жду  деревьями, волоча за собой какое-то тело. Тело, которое,
судя по тому, как они с ним обращались, принадлежало  саксу,  а
не  кому-нибудь  из  наших.  Они  швырнули  его  наземь в ярком
красноватом свете костра и перевернули на спину; их  молчаливое
ликование  говорило  гораздо  громче  любых  слов.  Потом Берик
Старший просто сказал:
     - Мы нашли вот это.
     Он лежал, некрасиво распластавшись под Алым Драконом,  где
его  бросили  мои люди, и все же в нем до сих пор чувствовалось
некое  достоинство.   Старик,   старый   исполин,   с   яркими,
сверкающими,  как  золотая  проволока, прядями в торчащей седой
бороде и в спутанной копне разметавшихся вокруг головы волос. Я
опознал его сначала  по  графскому  браслету,  обвивавшему  его
правую  руку,  потому  что  копье  попало  ему  между глаз, но,
вглядевшись повнимательнее в  разбитое,  залитое  кровью  лицо,
узнал  коварный,  жестокий  рот,  растянутый теперь в застывшем
оскале. Но, думаю, главным образом я узнал то величие, которое,
казалось, все еще окутывало его, атмосферу чего-то, что  делало
его - этого старого врага Амброзия - гигантом больше нежели в
физическом  смысле. Хенгест, ютский авантюрист, ставший военным
вождем саксонских орд, брошенный теперь наземь, как дань, перед
британским знаменем, которое слабо шевелилось над ним в потоках
ночного воздуха.
     Теперь нам оставалось разделаться с его сыном и внуком.
     - Та-ак, - тихо сказал Бедуир. - Граф  Хенгест  наконец
возвращается к своим Властителям Бури. Ему бы следовало умереть
в штормовую ночь, среди мечущихся от холма к холму молний, а не
в   спокойный   летний   вечер,  когда  воздух  напоен  запахом
боярышника.
     - Он был царственным быком, - сказал я. -  Хвала  Богу,
что он мертв.
     Позже,  когда я, все еще держа в руке недоеденную лепешку,
начал обходить сторожевые костры,  ко  мне  подошел  неизвестно
откуда появившийся Флавиан.
     -  Сир,  в  эскадроне  все  в  порядке.  Когда  мы  утром
снимаемся с лагеря?
     - На рассвете.
     - Тогда если я вернусь за час до этого...  Дэва  всего  в
шести милях отсюда... Если я передам эскадрон Феркосу...
     я  остановился  и  повернулся  к  нему.  Наверно,  я устал
сильнее, чем думал, и мое терпение лопнуло, как туго  натянутая
тетива.
     -  О, Бога ради, Флавиан! До рассвета осталось около пяти
часов; какой, как ты думаешь, будет  завтра  прок  от  капитана
моего  третьего эскадрона, если он проведет одну половину ночи,
носясь верхом по окрестностям, а другую - надрывая себе сердце
в постели с девушкой?
     Даже в тусклом свете сторожевого костра я  увидел,  как  к
его  лбу  прихлынула  кровь,  и почувствовал такую же злость на
себя, как мгновением раньше - на него. Я быстро сказал:
     - Мне очень жаль, Флавиан. Это было непростительно с моей
стороны.
     Он покачал головой.
     - Нет, я... Глупо было, что я подумал об этом.
     Я положил руку ему на плечо.
     - Да, но не в том смысле, что ты имеешь в виду. Разве  ты
не попрощался с ней перед уходом?
     - Попрощался.
     - И неужели, как ты думаешь, вам обоим не было достаточно
больно  в тот раз? Пошли ей весточку, что ты цел и невредим; но
если ты сейчас вернешься, вы только будете страдать заново.
     - Наверно, ты прав.  Может  быть,  так  будет  лучше  для
нее...
     Когда  я пошел дальше, он снова вернулся к костру, вытащил
из-под пряжки на плече увядший пучок цветов боярышника и уронил
его в огонь. Выглядело это так, словно он давал обет и приносил
жертву.

     x x x

     Кей и его отряд вернулись ночью, потеряв Морских Волков  в
темноте;  и  с  первыми  лучами  солнца,  похоронив  мертвых  и
благополучно  доставив  раненых  в  Дэву,  мы  направились   по
Эбуракумской  дороге  на  восток,  по  следу  удирающих саксов;
охотник из Маленького Темного Народца  который  первым  сообщил
нам  об  их  приближении,  пошел с нами проводником. В сражении
предыдущего дня мы потеряли не  только  людей,  но  и  лошадей,
однако  благодаря  молодым  жеребцам-полукровкам  у нас все еще
было достаточно скакунов, чтобы вновь посадить в седло тех, кто
остался без коня, и даже еще сохранить небольшой резерв.
     Думаю, тем, кто никогда не пытался  этого  сделать,  может
показаться,   что  коннице  довольно  легко  догнать  убегающую
неприятельскую пехоту. Но в начале мая в горах, когда травы еще
недостаточно, все не так просто, как кажется. К тому же лошадям
нужно иногда отдыхать, если мы не хотим, чтобы  разорвались  их
преданные  сердца;  в  то  время  как  люди,  если их положение
достаточно отчаянно, могут держаться на некой духовной силе еще
долго  после  того,  как  измученное  тело  оказывается  не   в
состоянии  проползти хотя бы еще один шаг. Ну и к тому же мы не
просто гнались за беглецами, но, в свою очередь,  наступали  на
цитадель неприятеля. С нами был обоз и копейщики, что замедляло
наше продвижение; а саксы свернули с дороги, чего они не делали
во  время своего похода на запад, и рассыпались по холмам, куда
лошади зачастую не могли за  ними  последовать  (мы  так  и  не
узнали,  нашли  ли  они какого-нибудь предателя-бритта, который
согласился  служить  у  них  проводником,  или  же,  будучи   в
отчаянии, просто положились на своих богов в надежде, что те не
дадут  им  попасть  в  болото).  А на бескрайних просторах этих
крутолобых,  плавно  катящихся  вдаль  гор   с   их   покрытыми
папоротником  и  куманикой  скалистыми выступами, - просторах,
где как будто ничто не движется, кроме ветра в  скудной  горной
траве  и  парящей  в  небе  пустельги,  но где все ущелья густо
заросли молодым березняком -  не  так-то  легко  найти  одного
человека  или  горстку  людей; а нестись вперед очертя голову и
оставлять неприятеля у  себя  в  тылу  -  попросту  неразумно.
Нескольких саксов мы нашли; по большей части они лежали ничком,
и  у каждого в спине торчала стрела с темным оперением, едва ли
более длинная, чем те  стрелы,  которыми  бьют  птиц.  Древние,
Маленький  Народец  Холмов,  похоже,  любили  Морских Волков не
больше, чем мы сами.
     Довольно скоро нам стала тошнотворно понятной причина этой
ненависти, а заодно и то, каким образом преследуемые  по  пятам
саксы  добывали пищу, чтобы поддержать свои силы во время этого
бегства. Дважды за первые два дня мы видели среди холмов дым -
дым, который был слишком темным  и  покрывал  слишком  обширное
пространство, чтобы исходить от охотничьего костра; и на третий
день,  когда  мы  уже  свернули с большака и следовали за нашим
проводником по коровьей  тропе,  рядом  с  которой  трава  была
лучше, чем в заросшей кустарником долине, где проходила дорога,
Овэйн втянул в себя воздух, как охотничий пес, и сказал:
     - Что-то горит.
     И  вскоре,  обогнув  покрытый  папоротником отрог горы, мы
снова увидели дым;  он  поднимался  из-за  искривленных  ветром
зарослей  терновника,  горного можжевельника и рябины, бледный,
словно от  костра,  который  уже  почти  потух.  Мы  придержали
лошадей  -  я  помню внезапную тишину высокогорья, наступившую
после того, как умолк мягкий перестук копыт по  траве;  канюка,
кружащего  в голубых небесных высях, и слабое журчание падающей
воды; здесь, как и среди моих родных  холмов  в  Арфоне,  почти
всегда  где-нибудь  рядом  журчит  вода.  Я  подозвал Бедуира и
Гуалькмая, которые обычно держались неподалеку от  меня,  и  мы
вместе  с  нашим  маленьким  смуглым проводником и еще горсткой
людей повернули лошадей к чаще терновника, оставив  все  войско
под командованием Кея ждать нас на тропе.
     За   полосой   кустов  мы  обнаружили  одно  из  поселений
Маленького Темного Народца  -  не  то  крупную  ферму,  не  то
небольшую  деревню;  точнее,  мы нашли то, что от него оставили
проходящие мимо саксы. Жалкая  кучка  наполовину  зарывшихся  в
землю  лачуг,  папоротниковые  кровли которых, все еще тлеющие,
почернели  и  провалились,  так  что  то,  что   некогда   было
человеческим  жилищем,  превратилось  теперь в черные дымящиеся
ямы, зияющие на склоне холма; даже кладки  торфяных  кирпичиков
были  бессмысленно  и  бесцельно  подожжены;  правда,  они были
уложены  так  плотно,  что  огонь  не  смог   разгореться.   По
утоптанной  земле  были  рассыпаны  зерна ячменя (на укрытом от
ветра склоне  горы  ниже  деревни  виднелось  драное  лоскутное
одеяло  маленьких,  убогих  полей).  Среди  дымящихся  развалин
валялся дохлый скот; маленькие коровы горной породы, которые  и
при  жизни-то были тощими, словно умирали от голода. С их боков
и плеч были срезаны полоски мяса;  думаю,  саксы  сделали  это,
чтобы  высосать из мяса кровь и теплые соки, а может быть, даже
съесть его сырым. И посреди  тошнотворного  хаоса  обуглившихся
крыш  и  зарезанного  скота  лежали люди, для которых это место
было  домом,  свалившиеся  наземь  в  нелепых  позах  внезапной
смерти:  старики; пять или шесть смуглых, узких в кости воинов,
похожих на нашего проводника; женщины  и  дети.  У  ног  одного
старика,  чьи  мозги были разбрызганы по окровавленным волосам,
лежала  мертвая  овчарка;  молодая  женщина   закрывала   своим
выгнувшимся  телом  ребенка,  которого  она  прижимала к себе в
последнем усилии защитить его. У обоих было перерезано горло.
     Я вспомнил, что произошло несколько ночей назад между мной
и едущим теперь рядом Бедуиром, и повернулся,  чтобы  взглянуть
на него.
     - Нет, Бедуир, я не люблю саксов.
     Наш  маленький  смуглокожий  проводник,  который  в первые
мгновения казался  более  оцепеневшим,  чем  кто-либо  из  нас,
пошевельнулся  первым.  Он  начал  переходить  от одного тела к
другому, потом остановился возле пожилого человека с  янтарными
шпильками в волосах и распоротым животом и, нагнувшись, вытащил
у себя из-за пояса длинный тонкий нож.
     Я быстро сказал:
     - Айрак, что ты собираешься делать?
     И он, уже держа острие ножа у неподвижной груди, посмотрел
на меня  с  видом  человека,  который пытается простыми словами
объяснить что-то ребенку.
     - Я делаю то, что должно быть сделано. Я  съем  храбрость
моего отца, чтобы она не пропала даром.
     - Твоего отца? Так значит, это место...
     -  Это был мой дом и мой народ, - ответил он и глубоко и
нежно взрезал грудь над сердцем.
     Я отвел взгляд. Во рту у меня было сухо,  желудок  сводила
судорога. Я услышал, как Айрак негромко, ласково сказал:
     -  Оно  теплое... оно все еще немного теплое; это хорошо,
мой отец.
     И увидел, как  темная  тень  скользнула  в  вереск,  держа
что-то в ладонях.
     В  течение  одного  долгого  мгновения никто не шевелился.
Потом один из Товарищей сказал:
     - Мой Бог! Этот маленький дикарь!
     А другой быстро сделал пальцами знак Рогов, чтобы  отвести
зло,  потому  что неразумно говорить так о Темном Народце в том
месте, где он живет. Я обернулся к своему оруженосцу и приказал
ему съездить за подмогой. Он был белым с прозеленью;  торопливо
выполняя  мой  приказ,  он  внезапно  скорчился, и его вырвало;
потом он поскакал дальше.
     К тому времени, как он вернулся вместе  с  остальными,  мы
уже  начали сваливать бедные изувеченные тела в затянутые дымом
ямы, которые были их домами. Я своими руками положил овчарку  у
ног ее старого хозяина, в память о Кабале, - я хотел бы, чтобы
в  подобном  случае  его  положили  у моих ног. Мы забросали их
сверху всем,  что  валялось  на  земле  или  легко  отрывалось:
остатками  обугленных балок, полусгоревшим папоротником с крыш,
даже торфяными кирпичами из кладки - всем, что могло послужить
для защиты от волков и поедающих  падаль  горных  зайцев.  Отца
Айрака  мы  оставили напоследок, и он все еще не был похоронен,
когда маленький охотник вернулся и спокойно, без  лишней  суеты
принялся  за  работу  вместе  с  нами.  Некоторые  из Товарищей
отшатывались от него с каким-то суеверным ужасом, и то тут,  то
там  люди  повторяли  знак  Рогов.  Но он только сделал то, что
требовал обычай его народа, и это было сделано с любовью. Когда
последнее тело было засыпано, он слюной и пеплом нарисовал себе
на лбу и  на  щеках  траурные  полосы  и  до  крови  расцарапал
кинжалом  грудь  и  руки,  а потом повернулся к нам с великой и
мягкой гордостью, словно хозяин на пороге своего дома.
     - Сердце подсказывает мне, что саксонские Волки мало  что
оставили  после  себя,  но  все,  что еще сохранилось здесь, -
ваше, и вы здесь - дорогие гости.
     Но вообще-то те из Товарищей, у кого желудок был покрепче,
уже начали рыскать  среди  развалин  в  поисках  того,  что  не
заметили  саксы.  В  обычных  условиях, думаю, не многие из нас
отважились бы шарить по деревне Маленького Темного Народца;  но
саксы  словно  выставили  все,  что  в ней было, напоказ небу и
ветру, не оставив позади себя  ничего,  кроме  жалких  обломков
человеческой  жизни;  и, может быть, те, кто рылся в тот день в
руинах Айраковой деревни, на всю оставшуюся жизнь избавились от
наиболее острых уколов  того  страха,  что  люди  света  всегда
чувствуют перед людьми тьмы.
     Немногочисленные  пивные  кувшины были пусты, а в зерновых
ямах не сохранилось и того малого  количества  ячменя,  которое
еще  должно было оставаться в них в это время года, - во всех,
кроме одной, которую они, верно, проглядели в  своей  отчаянной
спешке.  Зерно  в  ней было жалким - высохшим и сморщенным, но
все же лучше, чем ничего. Мы насыпали его  в  кожаные  мешки  и
погрузили  их на вьючных пони; мужчины и женщины, вырастившие и
собравшие это зерно, не стали бы голодать из-за его отсутствия,
а нам оно должно было помочь отомстить за них. Мы срезали  себе
еще  немного мяса с коровьих туш, на которые, по мере того, как
редел дым, уже начинали слетаться мухи. После этого нам  больше
нечего  было  здесь  делать.  Сам  я сорвал три - по обычаю -
ветки боярышника, положил их  на  то  место,  где  раньше  были
ворота, и стряхнул на них соль и несколько капель вина, которое
мы возили с собой для промывания ран.
     Потом  мы  поехали прочь - кто в глубоком молчании, кто с
руганью и проклятиями, кто с грубым смехом - оставив деревню в
мареве все еще слабо поднимающегося  дыма.  Наш  проводник,  на
руках и груди которого до сих пор кровоточили траурные надрезы,
ехал рядом со мной на своем косматом пони; и на ходу пел тихую,
темную,  заунывную  песню без слов, которая звучала так, словно
она блуждала, подобно бездомному ветру, еще до того, как  холмы
впервые  поднялись  к  звездам,  и от которой у меня на затылке
шевелились волосы.
     На следующий день мы  впервые  увидели  в  просвете  между
двумя   рыжевато-коричневыми  грудями  холмов  широкие  голубые
равнины, тянущиеся к Эбуракуму. И вот так мы наконец  выбрались
из  горного  района,  этой  крыши Британии, и снова оказались в
низинах. К этому времени наше продвижение  начало  замедляться.
Мы  знали это и не щадили ни себя, ни своих лошадей. Если бы мы
смогли  вклиниться  между  Эбуракумом  и  остатком  саксонского
войска  -  да  даже  хотя  бы  напасть на них до того, как они
успеют завершить подготовку к обороне,  это  означало  бы  одну
жестокую,   кровавую  схватку  и  потом  конец;  но  стоило  им
благополучно  укрыться  за  стенами,  и  за  этим   обязательно
последовала  бы вся растянутая, выматывающая душу рутина осады;
а сейчас, когда на севере уже тлел огонь, готовый  полыхнуть  в
любой момент, мы не могли, видит Бог, не могли тратить время на
осаду.
     Но  когда  мы покинули высокогорья и спустились в лесистые
долины, зеленеющие  под  сенью  серовато-рыжих  горных  кряжей,
началось  нечто,  что  подействовало  на нас, как глоток ржаной
браги на выбившегося из сил человека. Словно  бы  ниоткуда,  из
потаенных деревень и темных лесов долины к Алому Дракону начали
собираться  люди.  Бриганты  всегда  были необузданным и гордым
народом; они так и не переняли полностью  римские  обычаи,  но,
похоже,  саксонское  ярмо  было  еще  более  невыносимым; и они
стекались к нам с такой же быстротой,  с  какой  слух  о  нашем
продвижении  разносился  сквозь вереск: один или два зажиточных
землевладельца, чьи фермы до сих пор избежали нашествия Морских
Волков, каждый с  римским  оружием  в  хорошем  состоянии  и  с
небольшим  отрядом домочадцев и работников с фермы; беглые рабы
со шрамами от цепей; все еще свободные  воины  с  раскрашенными
щитами,  с  которыми их племя шло в давние дни против легионов.
Они присоединялись к нам на марше и двигались в нашем строю  -
трусцой  среди  наших  пехотинцев или верхом на своих маленьких
горячих пони; на  коротких  ночных  стоянках  они  подходили  к
нашему  костру, гордые, как туры, с глазами, уже горящими огнем
битвы, и говорили просто и прямо, как  говорят  люди  в  глухих
местах:
     -  Милорд Артос, я Гуэрн, или Талор, или Гунофариний, сын
Ратмайла. Я буду с тобой в этом деле.
     К  вечеру  предпоследнего  дня  марша  мы  наткнулись   на
маленькую  сожженную ферму, где под обуглившейся крышей и серым
пеплом все еще теплился тусклый  огонь  и  повсюду  были  видны
следы  побывавшей  здесь  большой  компании.  Айрак  обежал все
кругом, по-собачьи внюхиваясь в каждую вещь, а  потом  вернулся
ко мне, вытирая руки о свой кильт из волчьей шкуры.
     -  Они  прошли  мимо  этой фермы меньше чем полдня назад.
Здесь они снова собрались в единое войско. Пусть милорд Медведь
поторопится.
     Я подозвал к себе Бедуира и Кея и сказал им:
     - Мы будем идти со  всей  возможной  скоростью,  пока  не
сядет  солнце;  с  наступлением темноты сделаем часовой привал,
чтобы поесть, напоить лошадей и дать им покататься по траве.  А
потом  будем  идти  всю  ночь, а пехота пусть догоняет нас, как
сможет. Последний этап гонки начинает оживляться, мои герои!
     И  вот  так,  не  считая  этого  одного  привала,  мы  без
остановки  неслись  сквозь  тьму, бросая усталых лошадей вперед
через волнистую равнину  и  снова  выезжая  на  мощеную  щебнем
дорогу; и к полудню следующего дня, уже почти в виду Эбуракума,
нагнали арьергард саксонского войска.

     Глава одиннадцатая. Сын ведьмы

     То  была беспорядочная схватка при отступлении; схватка, в
которой  ряды  сражающихся  раскалывались,   сливались   снова,
рассыпались   десятками  мелких  отдельных  стычек  по  зеленым
равнинам, среди зарослей ив  и  орешника,  и  снова  собирались
вместе,  все время оттягиваясь назад, к серым стенам Эбуракума,
которые  теперь  приблизились  настолько,  что  я  уже  мог  их
разглядеть. Медленно, очень медленно воротные башни вырастали и
нависали  над нами все более грузной массой, а тени сражающихся
людей  и  белых  курчавых  кустов  боярышника  становились  все
длиннее.  я  почти  до  самого  последнего  мгновения  надеялся
втиснуться между саксами и их цитаделью и отбросить  их  назад;
но  я  понятия  не  имел,  сколько  Морских Волков оставалось в
гарнизоне старой крепости легионеров, а мои люди и лошади  были
настолько  измучены,  что  я  не осмелился теперь подвергать их
такой опасности. Вместо  этого  я  пошел  на  другой  риск:  мы
рванулись  вперед, прижимаясь к саксам так близко, чтобы они не
успели закрыть перед нами ворота. Мы гнали их, как собаки гонят
овечье стадо, - не то чтобы эти  люди  были  очень  похожи  на
овец;  они  были  доблестными  бойцами  и отступали перед нашим
натиском  размеренно  и  без  всяких  признаков  беспорядочного
бегства. Правду сказать, сейчас они держались более твердо, чем
когда  бы то ни было с тех пор, как их строй дрогнул на дороге,
ведущей в Дэву, - щит у плеча и  разящий  меч,  и  ни  единого
взгляда  на  своих  убитых,  остающихся  лежать  на  всем  пути
отступления.
     Когда они достигли ворот, их оставалось всего две или  три
сотни,  и  мы  наседали  на  них  так плотно, что торжествующие
передние ряды Товарищей уже смешивались с дружинниками Окты,  а
Алый  Дракон Британии и белые бунчуки саксов почти сливались на
ветру в единое целое. Я уже слышал сквозь вопли  своих  пар