ираешься потребовать ее у меня?
     Его губы на мгновение искривила старая насмешливая улыбка.
     - А разве мудрый человек требует у цезаря его жену?
     Гэнхумара быстро сказала:
     - Так вот что ты собираешься сделать? Отослать нас прочь?
     - А что еще, как ты думала, я должен буду сделать?
     - Не знаю. Если бы ты был другим человеком, думаю, ты мог
бы убить нас. А так... я не знаю.
     Она сделала долгий судорожный вдох и начала торговаться -
или мне  показалось  в  то время, что она пытается торговаться,
хотя я не мог понять, с какой целью, потому что прекрасно знал,
что королевский сан почти ничего не значил для нее. Теперь-то я
понимаю, что она  отчаянно  старалась  спасти  хоть  что-нибудь
из-под  обломков,  спасти какие-то осколки чего-то хорошего для
всех троих, и больше всего - для меня.
     -  Если  ты  простишь  эту  одну  ночь...,  -  ее  голос
сорвался,  и  она  усилием  воли  заставила его звучать твердо,
слишком гордая для извечного женского оружия - слез.  -  Если
тебе  кажется,  что годы, в течение которых я была твоей верной
женой, а Бедуир -  твоим  преданным  лейтенантом,  могут  хоть
как-то перевесить эту одну ночь, я пообещаю тебе - на коленях,
если хочешь, - что мы никогда больше не останемся наедине и не
скажем друг другу ни слова, если тебя не будет рядом.
     Дура!  Подумать,  что  именно это имело для меня значение,
сам факт, что они провели вместе ночь. Дура - не понять, что я
предпочел бы, чтобы она переспала с  Бедуиром  дюжину  раз,  не
любя  его,  чем  знать,  что  ее сердце рвется к нему, пока она
верной женой лежит как-нибудь ночью  в  моих  объятиях.  Бедуир
понял,  но в некоторых отношениях мы с Бедуиром были ближе друг
с другом, чем я когда-либо был с Гэнхумарой.
     - Бедуиру пришлось бы дать половину  этого  обещания,  -
жестко  сказал  я,  -  и  мне кажется, что он не стал бы этого
делать. Нет-нет, Гэнхумара, то,  что  ты  предлагаешь,  слишком
тяжело  для  простых смертных, как для тебя, так и для меня. Ты
мне больше не жена - а ты, Бедуир, больше не мой  лейтенант  и
брат  по  оружию; со всем этим покончено... Сейчас в Коэд Гуине
должно быть хорошо, хотя я боюсь, что подснежники уже отошли. У
вас есть время до полудня,  чтобы  устроить  все  ваши  дела  и
убраться из Венты.
     Гэнхумара начала умолять снова, готовая уже на все:
     -  Артос, послушай... о, послушай! Только не обоих! Ведь,
конечно же, будет вполне достаточно, если ты изгонишь одного из
нас? Отошли меня - отправь меня с позором домой, к очагу моего
отца, как дурную женщину, опозорившую твое ложе; или,  если  ты
более  милосерден, позволь мне удалиться в Обитель святых жен в
Эбуракуме, как бы по моей собственной воле. Только  не  отсылай
от  себя  Бедуира;  наступает время, когда он будет нужен тебе,
как никогда раньше!
     Бедуир все еще стоял не двигаясь - воплощение молчаливого
горя: подбородок опущен в складки плаща, у ног упавший меч.  Он
поднял  голову  и взглянул на меня, и я знаю, что мы оба думали
об Обители  святых  жен  на  Улице  Суконщиков  и  о  том,  как
Гэнхумара прижималась ко мне, оглядываясь назад, когда я увозил
ее  прочь, и об этой дрожи - словно дикий гусь пролетел над ее
могилой...
     - И ты потерпишь это? - крикнул  я  ему.  Великий  Боже!
Парень,  неужели  ты  позволишь,  чтобы  вся тяжесть искупления
легла на ее плечи?
     - в той роли, что отведена мне, возможно,  тоже  было  бы
свое искупление, - его слова были немного невнятными, словно у
него свело губы. - Но я думаю, об этом не может быть и речи.
     Все  пламя моего гнева превратилось в серый пепел, и холод
пробрал  меня  до  глубины  души,  и  я  внезапно  почувствовал
огромную усталость. Я сказал:
     -  Нет,  об этом не может быть и речи, для тебя здесь нет
места так же, как и для нее. Забирай ее и уходи, потому  что  я
не хочу больше видеть вас обоих.
     Я  с усилием отворил дверь и, слыша, как отдается у меня в
ушах голос Гэнхумары, в последний раз  выкрикивающий  мое  имя,
побрел  в темноте вниз по ступенькам, спотыкаясь и натыкаясь на
стены, словно был очень-очень пьян.
     Во дворе вздохнувший ветерок качнул последнюю живую  ветку
дикой  груши и уронил несколько хрупких лепестков в темную воду
колодца.

     Глава тридцать четвертая. Редеющие ряды

     Назавтра было третье воскресенье месяца, день,  когда,  по
давно  заведенному  обычаю,  Амброзий,  если был в Венте, давал
аудиенцию, и  каждый,  кто  хотел  потребовать  справедливости,
высказать  обиду, предложить свой план, мог прийти к нему в его
большой зал. Я продолжил после него эту традицию и потому сидел
в то воскресенье на поднятом на помост Верховном престоле - за
спинкой которого стояла  церемониальная  охрана  из  нескольких
Товарищей  рядом  с  пустым троном королевы и пытался заставить
свой измученный мозг  понять,  что  этому  человеку  необходимо
освобождение  от  воинской  службы,  а  та  женщина жалуется на
торговца зерном. Старый плащ  императорского  пурпура,  который
тоже  принадлежал  Амброзию,  давил мне на плечи так же тяжело,
как и сам обычай воскресных аудиенций, но это и хорошо, что мне
пришлось что-то делать. Я думаю, что если бы в этот день я  мог
отдыхать, я сошел бы с ума... Первый в том году шмель, случайно
залетевший  со  двора,  бился головой в одно из окон, в котором
еще сохранилось стекло, в тщетной попытке найти выход,  и  этот
звук  отвлекал  и  притуплял  мое  внимание.  "Нет  выхода, нет
выхода..." Я нахмурился, пытаясь сосредоточиться  на  том,  кто
был прав и кто виноват в излагаемом передо мной деле.
     Народу в тот день было больше, чем обычно, но, конечно же,
к этому  времени  вся  Вента  должна была знать; они глазели на
меня, перешептываясь между собой, или, по крайней мере, мне так
казалось, и мне это было безразлично, лишь бы только они  ушли,
лишь бы только мне не нужно было сидеть там и видеть их лица -
лица за лицами - сквозь дымку, порожденную моими пульсирующими
висками.
     Все  закончилось,  и  последний  человек  из  ожидавшей на
наружном дворе толпы исчез за дверью, и мягкий  весенний  дождь
за  окном  начал  растворять  в  себе  серый  свет дня. И я уже
собирался подняться и вернуться в покои  Амброзия  -  я  отдал
приказ  перенести туда мои пожитки из Королевина двора, который
больше  не  был  мне  домом,  -   когда   снаружи   послышался
беспорядочный  топот  множества  шагов и голос Фарика, которому
ответил кто-то другой; я вопросительно взглянул на Кея, который
стоял,  громадный,  угрюмый,  золотисто-седой,  рядом  с   моим
креслом,  и  в этот момент брат Гэнхумары, держа на руке своего
накрытого колпачком любимого сокола, вошел в дальнюю  дверь;  с
ним  были  все,  кто еще остался от верхового отряда, который я
получил за ней в приданое.
     Он прошагал через весь зал и остановился  передо  мной,  и
его  рослые  каледонцы  с топотом выстроились у него за спиной.
Отсалютовав, как  положено,  Верховному  престолу,  он  остался
стоять,  откинув  далеко  назад  голову  и  хмуро глядя на меня
жаркими рыжевато-карими глазами из-под сведенных в  одну  черту
прямых черных бровей.
     - Ты хочешь что-то мне сказать? - осведомился я наконец.
     -  Да, - ответил он. - Я хочу сказать вот что, Арториус
Аугустус: нам сообщили, что прошлой ночью ты удалил  Гэнхумару,
мою сестру и твою королеву, от двора с позором.
     -  Это  не я заклеймил позором ее лоб, - холодно заметил
я.
     - Нет, и по этой причине - раз она сама навлекла на себя
позор - мы не ищем с тобой ссоры, не ищем отмщения за то,  что
ты  отправил  ее  прочь.  И,  однако,  для меня она по-прежнему
сестра, а для всех нас - дочь дома нашего князя, и поэтому мы,
верно служившие тебе более десяти лет, больше не  считаем  себя
твоими Товарищами, раз ты изгнал ее с позором.
     -  Понимаю, - сказал я. - Вы можете вернуться на север,
к вашим родным местам.
     Горячие, неподвижные соколиные глаза ни на миг не изменили
выражения и не оторвались от моего лица.
     - Мы не просим позволения. Мы уходим на  север,  к  нашим
родным  холмам,  и  забираем  с  собой  женщин,  на  которых мы
женились, и детей, которых родили здесь,  на  юге.  Мы  пришли,
чтобы сказать тебе об этом, не более того.
     Я  помню,  как  я  сидел там, на своем Верховном престоле,
чувствуя,  как   впиваются   мне   в   ладони   вырезанные   на
подлокотниках  волчьи  головы,  и смотрел, смотрел в эти гордые
непоколебимые глаза.
     - Да будет так,  -  произнес  я  наконец.  -  Когда  вы
выезжаете?

     -  Лошади  уже  поседланы,  а  ночь  потом будет довольно
лунная.

     - Что ж, тогда, по-видимому, говорить больше не о чем.
     - Еще одно, - взгляд Фарика, впервые оставив  мое  лицо,
неспешно переместился на лицо моего оруженосца, который сидел в
ожидании приказаний на ступеньках помоста с моим копьем и щитом
на коленях. - Идем, Риада.
     Юноша  поднялся  на ноги - медленно, но без колебаний; он
явно ожидал этого приказа и знал, что должен ему  повиноваться.
но   он  повернулся  и  взглянул  на  меня,  и  его  лицо  было
взволнованным и несчастным.
     - Сир, я не хочу уходить. Но это мое племя.
     - Это твое племя, - согласился я.
     Он  на  мгновение  преклонил  колено  и  привычным  жестом
коснулся моей ступни, а потом встал и присоединился к Фарику. И
весь   отряд  с  последним  торжественным  салютом  -  в  этом
расставании не было запальчивости; это было, так сказать,  дело
чести,  почти ритуал - повернулся кругом и зашагал к выходу из
зала.
     После их ухода в огромном помещении стало очень пусто, и я
внезапно услышал, как постукивает в окна весенний дождь  и  как
шмель все еще бьется своей глупой головой в толстые зеленоватые
стекла.  Я  медленно  встал  и  повернулся  к ведущей с помоста
двери. Кей молчаливо, как большой  верный  пес,  последовал  за
мной,  и  в дверях я обернулся и положил руку ему на плечо, ища
утешения, которое мог бы найти, прикоснувшись к голове Кабаля.
     -  Ты  помнишь,  как  я  когда-то  сказал  тебе,  что  не
потерплю,  чтобы  замужние  женщины  вызывали  беспорядки среди
Товарищей? Что когда двое мужчин желают  одну  женщину,  именно
тогда Братство начинает распадаться?
     - Что-то в этом духе, - медленно проговорил Кей.
     - Я был прав, не так ли?

     x x x

     Верное  ядро  Братства устояло перед всем, кроме смерти -
но это совсем другое дело. Однако ни Флавиан, ни Гуалькмай,  ни
даже  Кей  не были так близки мне, как был Бедуир, и я до конца
познал одиночество над линией снегов,  которого  страшился  всю
свою  жизнь.  И  поскольку  в последующие годы даже сражения по
большей части уступили место государственным делам,  мне  почти
ничего  не оставалось, кроме работы. Так что я работал, а весны
и осени приходили и уходили,  и  во  дворе,  где  я  мальчишкой
держал  своих  собак, на дикой груше засохла последняя ветка. Я
работал над тем,  чтобы  укрепить  Британию,  создать  для  нее
надежное  правительство; я трудился над договором с прибрежными
саксами, чтобы весь этот план не развалился на куски,  когда  я
не  смогу  больше  надежно  держать его в своей ладони. Все это
безжизненно потускнело у меня в мозгу, точно  плохо  закаленный
клинок.  Всю  свою  жизнь  я  был  по  натуре  воином,  и  дела
управления давались мне с большим трудом. И еще в  те  годы  я,
насколько   это  возможно,  перестал  чувствовать,  а  то,  что
воспринимаешь только головой, никогда не помнишь так,  как  то,
что воспринимаешь сердцем.
     Сердик забрал с собой три принадлежащие ему боевых ладьи с
полной  командой  его товарищей по мечу на каждой и прежде, чем
вышел назначенный ему срок, покинул берега Британии.  Время  от
времени  до  нас то оттуда, то отсюда доходили слухи, краткие и
сомнительные,  как  мерцание  летней  зарницы  в  сумерках;   в
основном  о  его набегах, иногда о его плаваниях в чужих морях.
Начали поговаривать о том, что он осел в  Портус  Намнетусе  на
галльском  побережье;  это  место было превосходным пристанищем
для сына Лиса Вортигерна и леди Роуэн,  потому  что  в  землях,
расположенных  в  устье Лигера, кельты и саксы непонятно почему
сошлись вместе и образовали смешанную расу. И по мере того, как
шло время, нам стало казаться, что он обосновался там  надолго.
До девятого или десятого лета после Бадона это было все.
     К  этому  времени  я, в своих усилиях поддерживать прочные
связи   между   четырьмя   племенными   территориями   Древнего
Королевства,  начал  проводить  в  Сорвиодунуме,  Акве  Сулис и
Каллеве почти столько же времени, сколько в Венте; и в том году
где-то в середине июля я перенес свой двор в  Сорвиодунум.  Это
было  туманное  и  душное лето, как раз такая погода, в которой
процветает лихорадка, и Желтая Карга пришла  в  города  раньше,
чем  обычно;  но  у  меня никогда прежде не было лихорадки - и
вообще, я редко в своей жизни болел, если не бывал ранен - так
что когда через день после нашего приезда  у  меня  разболелась
голова,  а  по  спине  забегали  мурашки, я просто подумал, что
простудился под  ливнем,  промочившим  нас  насквозь  во  время
долгого  пути  верхом из Венты. Но не прошло и двух дней, как у
меня начался бред.
     Сначала  в  нем  были  моменты   просветления,   когда   я
возвращался  из  несущегося  в вихре, охваченного пламенем мира
лихорадочного безумия к страданиям своего тела;  к  темноте,  в
которой  я  задыхался,  или  к свету, который молотом бил мне в
глаза, даже когда они были закрыты. И  как-то  раз,  выплыв  из
огненного  тумана в один такой светлый промежуток, я услышал во
внешнем мире гомон толпы и шум сборов, шаги, голоса и  короткий
лай  трубы,  которой  ответила  другая  труба  с дальнего конца
города; и еще  услышал  приглушенные  глаза  Кея  и  Гуалькмая,
озабоченно  совещающиеся  о  чем-то  в  дверях длинной комнаты,
занимающей верхний ярус Королевских покоев,  в  которых  стояла
моя постель.
     Они  посмотрели  в  мою  сторону,  и  я  сверхъестественно
обострившимся слухом, который  иногда  приходит  с  лихорадкой,
уловил, как Гуалькмай говорит:
     -  Да, сейчас. И сделай это как можно быстрее; невозможно
сказать, сколько  пройдет  времени,  прежде  чем  Желтая  Карга
завладеет им снова.
     Потом Кей стоял надо мной с засунутыми по привычке за пояс
большими  пальцами  и  нагибался вперед, чтобы вглядеться в мое
лицо.
     - Милорд Артос, - слегка вопросительным тоном  заговорил
он.

     -  Что...  такое,  Кей? Что... это за топот и трубы... на
улице, - мой язык был словно  сделан  из  вываренной  кожи,  и
встревоженное,  обветренное  лицо  и коренастая дородная фигура
плыли у меня перед глазами еще сильнее оттого,  что  я  пытался
удержать их в неподвижности.
     - Это Сердик, Артос. Ты слышишь, что я говорю?
     - Что Сердик?
     -  Он  высадился  на западной стороне пролива Вектис, и с
ним только что собранное войско. Они вошли в пролив под  дождем
и  во  мраке  ночи  два дня назад; и прежде, чем морская охрана
успела вообще заметить их появление, были  уже  на  берегу.  Мы
узнали об этом прошлым вечером.
     Я  помню,  что кое-как приподнялся на локтях и выругал его
за то, что мне не сказали об этом раньше, - как будто до  меня
могло  дойти  хоть  одно  слово.  Помню, что попытался встать с
кровати,  крича  Гуалькмаю,  чтобы  он  дал  мне   какие-нибудь
снадобья,   которые  позволили  бы  мне  продержаться  в  седле
несколько дней, даже если бы они убили меня потом,  и  что  они
оба  удерживали  меня  и  старались  успокоить,  словно  я  был
взбесившейся при виде огня лошадью... И  смутно,  как  во  сне,
припоминаю,  что позже, когда я снова лежал смирно, я нацарапал
под  приказом  о  выступлении  в  поход  и   о   передаче   Кею
командования войском какую-то закорючку, которая могла сойти за
подпись,  и  прижал к горячему воску Максимову печать, пока Кей
удерживал клинок огромного  меча  над  моей  трясущейся  рукой.
Ничего  не  помню о том, как Кей вышел из комнаты, потому что к
этому времени я уже вновь отправился в свои странствия.
     Кажется, лишь гораздо, гораздо позже -  и  я  думаю,  что
действительно прошло много дней, - я начал понимать, что снова
нахожусь  в  темной оболочке своего тела, а еще позже понемногу
уверился в том, что у меня в спине, под левой  лопаткой,  сидит
кинжал. Немного погодя оказалось, что никакого кинжала там нет,
есть  только острая кинжалообразная боль. Но эта боль проникала
все  глубже  и  глубже,  пока  я  не  начал   задыхаться,   как
запыхавшийся   бегун,   и   мир,   который   только  что  начал
возвращаться, снова растворился вокруг меня в огненном хаосе, в
котором единственно несомненным было лицо Медрота,  похожее  на
белую  посмертную  маску,  висящую  в  воздухе,  куда  бы  я ни
смотрел; но, наконец, и ее охватили языки пламени, а само пламя
утонуло в последней великой темноте.
     Я так и не смог определить с  уверенностью,  как  долго  я
пролежал  между  жизнью  и  смертью,  но, с того момента, как я
впервые почувствовал себя больным, прошел, должно быть, чуть ли
не месяц, прежде чем я проснулся в  меркнущем  свете  лампы,  и
ощутил  на  лице воздух раннего-раннего утра, и понял, что могу
дышать снова и что лежу, замерзший и взмокший, в луже пота.
     Я попытался вытащить себя из нее и не смог. А потом Малек,
который был  теперь  моим  оруженосцем,  склонился  надо  мной,
ощупывая меня жадными руками. Он сказал:
     - О сир, мы думали, что ты умрешь!
     И,  к  своему великому удивлению, я почувствовал у себя на
лице, как мне показалось, каплю теплого дождя.
     Я  пробормотал  что-то  насчет  того,  что  я  и  так  уже
достаточно  мокрый,  и  мальчишка  начал кудахтать и скулить от
смеха, а потом рядом со мной оказался Гуалькмай, и они  подняли
меня  с  мокрых  одеял  и  уложили  на  другие, сухие и теплые,
которые пахли сушеными травами. И сон принял  меня  в  ласковую
темноту.
     День за днем я лежал плашмя на застланной одеялами постели
под затхлой  крышей,  полной  щебечущих  ласточкиных гнезд (это
были Королевские покои, но в Сорвиодунуме  условия  были  более
суровыми,  чем  в  Венте), обхаживаемый Гуалькмаем и Мальком, а
еще невысоким,  коротконогим,  толстым  евреем,  который  занял
место старого Бен Симеона. Я чувствовал себя так, словно у меня
за спиной была пропасть, и весь окружающий меня мир казался мне
маленьким, ярким и далеким, словно свое собственное отражение в
серебряной  чаше.  Поначалу  сил  у  меня было не больше, чем у
наполовину  захлебнувшегося  щенка,  но  по  меньшей  мере  мой
рассудок  снова  стал  моим  собственным,  и  я был в состоянии
требовать и воспринимать новости о ходе боевых действий;  хотя,
по правде говоря, четких или связных новостей было мало, только
долгие  сбивчивые  разговоры  о  стычках  и  мелких,  ничего не
решающих сражениях; о блестящем использовании Сердиком  соляных
болот,   морского  залива  и  насыщенных  влажными  испарениями
дубрав, среди которых он чувствовал себя  теперь  как  дома  -
помешавшим  нашему  войску  схватиться  с  саксонским  племенем
вплотную. В любое другое время я бы рвался с пеной у рта самому
принять командование, но я был так слаб, так  недавно  вернулся
от края всего сущего, еще так остро чувствовал незначительность
и  удаленность  всех  вещей,  что меня вполне устраивало лежать
смирно, оставив кампанию, какой бы она ни была, в руках Кея.
     Беспокойным у нас был  Гуалькмай,  которому  не  терпелось
вернуться к своим раненым. Он прилагал все усилия, чтобы скрыть
это,  но  я  знал своего Майского сокола большую часть жизни не
без того, чтобы  не  суметь  разгадать  его  настроения  и  его
желания...   Однажды   вечером,   когда   он,   следуя   своему
обыкновению, зашел после ужина меня проведать, я, помню,  начал
ворчать насчет того, каким черепашьим шагом возвращаются ко мне
силы, и он посмотрел на меня, слегка приподняв брови.
     -  Не  част