оления  взять
деву  Гэнхумару  от  очага ее отца к моему. Таким образом будут
окончательно закреплены  узы  дружбы  между  Маглауном,  князем
кланов Дамнонии, и Артосом, графом Британским.
     Наступила долгая пауза, а потом голова с ветвистыми рогами
очень  медленно  склонилась;  и  из-под маски послышался глухой
голос, произносящий древнюю формулу, составляющую единое  целое
с каждой такой просьбой.
     -  Что  ты  можешь  дать  девушке  взамен  того,  что она
оставляет ради тебя?
     - Мой очаг для ее тепла,  мою  добычу  для  ее  пищи,  -
отозвался  я.  -  Мой  щит  для  ее  убежища, мое зерно для ее
плодородия, мою любовь для ее удовольствия, мое копье для горла
человека, который причинит ей зло. Больше у  меня  нет  ничего,
что я мог бы дать.
     - Этого достаточно, - сказал глухой голос.
     И  Гэнхумара  с  покачивающимися  на  концах  кос золотыми
яблочками   прошла   сквозь   заполненный   темнотой    проход,
оставленный для нее среди факелов.

     x x x

     Все было закончено, и пути назад не было. Сам Рогатый взял
кремневый нож и надрезал сначала мое запястье, а потом запястье
Гэнхумары  в  том месте, где под смуглой кожей голубела вена, и
дал нескольким каплям крови стечь в чашу с вином. Мы выпили  из
этой чаши, оба одновременно, соединив руки на ее краю, как того
требовал  обычай,  и  все это время мы были чужаками и смотрели
друг на друга чужими  глазами,  если  смотрели  вообще;  словно
никогда  и  не  было  того, другого мгновения здесь, наверху, у
Девяти Сестер, когда я держал ее под своим плащом и чувствовал,
как бьющаяся в ней жизнь рвется навстречу моей.
     Но, чужая или нет, она  была  теперь  моей  женой,  и  нас
вместе  затянуло  неистовое  веселье,  начинавшее  закипать под
благоговейным   изумлением.   Главная   часть   таинства   была
завершена,  и  бог  сошел  со  своего  трона,  чтобы возглавить
хоровод,  который  извивался  и  закручивался  среди   летящего
пламени  факелов  и  летящих  теней, обвиваясь пылающим кольцом
вокруг меньшего кольца стоячих камней, словно вступивших в свой
собственный тайный танец, не имеющий ничего общего с движением.
Мы танцевали под ритмичное притопывание своих  каблуков  и  под
музыку свирели, кружившую нас туда-сюда, как ветер кружит сухие
листья,  то  посылая  их  к  небу,  то  крутя по земле, - пока
наконец наш хоровод не вырвался из своего собственного вращения
и не разбился на группы и пары, а кое-где прыгали  и  отдельные
танцоры.
     Гэнхумара  танцевала со мной. Она прошла через все ритуалы
своей свадьбы, словно человек, выполняющий - без  запинки,  но
во  сне  -  сложные фигуры совсем другого танца, но теперь она
проснулась и попала под власть тех же чар, что и мы все. У  нее
вырывался  такой же смех, что и у остальных, такие же негромкие
вскрики, зарождающиеся глубоко в горле. И среди этой кружащейся
массы людей мы  танцевали  свой  собственный  танец  со  своими
собственными  фигурами (хотя, по правде говоря, к этому времени
многие делали то же самое), танец мужчины  и  женщины,  который
есть  не что иное, как танец оленя, ударяющего рогами по кусту,
и щегла, выставляющего напоказ желтый пух у себя под крыльями.
     Кувшины с пивом  начали  ходить  по  кругу,  и  мужчины  и
женщины  сбивались вместе, чтобы зажечь друг у друга все больше
и больше факелов,  и  танцевали,  раскручивая  их  над  головой
растрепанными  конскими хвостами дымного пламени, которое сияло
на  смеющихся  или  потных  лицах,  на   сцепленных   руках   и
развевающихся  волосах. В одном месте какой-то человек в кильте
из шкуры дикой кошки  погрузился  в  свой  собственный  мир  и,
вытащив  кинжал,  кружился и притопывал в сложном ритме боевого
танца. Неподалеку от меня полуобнаженная девушка вывернулась из
объятий молодого воина и, заливаясь  смехом,  упала  наземь,  и
прежде  чем юноша весело бросился на нее, я успел разглядеть на
ее плече и шее следы любовных укусов.
     Из-за    барабанной    дроби    притопывающих    каблуков,
пульсирующей  в  моей крови, и мелодии свирели, разбивающейся о
меня короткими быстрыми волнами,  я  не  знаю,  сколько  прошло
времени,  прежде чем я понял - и каким образом я наконец понял
- что если я быстро не найду выход, то мне  придется  овладеть
Гэнхумарой  здесь  и сейчас. Похоже, что только после того, как
моя голова  начала  проясняться,  направленные  в  мою  сторону
долгие взгляды предупредили меня о том, чего от меня ждут.
     И  я  знал, что то, чего от меня ждут, невозможно. Если бы
это была девушка, выбранная наугад с женской стороны танца,  я,
может, и сумел бы изобразить жеребца, думая об остальном табуне
не  больше,  чем  сам  жеребец, когда он покрывает свою кобылу.
Если бы я любил ее, то присутствие других  могло  бы  не  иметь
значения для нас обоих. А так...
     В  тот же самый миг я поймал поверх дюжины разделяющих нас
голов хмурый взгляд рыжевато-карих глаз Фарика.  Они  вроде  бы
смеялись,   но  послание,  которое  они  передавали  мне,  было
серьезным. И, получив его,  я  понял,  почему  он  показал  мне
древнюю  крепость,  почему устроил все так, что моя лошадь была
под рукой.
     Почти не  понимая,  что  делаю,  я  схватил  Гэнхумару  за
запястья  и вытащил ее из танца. Голт и Флавиан были поблизости
и, похоже, все еще  сохраняли  здравый  рассудок;  и  я  кивком
головы подозвал их к себе.
     -  Иди  и  приведи  сюда  Ариана,  как  можно  ближе,  -
пробормотал я Мальку, делая вид, что играю  золотыми  яблочками
на  концах кос Гэнхумары; она стояла, немного запыхавшись, и ее
лицо было в тени.
     - Других лошадей тоже?
     - Нет, только Ариана. Подведи его  к  самому  краю  круга
света  и  свистни мне, когда будешь там. Голт, иди приведи сюда
Эмлодда  и  остальных.  Пора  увозить   невесту,   и   вы   нам
понадобитесь, чтобы прикрыть наше отступление.
     Все   произошло   так  быстро,  что,  я  думаю,  никто  из
раскачивающейся, прыгающей вокруг нас толпы не  понял,  что  мы
перестали  танцевать  не  просто  оттого,  что хотели перевести
дыхание или, может быть, оттого, что  мы  тоже  были  готовы  к
тому,  что  должно было произойти потом. А когда Голт и Флавиан
ускользнули прочь, каждый со своим  собственным  поручением,  я
протянул  руку,  выхватил  у проходящего мимо человека кувшин с
пивом  и  протянул  его  Гэнхумаре.  В  нем  почти  ничего   не
оставалось;  по  глотку  для каждого из нас, но этим можно было
занять несколько мгновений, и  она  взглянула  на  меня  поверх
края,  быстро и с готовностью понимая, что я собираюсь сделать,
и ее глаза в неровном свете факелов больше не  были  чужими.  Я
отбросил  пустой  кувшин в сторону, не заботясь о том, кому под
ноги он попадет, и его подхватил Фарик, который, хоть я того  и
не  знал, все еще был совсем близко. Я бросил вслед за кувшином
слова благодарности, и Фарик поднял  руку  в  быстром  странном
жесте, как будто поймал их и перекинул мне обратно.
     - Разве я теперь не один из твоих капитанов? - сказал он
и снова  растворился  в клубящейся толпе, а я схватил Гэнхумару
за руки и увлек ее в противоположную сторону. Потом я  различил
за  гомоном  толпы  и  нежной,  жаркой  мелодией свирели глухой
перестук конских копыт по траве, а мгновение спустя  заметил  у
самой  дальней  границы  света  факелов  бледное,  как мотылек,
сияние Арианова бока и  услышал  высокий  пронзительный  свист,
какой издают мальчишки, засунув в рот пальцы.
     Я  расхохотался, и меня захлестнула внезапная теплая волна
опьянения, и я стал каждым мужчиной, который когда-либо  уводил
свою избранницу от ее сородичей.
     - Это нам! Идем, Гэнхумара! - и я подхватил ее на руки и
побежал. Она тоже рассмеялась и закинула руки мне за шею, чтобы
мне было легче ее нести, и я направился к этому белому сиянию у
края круга  света. Только ближайшие к нам танцоры могли понять,
что происходит, и на один миг изумление  помешало  им  прервать
танец  или сделать какую бы то ни было попытку задержать нас. А
за этот миг я добежал до Ариана и  вскинул  Гэнхумару  на  луку
седла.  Но  когда  я  сам вскакивал в седло за ее спиной, Фарик
поднял крик:
     - Смотрите! Он увозит нашу сестру!
     И сразу же вслед за этим  разразился  хаос  полупритворной
схватки, которой оканчивается большинство брачных пиров.
     Я  подхватил  повод  у  отскочившего назад Флавиана и вбил
каблук в конский бок, разворачивая Ариана в  обратную  сторону;
мои несколько Товарищей торопливо выстраивались за моей спиной,
чтобы  прикрывать  нас  сзади,  а  молодые воины, возглавляемые
тремя братьями Гэнхумары, пытались прорваться мимо  них  ей  на
выручку.  Испуганный,  фыркающий  жеребец  рванулся  подо  мной
вперед, и я, оглянувшись через плечо, увидел Флавиана и  Фарика
сплетенными  в борцовском объятии, которое было шуточным только
наполовину.
     - Скачи! - крикнул Флавиан. - Мы задержим их, насколько
сможем!
     Я ударил каблуком в белый  бок,  и  мы  понеслись  летящим
галопом,  оставляя  позади  хохот  и крики схватки. И Гэнхумара
прижималась ко мне, все еще смеясь, и  ее  расплевшиеся  волосы
бились, словно холодная водяная пыль, о мое лицо и шею.
     Как  только  я уверился, что за нами нет погони, я перешел
на легкую рысь, потому что не очень-то разумно мчаться во  весь
опор  по  незнакомым  холмам  при свете бледнеющей луны, да еще
когда твоей руке с поводом мешает женщина. И, словно  вместе  с
ветром, летевшим нам навстречу, тот, другой, теплый и неистовый
ветер  который  ненадолго  бросил  нас друг к другу, тоже утих.
Гэнхумара выпрямилась и сидела теперь у моей левой руки, легкая
и ничего не требующая, так что я почти не чувствовал ее вообще.
     - Куда мы едем? - спросила  она  через  какое-то  время,
словно  в ней не осталось ничего от прошедших часов. Я выплюнул
изо рта ее волосы.
     - В Старый замок. Куда же еще?
     - Ты знаешь дорогу?
     - Надеюсь. Фарик показал мне, где он стоит, - думаю,  на
случай необходимости.
     - Ничего, что я сказала Фарику?
     -  Ты  вряд  ли  могла  поступить  иначе, - сказал я, -
учитывая, что его жизнь тоже оказалась втянутой в эту историю.
     - В этот клубок, - поправила она.
     - Я этого не сказал.
     - Да, ты этого не сказал.
     Она подняла руку и  очень  осторожно  высвободила  длинные
пряди  волос,  запутавшиеся в моей бороде и в наплечной броши с
головой Медузы, забирая их обратно себе.
     И мы продолжали путь, не разговаривая больше, потому  что,
похоже, нам больше не о чем было говорить.
     Туманная  луна  все  еще  висела  над горизонтом, когда мы
поднялись на последний гребень волнистой вересковой  равнины  и
посмотрели  вниз,  в  долину  с  ее  маленьким  горным  озером,
отражающим мерцание неба. И  в  мягком  белом  свете  развалины
заброшенного  замка были более чем когда-либо похожи на деревню
Маленького Темного Народца.
     - В наши дни башню иногда используют как пастушью хижину,
- сказала теперь Гэнхумара, почти как ее брат несколько  часов
назад. - Но когда в княжеском роду кто-то вступает в брак, она
снова вспоминает, что некогда была двором князя.
     Мы  спустились  вниз  сквозь  вереск,  который  давно  уже
это  не  так  уж  плохо.  Если  ему  удастся  пробиться назад к
похожей на волну торфяной гряды, где раньше были ворота. Теперь
в  него  вливался  вереск,  омывая самые стены башни; и поздние
колокольчики, прибившиеся к  грубо  сложенным  стенам  скотного
двора, были призрачно-белыми в расплывчатом лунном свете. И все
это время среди холмов слабо мерцали летние зарницы.
     Я  спешился  на  небольшом  пятачке  травы,  снял  с седла
Гэнхумару и, отдав ей свое огниво, оставил ее собирать прутья и
спутанные клубки вереска и разводить  огонь,  а  сам  расседлал
Ариана  и растер его пучком травы. После этого я сводил старого
жеребца к  берегу  озера  на  водопой,  а  потом,  спутав  его,
отпустил  пастись  там,  где  среди  вереска и поросших кустами
пригорков вились открытые полоски травы, и вернулся в башню.
     Навстречу мне засиял свет, такой  же  тускло  и  прозрачно
золотистый, как опавшие листья явора. Гэнхумара разожгла костер
и  теперь  сидела  возле  него  и  делала из меда и ржаной муки
маленькие лепешки, чтобы положить их на камни очага,  когда  те
разогреются.  Круглые каменные стены поднимались вверх, покидая
круг света, и терялись в тени над головой, так что если  судить
по  тому,  что  было видно, древняя крепость вполне могла снова
стоять в полный  рост;  тень  Гэнхумары,  протянувшаяся  за  ее
спиной  к  дальней  стене,  падала  на беспорядочно набросанные
шкуры,  прикрывающие  толстый  слой  папоротника   на   широкой
постели, где обычно спали пастухи.
     Когда  я  вошел, Гэнхумара подняла глаза и с едва заметной
тенью улыбки указала на черный  глиняный  кувшин,  который  она
поставила у самой двери.
     -  Видишь,  я  нашла их запасы; думаю, они не пожалели бы
нам их для свадебного пира. Возьми этот  кувшин  и  спустись  к
озеру за водой, а потом собери свежего папоротника для постели.
     Я  взял кувшин и сходил за водой, а потом принес несколько
охапок папоротника и разбросал его на постели поверх засохшего,
отшвырнув ногой в сторону вонючие шкуры. И к тому времени,  как
все  было  готово, огонь в очаге сиял чистым, алым светом, а на
камнях подрумянивались медовые лепешки.  Я  уселся  на  мужской
стороне  очага,  свесив  руки  поперек  колен,  и смотрел то на
Гэнхумару,  то  в  сторону.  А  Гэнхумара  на  женской  стороне
переворачивала   свои   горячие  ржаные  лепешки,  и  по  одной
подкладывала в огонь ветки  вереска,  и  не  смотрела  на  меня
вообще.  И  время  от времени среди холмов слышалось негромкое,
низкое ворчание грома.
     Мне было трудно и становилось все труднее поверить  в  то,
что  я  не  вообразил в ней это мгновение бурного отклика; но я
знал, что нет; он был где-то там и ждал,  чтобы  его  пробудили
снова...  Вскоре  лепешки  были готовы, и мы съели их, горячие,
сладкие, хрустящие, и  запили  их  холодной  озерной  водой  из
черного  глиняного кувшина; и по-прежнему ни один из нас не мог
придумать, что сказать.
     Закончив тягостный свадебный ужин, я встал и вышел наружу,
чтобы убедиться, что с Арианом все в порядке. Ночь  была  более
тихой,  чем  когда бы то ни было, и ее тишина, казалось, только
усиливалась этим слабым, едва слышным  бормотанием  ниже  линии
горизонта;  и  случайные  зарницы  почти  терялись  в  молочной
белизне лунного света. Я  слышал,  как  вода  озера  с  плеском
накатывается  на  галечный  берег  и  как  среди  кустов  ухает
вылетевшая  на  охоту  сова;  это  было  все.  И  мне  внезапно
захотелось, чтобы разразилась буря, я жаждал найти облегчение в
раскатах  грома,  и  в  бушующем  ветре, и в ливне, хлещущем по
долине.
     Когда я, поднырнув под каменную притолоку, снова  вошел  в
башню,  Гэнхумара  уже  лежала  на постели, куда, как я знал, я
должен был ее отнести. Она сняла с  себя  платье  и  сорочку  и
сложила  их  вместе  со  своими башмаками и медными и эмалевыми
браслетами у подножия постели, и лежала теперь в душной темноте
башни на моем старом, потрепанном непогодой плаще,  обнаженная,
с  распущенными,  разметавшимися  вокруг  волосами.  А около ее
головы  плясал  и  порхал  маленький  белый   ночной   мотылек,
привлеченный  внутрь пламенем костра. Я посмотрел на нее и даже
в  неверном  смешанном  свете  очага  и  низко  висящей   луны,
заглядывающей в дверной проем, увидел, что кожа на ее теле там,
где  его  закрывала  одежда,  была  не  белой,  а кремовой, как
клеверный мед. Она была золотисто-коричневой с головы  до  пят.
Она  немного  повернулась,  положив  голову на руку, чтобы было
удобнее наблюдать за мной, пока я шел к  очагу  и  клал  наземь
седло,  которое  занес  внутрь на случай дождя. Как ни странно,
напряжение между нами ослабло, словно раньше  мы  оба  пытались
оттолкнуть  от  себя  что-то,  но  теперь смирились и открылись
навстречу неизбежному.
     - Я оставила огонь в очаге, чтобы ты  мог  раздеться,  -
сказала она, - но, думаю, света луны было бы достаточно.
     Потом,  когда  я  сбросил  башмаки и, сняв пояс с ножнами,
начал раздеваться, она воскликнула:
     - Сколько на тебе шрамов! Ты весь изодран, словно  старый
мастиф, который всю свою жизнь дрался с волками.
     И  я думаю, что не иначе как она впервые увидела меня так,
как я увидел ее четыре дня назад, потому что  она  должна  была
достаточно  часто  смотреть  на  большинство  этих шрамов, пока
ухаживала за мной во время болезни, но никогда не  упоминала  о
них раньше.
     Стоя  у  очага, я посмотрел на свежий багровый шрам у себя
на плече и на белые рубцы от старых  ран  на  бедрах  и  правом
предплечье.
     - Наверно, такой я и есть.
     -  Почему они снова и снова появляются примерно в одних и
тех же местах?
     - Воина из  тяжелой  конницы  всегда  можно  отличить  по
положению  его шрамов. Они покрывают бедра, ниже края кольчуги,
- я слышал о специальных защитных  пластинах,  но  они  мешают
садиться в седло - на бедра и на правую руку.
     -  А  почему не длинный рукав? - практично спросила она.
Это был странный разговор для брачной ночи.
     - Потому что он помешал бы размаху руки;  а  еще  потому,
что саксонские оружейники не делают свои доспехи таким образом.

     Я  потянулся,  стоя  у  огня,  а  потом  наклонился, чтобы
загасить его кусками дерна, которые  заранее  принес  для  этой
цели.  Она,  наблюдая  за  мной,  сказала все тем же спокойным,
отрешенно-заинтересованным тоном:
     - Ты красив. Сколько женщин говорили тебе это?
     Я собрал угли в кучу и закрыл их дерном; пламя  угасло,  и
остался   только   слабеющий   лунный   свет,  который  полосой
прочерчивал темноту.
     - Несколько, - ответил я, - но очень давно.
     - Как давно? Сколько тебе лет, милорд Артос?
     - Тридцать пять. Это еще одна причина, по которой тебе не
следовало выходить за меня замуж.
     - А мне двадцать -  почти  двадцать  один.  Мы  с  тобой
стары, ты и я.
     Раньше  я  не  задумывался  о том, что у нее есть какой-то
определенный возраст, - хотя отмечал  вскользь,  что  она  уже
давно миновала ту пору, когда большинство женщин уходит к очагу
своих  мужей;  и  я впервые спросил себя, почему она не сделала
этого. Словно угадав этот вопрос в моем мозгу и  словно,  после
того  как  угас слишком пытливый свет, еще немного раскрывшись,
она сказала:
     - Когда мне было пятнадцать, я была  помолвлена  с  сыном
одного  князя  из  южных  земель.  Все  было  устроено  обычным
образом, но тем не менее я любила его - я  думала,  что  люблю
его. Теперь я н уверена; мне было всего пятнадцать. Он погиб на
охоте,  прежде  чем  для  него пришло время взять меня к своему
очагу, и мне показалось, что  солнце  и  луна  упали  с  небес.
Воспоминания  о нем вставали между мной и всем остальным, между
мной и всеми мужчинами, и когда мой отец хотел  сговорить  меня
снова,  я  просила  и  умоляла... я клялась, что наложу на себя
руки; и в конце концов - я была вне себя, и, думаю, он боялся,
что у меня достанет сил выполнить свою угрозу, -  он  частично
сдался  и  пообещал,  что у меня будет по меньшей мере пять лет
отсрочки.
     - И это шестое лето, - сказал я.
     - Это шестое лето. Но..., -  я  услышал  слабый  горький
смешок; она насмехалась сама над собой. - Не успели пройти два
лета,  как я поняла, что была глупа. Я пыталась удержать память
о  нем,  но  она  стала  прозрачной,  как  древесный   дым,   и
улетучилась сквозь мои пальцы, и я осталась ни с чем.
     - Почему же ты не сказала своему отцу?
     -  Я  была слишком горда. Если бы ты был семнадцатилетней
девушкой, которая вопила так, что  в  замке  ее  отца  чуть  не
обвалилась крыша, и которая давала обет умереть за свою мертвую
любовь,  если ее силой уложат в постель другого мужчины, мог бы
ты пойти к своему отцу и сказать:  "О  мой  отец,  я  совершила
ошибку,  прост