пит  у  очага,  огонь  в  котором  выгорел,  оставив
воздушный белый пепел, и что чаша с серебряным узором  по  краю
лежит  среди  папоротника  там,  куда  она  упала. И в женщине,
казалось, огонь тоже выгорел дотла, и на  его  месте  воцарился
холод,   жуткий,   смертельный   холод.  Я  смотрел  на  нее  и
чувствовал, как мороз пробегает у меня по коже; и снова  мне  в
голову пришла мысль о пробуждении на голом склоне...
     -  Я  долго  ждала,  пока  ты проснешься, - не двигаясь,
сказала она.
     Я  взглянул  на  дверной  проем,  где  свет  все  еще  был
бесцветным, точно лунный камень.
     - Еще рано.
     - Возможно, я спала не так крепко, как ты.
     А потом она спросила:
     -  Если  я рожу тебе сына, какое имя ты хотел бы, чтобы я
дала ему?
     Я уставился на нее, и теперь она улыбнулась,  слегка  и  с
горечью искривив губы.
     -  Ты не подумал об этом? Ты, случайно зачатый под кустом
боярышника?
     - Нет, - медленно сказал я. - Нет, я не подумал. Скажи,
что ты хочешь, чтобы я сделал? Все, что будет в моих силах тебе
дать...
     - Я не прошу платы - кроме возможности показать тебе вот
это.
     Она прятала что-то между ладонями; теперь она раскрыла  их
и  протянула мне то, что там было. И я увидел массивный браслет
червонного золота,  изогнутый  и  скрученный  в  подобие  Алого
Дракона  Британии.  Парный  к  нему я каждый день видел на руке
Амброзия.
     - В одно утро, совсем такое, как это,  Ута,  твой  и  мой
отец,  подарил этот браслет моей матери перед тем, как ускакать
прочь.
     Прошло какое-то время, прежде чем я полностью осознал, что
значили ее слова. А тогда почувствовал дурноту. Я подтянул  под
себя  ноги  и  встал, стараясь держаться от нее подальше, а она
сидела и наблюдала за мной из-под темного плаща своих волос.
     - Я не верю тебе, - наконец выдавил я. Но  я  знал,  что
верю;  выражение  ее  лица сказало мне, что даже если она лгала
всю свою жизнь, сейчас она говорила правду; и я  наконец  понял
-  теперь, когда было уже слишком поздно, - что сходство, так
озадачившее меня, было сходством с Амброзием. И она знала;  все
это время она знала. Я услышал, как кто-то застонал, и с трудом
осознал,   что   это  был  я  сам.  Мой  рот  казался  сухим  и
одеревеневшим, так что я едва смог выговорить слова, засевшие у
меня в горле.
     - Почему... что заставило тебя сделать это?
     Она  сидела,  поигрывая  браслетом-драконом,  беспрестанно
поворачивая  его  в  ладонях,  в  точности  так  же,  как делал
Амброзий в ту ночь в Венте.
     - Для этого могут быть две веские причины.  Одна  -  это
любовь, а другая - ненависть.
     - Я никогда не делал тебе ничего плохого.
     -  Нет?  тогда  это  из-за  того  зла, которое Ута, принц
Британский, причинил моей матери еще до твоего  рождения.  Твоя
мать  умерла,  когда  ты  появился  на свет, - о, я знаю - и,
бастард или нет, ты был сыном, и поэтому твой отец взял тебя  к
себе  и  воспитал  у  своего  очага; и ты теперь видишь это его
глазами. Но я была  всего  лишь  дочерью;  меня  не  забрали  у
матери,  и  она  прожила  достаточно  долго, чтобы научить меня
ненавидеть то, что она когда-то любила.
     Мне хотелось отвести взгляд, не смотреть больше ей в лицо,
но я не мог оторвать от нее глаз. Прошлой ночью она отдала  мне
свое  тело в каком-то пламенном, жарком исступлении; и это было
исступление ненависти, не менее могущественное, чем могло  быть
исступление  любви. Я чувствовал ненависть повсюду вокруг себя,
такую же осязаемую, как запах страха в замкнутом  пространстве.
И  теперь,  словно  все  завесы  наконец  упали,  я увидел, что
таилось в глубине ее глаз. Я увидел женщину и ребенка,  женщину
и  девочку;  они сидели здесь, у очага, в котором горел торф, и
одна  из  них  давала,  а  другая  поглощала  этот   ласкающий,
разъедающий  душу урок ненависти. Внезапно я понял, что то, что
я принимал за остаток красоты на лице  Игерны,  было  обещанием
красоты и что эта красота была поражена гнилью еще до того, как
ей  пришло  время расцвести; и на одно мгновение ужас, который,
словно тошнота, подступал к моему горлу, смешался  с  жалостью.
Но  две  фигуры  перед  торфяным  пламенем  меняли  свой облик,
девочка становилась матерью, а ее место занимал мальчик, и  его
лицо  и вся его душа были повернуты к ней, и он впитывал в себя
тот же самый урок. Мой Бог! Какие силы я освободил? Какие  силы
выпустил в мир мой отец еще до моего рождения?
     -  Если это будет мальчик, - сказала Игерна, и ее взгляд
сместился куда-то мимо меня, словно она тоже видела  прошлое  и
грядущее,  -  я  назову  его  - Медрот. В детстве у меня была
маленькая белая крыса  с  розовато-красными  глазками,  которую
звали Медрот. А когда он станет мужчиной, я пошлю его к тебе. И
пусть, когда этот день придет, твой сын будет тебе отрадой, мой
господин.
     Моя рука, без моего ведома, нащупывала эфес лежащего рядом
меча -  странно,  что Игерна не обезоружила меня, пока я спал.
Мои пальцы сжались на рукояти, и меч  наполовину  высунулся  из
своих  ножен  волчьей  кожи.  В  висках у меня стучал маленький
молоточек.
     - Мне бы... очень хотелось... убить тебя! - прошептал я.
     Она взлетела на ноги, сдирая с груди разорванное платье.
     - Почему же ты не делаешь этого? Смотри, вот сюда.  Я  не
буду  кричать.  К тому времени, как мои слуги обнаружат то, что
осталось, ты сможешь уйти очень далеко, - внезапно в ее голосе
послышались рыдания. - Может быть, так  будет  лучше  для  нас
обоих. Сейчас - убей меня сейчас.
     Но моя рука уронила меч.
     - Нет, - сказал я. - Нет.
     - Почему?
     Я застонал.
     - Потому что я глупец.
     Я смело шагнул вперед, отшвырнув ее в сторону, так что она
споткнулась  и  упала  на колени, и рванулся к двери, словно за
мной гнались все демоны тьмы. Кабаль, который уже  проснулся  и
до  этого  мгновения  сидел  у  моих  ног, отфыркиваясь и тряся
опущенной головой, - позже я вспомнил  об  этом  -  проскочил
мимо меня в молочно-белый свет дня. Ферма начинала просыпаться.
До  меня  доносилось  мычание коров, и проем в стене уже не был
закрыт кустом терновника. Я выбежал за ворота  и  услышал,  как
женщина  смеется за моей спиной, - дикий, воющий смех, который
преследовал меня еще долго после того, как я  перестал  слышать
его ушами тела.
     Туман  быстро редел, становился неровным и клочковатым; он
то висел вокруг меня такими же густыми, как и раньше,  клубами,
то  рассеивался, открывая взору часть склона, покрытого мокрыми
кустиками черники и прошлогоднего вереска. Там, где  начиналась
долина,  мне  под  ноги  попалась  тропинка, которая пересекала
ручей и вела в нужном мне направлении; и я пошел по  ней  через
брод,  разбрызгивая  воду, которая поднималась выше моих колен.
Вскоре горизонт очистился, и с севера на меня глянула хмурая Ир
Виддфа; ее нижние ущелья  все  еще  окутывал  туман.  Теперь  я
понял,  где нахожусь, и свернул в заросли орешника, покрывающие
крутые предгорья.
     Один раз я остановился; меня рвало, но в то утро я  ничего
не  ел,  и  поэтому,  хотя  меня просто выворачивало наизнанку,
наружу вышло только немного горькой  слизи.  Я  выплюнул  ее  в
вереск  и  пошел  дальше.  Кабаль  ел  траву - торопливо и без
всякого разбора, что было  совсем  не  похоже  на  его  обычную
придирчивость;  его  тоже  тошнило,  и  он  с  присущей собакам
непринужденностью  выбросил   из   своего   желудка   все   его
содержимое. Это наверняка было из-за того лакомства с дурманом,
которое она дала ему прошлой ночью. В последующие годы я иногда
задумывался,  почему она не отравила его и не покончила со всем
этим, тем более что она должна была видеть, что я  люблю  этого
пса.  Но, наверно, ее ненависть была настолько сосредоточена на
мне, что ни на что другое  этого  чувства  уже  не  оставалось.
Может  быть,  она  даже  боялась  ослабить его, размениваясь по
мелочам.
     День был в самом  разгаре,  когда  я  повернул  на  горную
тропу, идущую от Динас Фараона, и начал спускаться с последнего
отрога  холмов к верховьям Нант Ффранкона. Среди первых берез и
рябин я остановился и немного постоял, глядя на долину, которая
расстилалась у моих  ног,  укрытая  темными  холмами.  Я  видел
черные точки пасущихся табунов, рассыпанные по ее зелени, видел
дымок,  поднимающийся от кучки лачуг у заросшей ольхой излучины
реки. Все было таким же, как вчера, когда я оглянулся  на  этом
самом  месте; и мое зрение подбодрило меня известием, что жизнь
продолжается независимо от того, что случится с одним человеком
или с  тысячей  людей.  Нечто  глубоко  внутри  меня,  куда  не
проникал  луч разума, страшилось обнаружить, что долина выжжена
дотла, а среди табунов уже свирепствует мор. Но это было глупо;
я не был Верховным королем, и мои действия не могли навлечь зло
на эту землю. Рок висел только надо мной, и я уже знал, что  он
неизбежен.  Пусть  бессознательно,  я  согрешил Древним Грехом,
Великим Грехом, от которого нет избавления.  Я  посеял  семя  и
знал, что древо, которое вырастет из него, родит яблоко смерти.
В душе моей был вкус рвоты, и между мною и солнцем лежала тень.
     Кабаль,  который с присущим его роду терпением ждал рядом,
пока я буду  готов  идти  дальше,  внезапно  насторожил  уши  и
взглянул  на  уходящую вниз тропу. Какое-то мгновение он стоял,
задрав морду и подозрительно нюхая слабый ветерок,  доносящийся
из  Нант  Ффранкона, а потом вскинул голову и пролаял один раз,
звучно,  как  колокол.  Снизу,  из  березовой  рощи,   слышался
протяжный, радостный мальчишеский крик:
     - Артос! Милорд Арто-ос!
     Я  поднес  ко  рту  сложенные трубкой ладони и прокричал в
ответ:
     - Э-ге-гей! Я здесь!
     И вместе с прыгающим впереди Кабалем начал  спускаться  по
склону холма.
     Внизу,  там, где тропа огибала выступ покрытого березняком
косогора, показались две фигуры; они остановились и  посмотрели
вверх.   Это  были  Ханно  и  юный  Флавиан.  Старый  объездчик
приветственно вскинул руку, а  Флавиан,  забежав  вперед  него,
вприпрыжку  помчался  по тропе мне навстречу, нетерпеливый, как
молодой пес.
     - Уф! Как хорошо, что ты цел и невредим! Мы так и думали,
что ты где-нибудь на этой тропе, - кричал он, когда я уже  мог
его слышать. - Ты нашел себе укрытие на ночь? Ты...
     Он  добежал  до  меня  и,  наверно, увидел мое лицо, и его
голос запнулся и оборвался. Мы молча смотрели  друг  на  друга,
пока старый Ханно поднимался к нам, а потом Флавиан спросил:
     - Сир... что такое? Ты ранен?
     Я покачал головой.
     -  Нет,  я...  я неплохо себя чувствую. Ночью мне снились
дурные сны, только и всего.

     Глава четвертая. Лошади мечты

     Я  вернулся  из  Арфона,  уладив  с  Ханно  все   вопросы,
связанные  с  новыми  пастбищами, и забрав с собой тех немногих
кобыл четырнадцати и пятнадцати ладоней  ростом,  которых  смог
найти  среди  своих  собственных  лошадей.  Забрал  я с собой и
добрых два  десятка  своих  соплеменников,  которым  предстояло
пополнить ряды Товарищей, - это были горячие молодцы, почти не
имеющие  понятия  о  том,  что значит повиноваться приказам, но
можно было надеяться, что мы,  я  и  те  люди,  с  которыми  им
придется  служить,  сумеем  вколотить  этот урок им в головы; к
тому же они были бесстрашными, как вепри,  и  носились  верхом,
как сама Дикая Охота.
     Мы  спустились в Венту и обнаружили, что Амброзий уехал на
запад, чтобы осмотреть старые пограничные укрепления со стороны
Акве Сулиса; и я почувствовал облегчение при мысли о  том,  что
мне  не  сразу придется встретиться с ним лицом к лицу. В Венте
было полно других людей, с которыми мне пришлось встречаться  и
пить, словно мир все еще был точно таким же, как тогда, когда я
в  начале  весны  уезжал в Арфон. Мне было трудно поверить, что
это все та же самая весна, но к этому времени я успел  возвести
какие-никакие  преграды,  так  что  мне удалось почти не подать
виду.
     Думаю, Аквила, мой наставник в воинском деле и в искусстве
верховой езды, заподозрил, что что-то не так,  но  у  него  был
старый  шрам  от  саксонского невольничьего ошейника на горле и
слишком глубокие и  болезненные  тайники  в  собственной  душе,
чтобы  он когда-либо стал совать нос в то, что скрывают другие.
Во всяком случае, он не задавал никаких вопросов, кроме  как  о
лошадях, и я был глубоко ему благодарен. Но на самом деле за те
несколько  дней,  что  я  провел  в Венте, у меня почти не было
времени предаваться  мрачным  раздумьям.  Нужно  было  устроить
привезенных  лошадей  и  разместить  моих два десятка горцев по
эскадронам Товарищей, к тем  командирам,  которые  лучше  всего
могли  с  ними  справиться.  Еще нужно было оставить приказания
самим Товарищам на время моего отсутствия  и  решить  вопрос  с
деньгами  на  покупку  септиманских лошадей. Амброзий отдал мне
обещанную долю золотыми браслетами по весу - монеты в наши дни
ничего не стоили - но то, что я смог наскрести со  всех  своих
земель  и  даже  среди  своих  собственных  вещей,  имело самую
разнообразную форму: от железных и медных колец, игравших  роль
денег,  до серебряного мундштука уздечки, усаженного кораллами,
отличной бело-рыжей бычьей шкуры и  пары  подобранных  в  масть
волкодавов.  И  я  провел  почти  целый день у еврея Эфраима на
Улице Золотого Кузнечика, обменивая все эти вещи, кроме  собак,
на  золото  и набивая цену, как рыночная торговка. Я помню, что
даже в самом конце он попытался-таки оставить палец  на  весах,
но  когда я уколол этот палец острием кинжала, Эфраим улыбнулся
мягкой улыбкой, присущей его соплеменникам, и поднял обе ладони
вверх, чтобы показать, что мера будет честной; и мы расстались,
не тая друг на друга злобы.
     Собак  купил  Аквила.  Не  думаю,  что  он  мог  себе  это
позволить, потому что у него не было ничего, кроме жалованья из
войсковой  казны,  и  хотя  Флавиан  стал  теперь моей заботой,
Аквиле  приходилось  на  это  жалованье  еще  содержать   жену.
Единственную  его  ценность,  помимо  его  лошадей,  составляло
кольцо-печатка с закаленным в пламени изумрудом, на котором был
вырезан дельфин (оно  досталось  ему  от  отца  и  должно  было
когда-нибудь  перейти  к его сыну), и на его одежде обычно хоть
где-нибудь да была заплата. Но если бы возникла такая нужда,  я
сделал бы то же самое для него.
     Наконец  все  множество  мелких  приготовлений  к  долгому
путешествию было закончено, и  мы  с  девятнадцатью  Товарищами
выехали  из  Венты.  Такое  количество людей должно было сильно
отразиться на наших запасах золота, но я не знал, как  обойтись
меньшим  числом, особенно если переправлять жеребцов в Арморику
посуху, чтобы таким образом избежать долгого плавания по  морю.
Золото  мы  везли зашитым в толстую подкладку наших чепраков, а
для повседневных нужд оставили себе по браслету над локтем.
     Три дня  спустя  мы  приехали  сюда,  в  это  место  среди
зарослей  тростника  и  западных  болот,  которое  наши  кельты
называют Яблочным Островом; и обнаружили, что  Геспер,  крупный
вороной жеребец Амброзия, привязан вместе с несколькими другими
лошадьми  между  деревьями  монастырского  сада,  - потому что
тогда, как и теперь, здесь жили монахи, и они  утверждают,  что
так  было  почти  со  времен Христа. Мы привязали своих лошадей
рядом  со  скакуном  Амброзия  и  вслед  за  молодым  братом  в
коричневых  одеждах,  взявшим  нас  под  свою  опеку,  прошли к
длинному  строению  трапезной,  которое  вместе  с  глинобитной
церковью  образовывало,  так сказать, ядро скопления небольших,
крытых соломой  келий,  словно  ячейка  для  матки  в  шмелином
гнезде.  Воздух в огромной зале казался густым от дымного света
масляных светильников, подвешенных к балкам потолка; братья уже
собирались к вечерней трапезе - состоящей из хлеба и  овощного
супа,  ибо  день  был  постным  -  а  Амброзий  и  горстка его
Товарищей сидели рядом с  аббатом  во  главе  грубого  дощатого
стола. Я с содроганием думал об этой встрече, страшась, как мне
кажется,  больше  того, что я мог увидеть в его лице, чем того,
что он мог увидеть в моем; опасаясь неясно, словно  в  каком-то
кошмаре,  - что, поскольку я увидел в Игерне сходство с ним, я
должен буду увидеть в нем сходство с  Игерной.  Честно  говоря,
если  бы  мне  не  было  стыдно,  я вообще не поехал бы сюда, а
продолжил бы путь на запад  по  другой,  нижней  дороге,  чтобы
таким образом избежать этой встречи...
     Я  не  смотрел  на него, пока шел к нему через бревенчатый
зал; а подойдя, склонил голову и опустился на одно колено,  как
того  требовал  обычай. Он сделал мне знак встать, и я медленно
поднялся на ноги и наконец-то взглянул ему в лицо.

     Игерны там не было. Было поверхностное  сходство  формы  и
цвета, изящные кости под смуглой кожей и рисунок бровей. Именно
это  терзало  тогда  мою память бесполезным предупреждением. Но
человек, чье лицо оживилось при виде меня и  в  чьих  странных,
серых,  как  дождь,  глазах  вспыхнула  улыбка,  был Амброзием,
таким, каким он был всегда. От облегчения  у  меня  перехватило
дыхание,  и  я  наклонился  вперед,  отвечая на его родственное
объятие.
     Когда простая трапеза была закончена, мы  оставили  святых
братьев заниматься их душами, а наших людей - играть в кости у
огня  и  вышли (мы двое и Кабаль, который, как обычно, следовал
за мной по пятам), чтобы посидеть  на  низкой  торфяной  стене,
отделяющей  сад  от  болота,  и  поговорить  так,  как  нам  не
удавалось поговорить с той ночи, когда Амброзий подарил мне мой
меч.
     Луна уже встала, и  над  болотами  и  зарослями  тальника,
словно  прилив  в  призрачном  море, поднимался туман; пригорки
выступали из него - островки над линией прибоя - поднимаясь к
крутому  отрогу  холма,  поросшему  священным  терновником;  но
вокруг   фонаря,  скачками  передвигающегося  вдоль  коновязей,
расположенных  на  более  низком  участке  сада,  сиял  слабый,
золотистый  дымный  ореол.  С  яблонь  медленно сыпались первые
бледные лепестки - этой ночью не было ветра,  который  мог  бы
расшвырять  их  в  разные  стороны. За нашими спинами слышались
негромкие голоса лагеря и  святого  места.  На  болотах  царила
тишина;  потом  где-то  далеко  в  тумане  ухнула выпь и тут же
замолчала снова. Это было очень тихое и спокойное место. Оно  и
сейчас такое.
     Немного   погодя   Амброзий,  осмотрительно  придерживаясь
очевидного, произнес:
     - Значит, ты заехал ко мне по пути в Септиманию.
     Я кивнул.
     - Да.
     -  Ты  все  еще  считаешь,  что  тебе  необходимо  самому
отправиться  в  это путешествие? Тебе не кажется, что ты больше
нужен здесь?
     Я  раскачивал  свой  меч,  свесив  его  между   колен,   и
вглядывался в туман, подползавший все ближе через болота.
     -  Видит Бог, я размышлял об этом в течение многих ночей.
Видит Бог, я горько сожалею о том,  что  пропущу  целую  летнюю
кампанию;  но  я  не  могу доверить кому-то другому выбирать за
меня моих боевых коней; от них зависит слишком многое.
     - Даже Аквиле?
     - Аквиле? - задумался я. - Да, я доверился  бы  старому
Аквиле. Но не думаю, что ты отдашь его мне хоть на время.
     -  Нет,  -  сказал  Амброзий.  -  Я не отдам... не могу
отдать тебе Аквилу; не могу в один и тот же  год  остаться  без
вас обоих.
     Он резко повернулся ко мне:
     -  А  что будет с твоими людьми, медвежонок, пока тебя не
будет?
     - Я ненадолго верну  их  тебе.  Охоться  с  моей  сворой,
Амброзий, пока я не вернусь.
     Какое-то время мы говорили о кобылах, которых я выбрал для
племенного табуна, и о планах, которые я строил вместе с Ханно,
и о деньгах,   которые   я   собрал   со   своих  поместий;  об
укреплениях, которые Амброзий осматривал здесь, на западе, и  о
десятках  других  вещей, пока, наконец, не умолкли вновь, и это
было долгое  молчание,  за  время  которого  и  луна,  и  туман
поднялись выше, а потом Амброзий спросил: