- Пройди туда, и ты  найдешь  ее.  Но  прошу  тебя,  будь
осторожен:  наша  кошечка  всегда  кормит  своих  котят посреди
дорожки; а поскольку они все  полосатые,  их  не  так-то  легко
заметить,  если  они  окажутся в тени от вишни... Я пойду скажу
Бланид про одежду леди  Гэнхумары.  У  госпожи  такие  красивые
юбки,  синие и фиолетовые, и плащ в клетку; но она носила здесь
только серый...
     Проходя  сквозь  проем  в  стене,  я  слышал   за   спиной
постукивание  ее  грубых сандалий, пересекающих двор в обратном
направлении.
     За стеной была длинная, неправильной формы  полоска  сада,
обнесенная  со всех сторон высокими стенами и с виду не имеющая
другого выхода, кроме  того,  через  который  я  вошел.  Место,
наполненное   мягкими   коричневато-серыми,   и   зелеными,   и
шелковистыми мышино-коричневыми красками трав  и  лекарственных
растений,  уже  пошедших  в  семена; место, куда уже затихающий
снаружи, на улице, гвалт доходил только  как  рокот  прибоя  на
далеком берегу. И в дальнем конце, повернувшись лицом к выходу,
стояла Гэнхумара, неприметная и неяркая, как и сам сад, если бы
не сияние ее волос.
     Увидев   меня,   она   торопливо   шагнула  вперед,  потом
остановилась и стояла совершенно  неподвижно,  ожидая,  пока  я
подойду  к  ней.  В  конце  концов,  поскольку мои глаза видели
только Гэнхумару, я все-таки  чуть  не  наступил  на  полосатую
кошку,  но  как  раз  вовремя заметил ее там, где тень от вишни
полосами падала на дорожку в последних лучах угасающего заката,
и благополучно переступил через нее и ее жадно  сосущих  котят.
Потом я стоял рядом с Гэнхумарой, держа в ладонях ее протянутые
руки.  Мне  хотелось  сдавить  ее  в объятиях, крепко прижаться
губами к ее губам, но она казалась такой чужой в  своем  старом
сером платье, чужой и очень далекой от меня, словно и сама была
монахиней; и я не смог.
     - Гэнхумара! Гэнхумара, с тобой все хорошо?
     -   Неплохо,   -   сказала  она,  потом  добавила,  эхом
откликаясь на мои  слова  своим  низким,  звучным  голосом:  -
Артос! Артос, ты действительно пришел так быстро?
     -  Я  не  собирался приходить, пока не избавлюсь от своих
доспехов  и  от  добрых  жителей  Эбуракума.  Но  мне  внезапно
показалось,  что  я  нужен  тебе,  -  ты  словно позвала меня,
Гэнхумара.
     - И поэтому ты пришел.
     - И поэтому я пришел, - я держал ее за руку, увлекая  ее
к  выходу из сада. Я не знал, почему мне казалось, что я должен
увести ее отсюда как можно быстрее.  Это  несомненно  не  имело
никакого отношения к суматохе на улице; скорее, это было похоже
на  внезапное  чувство  опасности.  И,  однако, было совершенно
непонятно, что могло угрожать  ей  в  этом  тихом  монастырском
саду.
     -  Я  оставил  добрых жителей Эбуракума и все свое войско
вопящими под дверью, как Дикая Охота.  Ты  правда  звала  меня,
Гэнхумара?
     Она взглянула мне в лицо серьезными дымчато-серыми глазами
из-под пушистых золотисто-каштановых бровей.
     -  Да,  - сказала она. - старый Марципор, который рубит
для обители дрова и помогает делать  самые  тяжелые  работы  по
саду,  сегодня  утром  принес  нам  весть,  что граф Британский
вступит в Эбуракум еще до сумерек; и весь день город  гудел,  и
весь  день  я ждала. А потом я услышала крики, и трубы, и топот
конских копыт, и поняла, что ты уже  в  Эбуракуме  и  что  тебе
нужно будет проехать по этой улице, чтобы попасть в крепость, и
я  подумала:  "Скоро,  когда он благополучно доставит весь этот
кавардак в лагерь, и сбросит  свои  потные  доспехи,  и,  может
быть,  поест,  и  найдет  время передохнуть, тогда он придет за
мной. Сегодня вечером, или, может быть, завтра утром он  придет
за  мной".  А потом, совершенно внезапно, я поняла, что не могу
ждать. Я достаточно  терпеливо  ждала  все  лето,  но  когда  я
услышала  лошадей  и  крики:  "Артос!",  я  поняла, что не могу
больше ждать, - я словно задыхалась за этими  стенами.  Думаю,
если бы ты проехал мимо, я заставила бы монахинь отпереть дверь
и  выбежала  бы  следом за тобой, чтобы поймать твое стремя, -
она прервала сама себя. Нет, я не сделала бы этого  -  конечно
же, не сделала бы. Я как-нибудь дождалась бы, пока ты придешь.
     Мы  прошли  через узкий арочный проем и снова оказались во
дворе.   Странное   чувство   опасности   было   теперь   менее
настойчивым,  и  я  начал  в  душе обзывать себя глупцом. Около
сруба  колодца  я  остановился  и,  повернувшись,  взглянул  на
Гэнхумару. Она казалась теперь не такой чужой, словно и ее тоже
покидала  тень,  словно  в  ней снова пробуждалась жизнь; и я в
первый раз заметил, что она перестала заплетать косы и  собрала
тяжелую  массу  волос  в  пучок  на  затылке,  на манер римских
женщин; это отчасти было причиной того, что она показалась  мне
чужой.  Теперь  я готов был схватить ее в объятия и поцеловать,
не обращая внимания  на  наблюдающие  за  нами  глаза,  но  она
удержала  меня,  упираясь обеими руками мне в грудь и умоляя со
странной настойчивостью: "Нет, Артос!  Пожалуйста,  пожалуйста,
не  здесь!",  и  момент  прошел,  и  нас окружили темные фигуры
монахинь, и она поворачивалась от одной к  другой,  прощаясь  с
ними,  а  за  их  спинами  стояла старая Бланид, сжимая в руках
узелки с ее одеждой.
     - Да пребудет с  вами  Господь,  сестра  Гонория,  сестра
Руфия... молитесь за меня... сестра Пракседес.
     Но  теперь  было не время для долгих прощаний. Я подхватил
ее на руки и понес наружу сквозь возбужденную  толпу  одетых  в
черное  монашек,  через  трапезную,  вдоль коридора и дальше по
пологим ступенькам. Какая-то сестра торопливо забежала  вперед,
чтобы  отпереть  нам задвижки и засовы на двери. Бланид шлепала
за нами следом, радостно причмокивая беззубым ртом. И вот  так,
словно  силой  увозя  невесту, я вынес Гэнхумару на запруженную
толпой улицу.
     Нас встретил рев тех, кто стоял достаточно  близко,  чтобы
видеть,  что  происходит,  высокий радостный визг женщин, взрыв
смеха и приветственные возгласы моих Товарищей. Бедуир спешился
и теперь стоял, держа под уздцы Ариана и свою  лошадь.  Кабаль,
который  сидел,  вздрагивая  от  напряжения,  там,  где  я  его
оставил, вскочил и бешено завилял хвостом. Я подкинул Гэнхумару
на спину Ариана, схватил у Бедуира повод, уселся в седло за  ее
спиной   и   устроил  ее  у  сгиба  своей  левой  руки.  Бедуир
подсмеивался надо мной, и его некрасивое лицо сияло и  лучилось
этим смехом.
     -  Та-та! Доблестный подвиг, старый герой! Вот будет тема
для песни!
     - Спой нам ее после ужина! - крикнул я и ударил каблуком
в бок Ариана.
     Старый жеребец рванулся вперед, Бедуир  вскочил  в  седло,
Фарик  подъехал  ко  мне  вплотную  с  другой  стороны,  громко
приветствуя свою сестру, и все остальные Товарищи со  звоном  и
топотом  устремились  за  мной.  Гэнхумара оглянулась через мое
плечо на маленькую, глубоко утопленную  в  слепой  монастырской
стене  дверь, и я почувствовал, как по ее телу пробежала дрожь.
Быстрое конвульсивное содрогание, которое,  согласно  поверьям,
означает,  что  над  твоей  могилой  пролетел  серый  гусь; и я
инстинктивно прижал ее к себе.
     - Что такое? Ты была несчастна там?  Они,  что,  все-таки
обращались  с тобой плохо? - среди рокота голосов, стука копыт
и позвякивания упряжи мы могли разговаривать так  же  свободно,
как  если  бы  были  только  вдвоем на склонах Эйлдона, где нас
некому было подслушивать, кроме кроншнепов. - Потому что  если
это так, я...
     Она покачала головой.
     -  Они  были  очень  добры  ко  мне  -  и сестры, и даже
мать-аббатиса, которую они все боятся. Но  я  чувствовала  себя
как  в  клетке. Я не могла ни дышать, ни расправить крылья... и
сквозь прутья никогда не проникал свежий ветер...
     - Ты всегда ненавидела клетки, не так  ли,  -  клетки  и
цепи?
     -  Всегда. Думаю, в некотором смысле я всегда их боялась,
- она рассмеялась коротким нетвердым смехом. - Когда мне было
четырнадцать, человек, за которого я должна была  выйти  замуж,
подарил  мне  пару коноплянок в клетке из ивовых прутьев. Нужно
было повесить ее на дерево, и  коноплянки  пели  бы  тебе  весь
день.  Я  продержала  их  там  три дня, потому что они были его
подарком, а я любила его, но потом  я  не  могла  больше  этого
выдержать, и я открыла дверцу и выпустила их на волю.
     Поворот  улицы  скрыл  от  нас  обитель  Святых  жен,  и у
Гэнхумары вырвался быстрый вздох, похожий на вздох  облегчения,
и она снова повернулась вперед.

     Глава двадцатая. Зверь и цветок

     Я  никогда  не  видел  осенью столько ягод, сколько было в
этом году. Каждая ветка шиповника пестрела яркими,  как  пламя,
плодами,   каждый  терновый  куст,  если  смотреть  на  него  с
небольшого расстояния, был похож цветом на  засохшую  кровь,  а
бриония  и жимолость, карабкаясь по лесистым склонам, рассыпали
свои алые огоньки-самоцветы среди серой дымки семян  клематиса,
и  старая  Бланид  качала  головой  и мрачно бормотала что-то о
грядущей суровой зиме. Но мне часто казалось, что угроза  особо
суровой зимы после обильного урожая ягод - не более чем байка,
которую  рассказывают друг дружке старухи; и я почти не обращал
на это внимания. В Тримонтиуме мы всегда, как могли, готовились
к суровой зиме, и в большинстве случаев она наступала.
     На третий день после того,  как  мы  вернулись  на  зимние
квартиры,  мне  сообщили, что Друим Дху пришел в лагерь и хочет
поговорить со мной. К этому времени  Темные  Люди  с  ближайших
холмов  во  многом  утратили для нас свою странность. Многие из
наших парней даже забывали скрестить пальцы, если наступали  на
тень  Темного  Человечка,  а  Темные Люди, со своей стороны, во
многом потеряли свой страх перед нами. Теперь  никто  не  видел
ничего  необычного  в  том, что Друим Дху или кто-нибудь из его
братьев приходил и садился у наших кухонных костров,  даже  ел,
если  был  голоден,  одалживал  у нас молоток или горшок - они
очень любили одалживать разные  вещи,  но  были  гораздо  более
щепетильными  насчет их возврата, чем многие посещающие церковь
христиане, - а потом исчезал так же бесшумно, как и появлялся;
возможно, оставив нам в подарок только  что  найденные  соты  с
диким медом или пару тайменей.
     И  вот  теперь  я увидел, что Друим Дху сидит на корточках
рядом  с  главным  оружейником  в  его  темной,   как   пещера,
мастерской  и,  слегка склонив голову набок, точно караулящий у
мышиной норы пес, внимательно и  заинтересованно  наблюдает  за
тем,  как  тот  чинит  сломанные звенья кольчуги. Увидев, что я
иду, он встал и пошел  мне  навстречу,  по  своему  обыкновению
поднося руку ко лбу в знак приветствия.
     -  Пусть  солнце  сияет  на  лице  господина днем, а луна
направляет его шаги ночью.
     Я ответил на его приветствие и стал  ждать  того,  что  он
пришел   мне   сказать.  Было  совершенно  бесполезно  пытаться
торопить события с Друимом Дху или с кем-либо из его сородичей.
Приходилось ждать, пока они не были готовы, а  когда  они  были
готовы,  они  говорили.  Он  так долго наблюдал за кружащим над
фортом сапсаном, что мне захотелось  встряхнуть  его;  а  потом
сказал без всякого вступления:
     - Пусть господин отошлет лошадей на эту зиму на юг.
     Я  внимательно  посмотрел  на него. Как раз этого я всегда
старался избежать.
     - Почему? - спросил я. - Раньше мы всегда оставляли  их
вместе с собой на зимних квартирах.
     - Но не в такую зиму, какой будет эта.
     - Ты считаешь, она будет суровой?
     Я  подумал,  что  если  он  заговорит  со мной о ягодах, я
отошлю его к старой Бланид,  и  они  смогут  рассказывать  друг
другу свои небылицы до самого ужина.
     -  Это  будет такая зима, какой я не видел с тех пор, как
едва перестал сосать материнскую грудь. Зима, похожая на белого
зверя, который стремится вырвать твое сердце.
     - Откуда ты знаешь?
     - Мать-Земля сказала Старейшей в моем доме.
     В том, как он говорил, в темных диких глазах  было  нечто,
от  чего  на  меня внезапно повеяло холодом. Это было совсем не
то, что разговоры старой Бланид о ягодах.
     - Что ты хочешь сказать? Как это Мать-Земля разговаривает
со Старейшей в твоем доме?
     Он пожал плечами, но его глаза ни на миг не оставили моего
лица.
     - Я не знаю. Я  не  женщина  и  не  стар.  Мать-Земля  не
говорит  со мной, хотя я тоже ждал бы суровой зимы, если судить
по изменившимся повадкам оленей  и  волчьего  племени.  Я  знаю
только,  что  когда  Мать-Земля разговаривает со Старейшей, то,
что она говорит - правда.
     - И, значит, ты на моем месте отослал бы лошадей на юг?
     -  Если  бы  я  хотел   весной   по-прежнему   оставаться
повелителем  конницы.  В  этом  году  не будет оттепелей, чтобы
выпускать лошадей на пастбища,  и  Волосатые,  Волчий  Народец,
будут охотиться у самых ворот крепости.
     -  Хорошо.  Я подумаю над этим. А теперь иди и найди себе
что-нибудь поесть. Благодарю тебя за  то,  что  ты  принес  мне
предупреждение Матери-Земли.
     Я  действительно  думал  над  этим,  очень  серьезно, весь
остаток дня; а когда  закончился  ужин,  позвал  Кея,  Бедуира,
Фарика  и  остальных  своих  командиров  и капитанов к себе. Мы
развели в помятой жаровне небольшой огонь из торфа,  бересты  и
вишневых поленьев, потому что вечера уже становились холодными,
и когда все собрались вокруг него, я им сказал.
     -  Братья,  я  тут  подумал, а подумав, решил, что в этом
году мы изменим наш обычай и на зиму отправим лошадей на юг.
     В свете алого сияния, поднимающегося над жаровней, на меня
глянула  дюжина  изумленных  лиц.  Первым  заговорил  Кей,   по
привычке  поигрывая  синими  стеклянными  браслетами  у себя на
запястье.
     - я думал, что для тебя расстаться с лошадьми - это  все
равно, что отрубить себе правую руку.
     - почти то же самое, - подтвердил я.
     Бедуир,  сидевший  на  корточках - как обычно, с арфой на
коленях - на кипе волчьих шкур,  которая  иногда  служила  мне
постелью,  нагнулся вперед, в круг света, превративший его лицо
в медную маску.
     - Тогда почему это внезапное стремление к ампутации?
     - Потому что Мать-Земля сказала Старейшей в  доме  Друима
Дху,  что  эта зима будет как белый зверь, что пытается вырвать
людские сердца. Не будет  никаких  оттепелей,  чтобы  выпускать
лошадей  на  пастбища, и Волчий Народец будет охотиться у ворот
крепости. Так говорит Мать-Земля.
     Черные брови Фарика сдвинулись к переносице.
     - И ты думаешь, что слова  Друима  и  слова  Старейшей  и
Матери-Земли  заслуживают  большого  доверия?  -  на  его лице
появилась несколько  пренебрежительная  ухмылка.  -  О,  я  не
сомневаюсь  в  том,  что они верят, что говорят правду. Так же,
как и старая Бланид, когда  бормочет  об  осенних  ягодах.  Они
столькому  верят,  эти Маленькие Темные Люди, но должны ли и мы
верить тоже?
     -  Я...  думаю,  да.  Во  всяком  случае,   я   собираюсь
действовать  так,  как  если бы я в это верил; и если я окажусь
неправ, я разрешаю вам до скончания веков смеяться надо мной  и
показывать на меня пальцем.
     В  течение  недели  все  лошади  были отправлены на юг, не
считая трех или четырех  выносливых  горных  пони,  которых  мы
оставили   на   тот   случай,   если   у  нас  вдруг  возникнет
необходимость послать гонца. Естественно, чтобы перегнать табун
- половину прямо на юг, к арсеналу в Корстопитуме и  дальше  в
Эбуракум,   а   половину   мимо   Кастра  Кунетиум  к  Дэве  -
потребовалась большая часть  нашей  легкой  конницы.  с  каждым
отрядом  я  послал  по полэскадрона Товарищей - так вышло, что
это был  эскадрон  Флавиана.  И  поскольку  ничего  иного  мне,
по-видимому,   не   оставалось,  я  отдал  приказ,  чтобы  люди
перезимовали вместе с лошадьми, а весной привели их обратно.
     Мы   привезли   с   собой    из    Корстопитума    остатки
приготовленного  на  зиму провианта и, с хорошим запасом муки и
солонины в длинном амбаре, принялись приводить все в порядок  и
готовиться  к  зиме,  которую пообещал нам Друим Дху. Мы заново
заделали трещины в стенах бараков, в тех  местах,  где  осенние
дожди  размыли  глину от предыдущих починок (к этому времени мы
были почти такими  же  искусными  в  обращении  с  глиной,  как
ласточки,  которые  каждую весну лепили свои гнезда под стрехой
претория); мы привезли в крепость еще торфа и  дров,  растопили
весь  жир,  что у нас был, до последнего кусочка, чтобы сделать
из него свечи, и наносили огромные скирды  рыжевато-коричневого
папоротника  для  постелей себе и для корма пони. Поскольку это
была наша пятая зима в Трех Холмах, нам приходилось  в  поисках
фуража  и  дров все больше отдаляться от крепости; к тому же мы
не могли рассчитывать  на  помощь  маленьких  жилистых  вьючных
лошадок,  которые  в  прошлые зимы перевозили для нас грузы. Но
теперь нам не нужно было ухаживать за лошадьми и упражнять  их,
так  что  у  нас  все равно было больше свободного времени, чем
обычно; и этой осенью мы много охотились  и,  пока  могли,  ели
свежее мясо.
     Естественно, я считал, что не увижу ни лошадей, ни ушедших
с ними  людей  до  самой весны, но через полмесяца Эбуракумская
часть эскадрона под началом Корфила, который  стал  у  Флавиана
вторым офицером вместо Феркоса, вошла в крепость в пешем строю,
проделав  весь переход, как они доложили без ложной скромности,
ровно за девять дней, предписанных для легионов в  дни  хороших
дорог. А через два дня после Самхэйна и сам Флавиан, еле волоча
ноги,  вошел  в  Преторианские  ворота  во главе своей половины
эскадрона, подгоняемый лютой снежной бурей, словно  его  приход
был сигналом белому зверю начать свою охоту.
     -  Я  уже  думал,  мы  не  доберемся, - сказал он, когда
пришел в мои комнаты.
     Я выругал его, не сходя с места.
     - Ты проклятый  идиот!  Разве  я  не  приказал  вам  всем
оставаться на юге до весны - а у тебя к тому же жена и ребенок
в Дэве!
     Он посмотрел на меня, помаргивая в свете лампы, - снег на
его плечах  таял,  образуя  по краям темную мокрую полосу, - и
устало, но отнюдь не пристыженно ухмыльнулся.
     -  Для  подкреплений  все  совсем  по-другому.  А  мы  -
Братство,  и  мы  никогда  не  были послушными овечками. Нам не
понравился  этот  приказ,   и   мы   проголосовали   и   решили
взбунтоваться.
     Мать-Земля  сказала  правду.  К  середине  ноября  мы  так
глубоко погрузились в зиму, словно жили в мире, который никогда
и не знал весны. Поначалу сугробы были не очень глубокими, если
не считать лощин и выходящих на север ущелий, потому что первый
снег стаял, а тот, что пошел потом, был  мокрым  -  наполовину
влажные  хлопья,  наполовину замерзший дождь, который, оставляя
повсюду сырость, пронесся через крепость,  подгоняемый  резкими
шквалами  с  северо-востока.  Эйлдон должен был слегка защищать
нас, но, думаю, не очень надежно, и ветер день за  днем  выл  в
зарослях  орешника, набрасываясь, как нечто живое и враждебное,
на старый форт из красного песчаника, возвышающийся над  рекой.
Леса   гудели   и   ревели,   точно   могучий  морской  прибой,
разбивающийся о дикий берег;  и  действительно,  иногда  мы  по
нескольку  дней  подряд  жили  -  если  судить  по  тому,  что
оставалось на виду от Эйлдона  и  лежащих  за  ним  холмов,  -
словно  на  каком-то  мысу  высоко над бушующим морем. А потом,
через месяц, бешеный ветер утих, и из тишины пришел снег и  все
усиливающийся  холод,  из-за  которого  рукоять  меча  обжигала
ладонь, а источник  в  зарослях  орешника,  подарок  Маленького
Темного  Народца,  истончился  и  превратился  в  едва заметную
струйку, сочащуюся под покрывалом из черного  льда.  А  долгими
ночами  в северном небе плясали странные, цветные огни, которые
сородичи  Фарика  называют  "Северной  Короной",  а  Друима  -
"Танцорами", более яркие, чем я когда-либо видел.
     Но  наши  покрытые  снегом поленницы и груды хвороста были
широкими  и