ли  копытами,  учуяв
доносящийся  издалека   запах   волка,   а   дозорные   сидели,
завернувшись в плащи, и не могли дождаться утра. Мы - Товарищи
и  я  -  спали  с  мечом  в  руке,  подложив  под  голову наши
драгоценные  чепраки.  Не  то  чтобы  мы  не   доверяли   своим
попутчикам: закон подобных караванов гласит, что никто не смеет
ограбить своего ближнего - по той, вполне достаточной причине,
что  в  разбойничьем  краю, где среди холмов скрываются разного
рода отбросы общества,  любой  разлад  между  путешественниками
может  оказаться  лазейкой  для  врага,  и потому каждого, кого
поймают  на  подобном  проступке,  изгоняют   следовать   своей
дорогой,  которая  вне  защиты  многочисленного  отряда  обычно
оказывается короткой.  Тем  не  менее,  всегда  оставался  риск
ночного  нападения самих горных разбойников, а мы не собирались
рисковать.
     Но на пятый день, не встретив по пути ничего худшего,  чем
то,  что  какой-то мул не удержал равновесия под своим грузом и
сорвался в пропасть, мы свернули с дороги и направили лошадей в
тень длинной вереницы  сосен,  где  через  мощеный  брод,  тихо
журча,  переливался  бурый  горный  ручей  и  где  решено  было
устроить последний полуденный привал. Мы дали  лошадям  немного
утолить  жажду, а сами хоть как-то промыли глаза и рот, забитые
белой пылью; и после этого я уселся в тени  и  взглянул  поверх
полого спускающегося откоса на Нарбо Мартиус и на море.
     Этот  мир  разительно  отличался  от  винодельческого края
вокруг Толосы; склон холма был покрыт  густым  ковром  душистых
трав  -  единственными,  какие я знал, были тимьян, ракитник и
куманика - и трепещущий воздух  был  напоен  их  горячим,  все
усиливающимся  ароматом  и более сумрачным запахом сосен. Земля
внизу,  светлая,  выжженная  солнцем,  становилась  все   более
белесой  и  бесплодной по направлению к морю, а его синева была
более темной, чем  та,  которую  я  когда-либо  видел  с  мысов
Думнонии,  -  хотя  я встречал такой цвет на мантии зимородка.
Легкий ветерок пробегал по  лесам,  спускающимся  в  долины,  и
скупые  россыпи  серо-зеленых  деревьев  - позже кто-то сказал
мне, что это были дикие маслины, - переливались  серебром;  то
тут, то там процеженный жарой солнечный свет попадал на бледные
диски токов, и они начинали сиять, точно серебряные монеты. Как
странно  оказаться  в  краю,  где  люди  могли  быть  настолько
уверенными в погоде, что молотили на открытом воздухе.
     Но в этой сцене, открывающейся перед моими  глазами,  одна
точка  приковала  к  себе  мой взгляд и не отпускала его, и это
было бледное, пестрое, размытое пятно города на дальнем берегу.
Нарбо Мартиус; и где-то среди его загонов и полей - жеребцы  и
племенные кобылы, за которыми я приехал; лошади моей мечты.

     Глава пятая. Бедуир

     На  закате, когда дымка пыли, висевшая за копытами вьючных
лошадей, превратилась в  лучах  плывущего  к  западу  солнца  в
золотисто-красные  облака,  мы шумно въехали через арку ворот в
Нарбо Мартиус и обнаружили, что он гудит, как пчелиный рой,  от
множества  людей,  без  конца  прибывающих  в  него  на конскую
ярмарку.  Когда-то  Нарбо  Мартиус,  должно  быть,  был   очень
красивым  городом;  это  можно  было  видеть даже сейчас; стены
форума и базилики  все  еще  гордо  возвышались  над  мешаниной
тростниковых  крыш  и бревенчатых срубов, и закат тепло сиял на
облупившейся штукатурке и на старом камне цвета меда; а  воздух
над головами толпы был пронизан стремительным полетом ласточек,
чьи  глиняные  гнезда лепились под стрехой каждой крыши и вдоль
каждого карниза и каждой трещины резных акантов полуразрушенных
колоннад. От очагов, на которых готовился  ужин,  тянуло  сухой
вонью  горящего  конского  навоза, какой жгут пастухи в долинах
Арфона.
     Два или три постоялых двора, которые все еще сохранились в
городе, уже были до отказа забиты купцами  и  их  лошадьми,  но
внутри   городских   стен   мы  обнаружили  грубо  отгороженные
плетнями,  веревками  и  сухими  кустами   терновника   участки
открытого пространства, которые должны были служить приютом для
менее  важных  персон  и  для  опоздавших;  и  когда  наш отряд
разделился, мы нашли себе место на одной из таких стоянок,  где
уже  расположились  среди  только что сгруженных вьюков десятка
четыре погонщиков со своими мулами, да еще  сидел  в  полосатом
шатре  дряхлый торговец, который удовлетворенно почесывался под
своими толстыми шерстяными  одеждами  землистого  цвета,  в  то
время   как   его   слуги  устраивались  вокруг  него  лагерем.
Естественно, здесь не было никакой  прислуги,  никто  ничем  не
занимался,  если  не  считать  невероятно  толстого  человека с
зелеными стеклянными серьгами в волосатых ушах,  который  сидел
развалясь  под навесом винной лавки, - однако вино у него было
хорошим, потом мы его попробовали  -  и  еда  для  людей  тоже
отсутствовала,  хотя  неподалеку,  как  оказалось,  можно  было
купить корм для лошадей. Поэтому пока Фульвий и Овэйн,  которые
были  нашими  лучшими фуражирами, отправились на поиски готовой
пищи, мы напоили и почистили лошадей и, как  могли,  устроились
лагерем   в   том   углу  загона,  который  еще  не  был  занят
брыкающимися и фыркающими мулами.
     Когда вернулись наши двое посыльных, мы поужинали  хлебом,
корочка   которого  была  посыпана  сверху  какими-то  пахучими
зернышками, и холодным вареным  мясом  с  чесноком  и  зелеными
оливками  -  к  их  странному  вкусу  я  к этому времени начал
привыкать; и запили все это парой кувшинов напитка,  купленного
в  винной лавке. Потом все улеглись спать, кроме Берика и Элуна
Драйфеда, которые взяли на себя первую стражу.
     В  течение  долгого  времени  я  тоже   лежал   без   сна,
прислушиваясь  к  тому, как шевелятся люди и переступают во сне
животные в ночном лагере и во всем ночном городе, и глядя вверх
на знакомые звезды, которые так часто направляли и сопровождали
меня на охотничьей тропе; и каждая моя жилка трепетала странным
предвкушением, имевшим отношение  к  чему-то  большему,  нежели
лошади,  которых  я должен был купить завтра. Оно крепло во мне
весь  вечер,  это   настроение   напряженного   ожидания,   эта
уверенность  в  том,  что  что-то,  кто-то  ждет  меня  в Нарбо
Мартиусе - или что я жду  их.  Так  мог  бы  себя  чувствовать
мужчина,  ожидающий любимую женщину. Я даже спросил себя, уж не
смерть ли это. Но в конце  концов  я  заснул,  и  сон  мой  был
спокоен и легок, как у человека на охотничьей тропе.
     Летняя конская ярмарка, проходившая на прибрежной равнине,
продолжалась  семь  дней,  и  поэтому  у  меня была возможность
сделать свой выбор тщательно и, может быть, еще  оставить  себе
время  на  размышления,  но к вечеру второго дня я, как следует
поторговавшись, уже купил  больше  половины  тех  лошадей,  что
хотел,  -  по  большей  части  мышастых  и темно-гнедых, таких
темных, что они казались почти черными, с  белой  полоской  или
звездочкой  на  лбу, - и мне становилось все труднее найти то,
что я искал; а может, меня было все  труднее  удовлетворить  по
мере  того,  как  я  привыкал  к виду рослых, могучих животных,
заполнявших торговые площадки.
     И, однако, именно на третий день я, проталкиваясь вместе с
Флавианом сквозь толпу  у  дальнего  края  ярмарочной  площади,
нашел  лучшего коня из всех, что видел до сих пор. Наверно, его
привели на ярмарку попозже, когда остальные хорошие лошади были
уже распроданы. Это был жеребец, черный,  как  вороново  крыло,
без  единого  белого  пятнышка.  Вороные  гораздо чаще бывают с
изъянами, чем лошади любой другой масти, но хороший вороной  -
это  родной  брат  Буцефала.  Это  был  хороший вороной, добрых
шестнадцати ладоней в холке, с крепким широким  лбом  и  высоко
поставленной  шеей;  все  линии  его тела дышали силой, а в его
сердце и чреслах пылало пламенное желание зачать себе подобных.
Но когда я остановился, чтобы осмотреть его более  внимательно,
я  увидел  его  глаза.  Я  хотел  было  повернуться  прочь,  но
присматривавший  за  ним   человек,   кривоногая   личность   с
маленькими  блестящими глазками и безгубой прорезью вместо рта,
остановил меня, коснувшись моей руки.
     - В этом году ты  не  увидишь  в  Нарбо  Мартиусе  лучшей
лошади, господин.
     - Да, - сказал я, - думаю, скорее всего, не увижу.
     - Господин не хотел бы осмотреть его?
     Я покачал головой.
     - Это будет напрасной тратой твоего и моего времени.
     -  Тратой?  -  это  прозвучало  так,  будто  я  произнес
какое-то запретное слово, будто он был просто в ужасе  от  моей
чудовищной несправедливости; а потом его голос сделался мягким,
точно  мех.  -  Господин когда-нибудь видел такие плечи? И ему
всего пять лет... Один человек говорил мне, что  господин  ищет
лучшего жеребца во всей Септимании, - я полагаю, он ошибался.
     -  Нет, - ответил я, снова начиная поворачиваться прочь.
- Он не ошибался. Удачной сделки тебе, приятель, - но  не  со
мной в роли покупателя.
     - Ну-ну, а что же господину в нем не нравится?
     - Его характер.
     -  Характер?  У  него  характер,  как  у молодой голубки,
благороднейший.
     - Только не с этими глазами, - сказал я.
     - По крайней мере, посмотри, как он ходит.
     Мы стояли на краю открытой площадки, на  которую  выводили
лошадей,  и  за  моей спиной плотно теснился народ, но я мог бы
достаточно легко пробиться сквозь  толпу.  Не  знаю,  почему  я
заколебался;  думаю, не из-за жеребца, каким бы великолепным он
ни был; без сомнения, не из-за увещеваний продавца. Полагаю, на
мне был перст Судьбы; ибо радость приобретения и горечь потери,
пришедшие ко мне  в  результате  этого  мгновенного  колебания,
остались со мной потом до конца моих дней.
     Барышник  кивком  вызвал кого-то из толпы; и в ответ к нам
шагнул  человек.  Я  уже  видел  его,  издалека,  среди  людей,
проводящих  лошадей  перед возможными покупателями. Я узнал его
по светлой пряди на виске, странно смешивающейся  с  остальными
темными  волосами;  но  до  сих  пор  я  больше ничего в нем не
замечал. а замечать было что, если посмотреть. Он был еще очень
молодым - по возрасту, наверно, нечто  среднее  между  мной  и
Флавианом - но уже поджарым и жилистым, точно волкодав в конце
трудного  сезона  охоты;  его  тело  было  обнаженным,  если не
считать сшитой из шкуры ягненка юбки-кильта -  из  которой  по
всем   швам  торчала  шерсть  -  на  тонкой  талии  и  чего-то
удивительно похожего на чехол  от  арфы  на  ремешке  на  голом
плече.  Но главное, что я заметил в нем за тот краткий миг, что
он стоял, глядя на барышника и ожидая его слова, было его лицо,
потому что оно казалось довольно небрежно  слепленным  из  двух
совершенно  разных  противоположных  половинок,  так  что  одна
сторона его рта была  выше  другой,  а  темные  глаза  смотрели
из-под  двух  разных  бровей  -  одной степенно ровной и одной
взлетающей вверх с бесшабашной лихостью хлопающего на бегу  уха
дворового  пса.  Это было уродливо-красивое лицо, и при взгляде
на него у меня потеплело на сердце.
     - Эй! Бедуир, князь хочет увидеть Ворона на скаку,  чтобы
оценить  его  стати, - сказал барышник, и я не стал оспаривать
его слова, потому - из всех глупых причин - что мне  хотелось
посмотреть,  как  этот  юноша  с  неожиданно  кельтским  именем
справится с такой лошадью.
     На жеребце, естественно, уже была узда с мундштуком, но не
было седла.  Юноша  отвесил  мне  короткий  низкий  поклон   и,
повернувшись,  положил  руки  на плечи огромного животного; а в
следующее мгновение,  уже  сидя  верхом  на  лоснящейся  спине,
подхватил  повод  из рук барышника и направил могучего жеребца,
который заплясал, зафыркал и попытался пойти боком, на открытый
вытоптанный участок. Наблюдая за тем, как он  прогоняет  передо
мной Ворона, я поймал себя на том, что оцениваю не только коня,
но  и  всадника,  замечая,  как легко, ни на мгновение не теряя
контроля, он управляется с варварским "волчьим"  мундштуком;  и
как  сам  Ворон,  который,  я  был уверен, почти с любым другим
седоком превратился бы в мечущуюся фурию, не только подчиняется
его власти, но и словно участвует во всем наравне с ним; и  они
разворачивались, и делали вольты, и меняли аллюр, и проносились
в  облаке пыли, описывая полный круг по площадке; так что когда
они наконец с топотом остановились передо  мной,  я  готов  был
поклясться, что смеется не только человек, но и лошадь...
     -  Посмотри,  господин, он даже не вспотел, - раздался у
меня над ухом голос барышника;  но  мне  нужно  было  думать  о
долгой  дороге  домой и, самое главное, о переправе через море.
Мне страстно хотелось взять с собой  этот  великолепный  черный
ураган,  но  если  бы  я  сделал это, перевозка его домой почти
наверняка стоила бы нам жизни  лошади  или  человека,  а  может
быть, и не одной.
     -  Это  хороший  конь  - с соответствующим всадником, -
сказал я, чувствуя, как глядят на меня из-под  этой  взлетающей
брови  расширенные странным напряжением глаза человека по имени
Бедуир, - но он недостаточно хорош для того, что мне нужно.
     И я развернулся и начал снова проталкиваться сквозь толпу;
Флавиан следовал за мной в облаке молчаливого протеста: он  был
все  еще  достаточно  молод  для  того, чтобы верить, что стоит
только очень сильно захотеть, и можно стряхнуть Орион с неба на
кончик травинки.
     Оглянувшись один раз назад, он вздохнул и сказал:
     - Какая жалость.
     я посмотрел на него и - поскольку он выглядел таким  юным
и  потерянным  -  поймал  себя на том, что называю его именем,
которым его звали, когда он был по колено охотничьему псу.
     - Это и правда жалость, малек.
     И почувствовал, что жалость относится не только к жеребцу,
но и ко всаднику.
     Однако я вновь увидел человека со светлой прядью в волосах
всего несколько часов спустя.
     Каждый вечер, кроме первого, мы разводили свой собственный
небольшой костер в углу загона, потому что сухие лепешки навоза
стоили дешево, а хватало их удивительно надолго. И в тот  вечер
мы,  как  обычно,  сидели  вокруг  огня  за  ужином,  когда  за
коновязями послышались шаги, и из густо  населенной,  постоянно
шевелящейся  тьмы  появилась  какая-то  тень  и  обрела плоть в
дымном  свете  костра.  При  ее  приближении  маленькие  язычки
пламени,  казалось,  взметнулись  вверх  и  светлая прядь волос
стала похожа на зацепившееся у виска белое павлинье перышко;  и
я  увидел,  что в руках он держит небольшую приземистую арфу из
черного мореного дуба, на струнах  которой,  словно  в  бегущей
воде, играет свет.
     Он  подошел,  как  обычно  подходят  странствующие  певцы,
которые без приглашения садятся у любого  костра,  уверенные  в
добром  приеме  и  в  том,  что их выслушают и за песни угостят
ужином; коротко, так же, как на ярмарке, поклонился,  а  потом,
прежде  чем  большинство  из  нас  вообще  успели его заметить,
опустился на землю, втиснувшись узкими бедрами между Бериком  и
Флавианом,  и  пристроил свою арфу на одном колене, уперев ее в
плечо. Мы разговаривали о лошадях, как разговаривают  о  них  в
коннице,  и слова были приятными и сладкими для языка, но с его
приходом  постепенно  установилась  тишина,  и  лица,  одно  за
другим,  начали  выжидательно  поворачиваться  в  его  сторону;
послушать разговоры о лошадях мы  могли  в  любое  время,  чего
нельзя   было   сказать   о   песнях.  Однако,  завладев  нашим
безраздельным вниманием, Бедуир, казалось, не торопился запеть,
а несколько мгновений сидел, нежно поглаживая свой  обшарпанный
инструмент,  так что я, наблюдая за ним, внезапно сравнил его с
человеком, готовящим сокола  для  полета.  Потом,  без  всякого
вступления,  без  предварительного  аккорда он словно подбросил
птицу в воздух. Но она не была соколом, и хоть она и  понеслась
вверх   порывами   и  стремительными  бросками,  как  жаворонок
взлетает к солнцу, это был и не жаворонок, а птица-пламя...
     Старый Трагерн был неплохим певцом, но  я,  чувствуя,  как
мое   собственное   сердце  рвется  из  груди  вслед  за  этими
крылатыми, летящими нотами, понял, что такой музыки я не слышал
при дворе Амброзия.
     Потом мелодия опала,  стала  тихой,  бесконечно  тихой,  и
печальной.  Я  наблюдал  за  тем,  как сухой стебелек пастушьей
сумки, торчащий из лепешек навоза, загорается и  вспыхивает  на
мгновение  такой  необычайной красотой, какой у него никогда не
было  при  жизни,  а  потом  рассыпается  щепоткой  почерневших
волокон.  И  мелодия  арфы,  казалось,  была  с ним заодно, она
оплакивала потерю  всей  красоты,  которая  может  погибнуть  в
единственном  семечке  травы...  Теперь  она  нарастала  снова,
поднимаясь к высотам Оран Мора, Великой Музыки, и это был  плач
по безнадежным делам, и погибшим мирам, и смерти людей и богов;
и,  разрастаясь, он начал изменяться. До сих пор это был просто
звук, не стесненный никакой формой, но сейчас  он  начал  бегло
принимать  какие-то очертания, или, скорее, эти очертания стали
проступать сквозь  ураганный  поток  музыки,  и  они  были  мне
знакомы.  Бедуир  вскинул  голову  и  начал петь; его голос был
сильным   и    верным,    и    в    нем    звучали    странные,
меланхолично-раздумчивые  ноты, которые были в согласии с самой
песней. Я ожидал услышать  напев  готов  и  юга,  забыв  о  его
неправдоподобном  имени.  А  вместо этого обнаружил, что слушаю
песню своего собственного народа и  на  языке  бриттов;  старый
безымянный  плач,  что  наши  женщины поют во время сева, чтобы
помочь  пшенице  взойти;  плач  по  мертвому  герою,   мертвому
спасителю, мертвому богу, по великолепию, которое лежит во тьме
и  пыли,  пока  сверху  медленно  катятся  года.  Наше сознание
забыло, почему этот плач должен  помочь  зерну  прорасти,  хотя
наши  кости  до сих пор помнят; но это по-своему песня смерти и
возрождения. Я знал  ее  всю  свою  жизнь,  так  же,  как  знал
нехитрую  песенку  Игерны о птицах на яблоневой ветке; и, как в
детстве  я  ждал,  что  пшеница  взойдет  снова,  что  в  конце
возродится  надежда,  так  и  теперь я ждал обещания, что герой
вернется. "Из туманов, из страны юности, - пел  певец,  словно
бы  для  себя. - Сильный звуками труб под ветвями яблонь"... Я
так  часто  слышал,  что  эту  песнь  заканчивают  триумфальным
аккордом, словно потерянный герой уже вернулся к своему народу;
но  в  этот  раз  она  окончилась  на одной чистой ноте далекой
надежды, которая была похожа  на  одинокую  звезду  в  грозовом
небе.
     Песня  арфы  умолкла,  и  рука  певца упала с пульсирующих
струн и спокойно легла на колено. В течение долгого времени все
мы, сидящие вокруг костра, молчали, и звуки лагеря омывали нас,
не нарушая тишины нашего кружка. Потом Овэйн наклонился  вперед
и  начал  поправлять  угасающий костер, складывая бурые коровьи
лепешки одна на другую с так характерной для него неторопливой,
задумчивой серьезностью, и очарование было нарушено, так что  я
вновь  начал  воспринимать  окружающее: темные лица погонщиков,
собравшихся на краю круга света от нашего  костра;  и  сердитый
вопль  мула  где-то  за их спинами; и старого торговца, который
стоял рядом со мной, запустив руки в свою бороду, и покачивался
взад-вперед, склонив голову, будто  все  еще  прислушивался;  и
слабый пряный аромат, идущий от его одежд; и еще его шепот:
     -  Тц  тц...  так  пели женщины, когда я был ребенком, -
плача  по  Адонису,  когда  на   камнях   расцветали   пунцовые
анемоны...
     И  это  было странно, потому что он не понимал ни слова на
языке бриттов.
     Я увидел, что певец смотрит на меня сквозь синеватый  дым,
поднимающийся  от  горящих  в  костре лепешек навоза. Но первым
заговорил Фульвий:
     - Мне едва ли пришло бы в голову, что я услышу эту  песнь
в Септимании, - кроме как если бы ее спел кто-нибудь из наших.
     Певец  Бедуир  улыбнулся,  и  в  неровном  изгибе  его рта
проскол