которые  ждали  у  поворота
садовой  стены,  где,  должно  быть,  прождали  всю  ночь, тоже
торопливо поднимаются на ноги.
     Я пошатываясь побрел в их сторону, и  огромный  пес  шагал
рядом  со мной; однако я все это время чувствовал, что какая-то
часть его души еще принадлежит его мертвому хозяину и  что  для
того,  чтобы  завершить  то,  что  мы начали, потребуется много
осторожных, терпеливых дней... Внезапно, после очередного шага,
море и берег  завертелись  вокруг  меня;  я  увидел,  как  лицо
Флавиана   дернулось  вперед,  а  потом  меня  накрыла  ревущая
чернота, поднявшаяся из земли, словно волна.

     x x x

     Когда свет вернулся, это было не холодное свечение утра на
морском берегу, а дымное желтое мерцание лампы. И когда у  меня
немного  прояснилось в голове, я понял, что лежу на сваленных в
кучу овчинах в спальне гостевых покоев Маглауна и что моя левая
рука   -   как   я   обнаружил,   неосмотрительно   попробовав
повернуться, - плотно прибинтована к моему боку. Сидящая рядом
на корточках тень быстро наклонилась вперед, говоря:
     - Лежи спокойно, сир, а не то твоя рана опять откроется.
     Этот  голос и лицо, на которое я сощурился, пытаясь свести
его в фокус,  были  грубоватым  голосом  юного  Эмлодда  и  его
встревоженной физиономией.
     -  Где  пес?  - спросил я. Мой язык был словно сделан из
вываренной кожи.
     - На цепи среди сторожевых собак на  переднем  дворе,  -
сказал  мой  оруженосец.  А  потом,  когда  я  сделал  какое-то
движение яростного протеста, добавил: - Сир, мы были вынуждены
посадить  его  на  цепь.  Он  совершенно  дикий.  Нам  пришлось
накинуть  на  него рыбацкую сеть, прежде чем мы вообще смогли к
нему подойти, и даже тогда он покалечил многих из нас.
     Я слабо выругался. Бог знает, что они натворили, смогу  ли
я теперь когда-нибудь завоевать этого пса.
     -  А  его  спускают  вместе  с остальными после того, как
загонят коров?
     - Нет, сир. Я же говорю,  он  совершенно  дикий;  к  нему
никто  не  может  подойти  даже  во время кормежки, только леди
Гэнхумара. Неужели бы мы выпустили в замок волка? Кстати, когда
ты окрепнешь, если ты все еще будешь хотеть видеть этого зверя,
пара Товарищей  стянет  ему  голову  ремнем,  и  мы  как-нибудь
притащим его сюда.
     Я покачал головой.
     - Как бы я хотел, чтобы вы не сажали его на цепь, но я...
понимаю,  что  у  вас не было... выбора, кроме как только убить
бедное животное... на месте. Но  раз  уж  вы  посадили  его  на
цепь... никто не должен спускать его, кроме меня.
     -  Да,  сир,  - сказал Эмлодд с таким явным облегчением,
что я рассмеялся и обнаружил, что смех острой болью отдается  в
моем плече.
     -  Найди  мне  Флавиана. Я должен известить Кея, что... я
застрял здесь с раной от копья в плече, но что я...  вернусь  в
Тримонтиум, как только смогу сидеть на лошади.
     -  Мы  уже  позаботились  обо  всем  этом, сир, - сказал
Эмлодд.
     И какая-то женщина шагнула вперед из  мрака  за  лампой  и
склонилась  надо  мной с миской в руках, и ее толстая рыжеватая
коса качнулась вперед и скользнула по моей груди.

     - Хватит разговоров. Теперь выпей и  засыпай  снова.  Чем
больше бульона и больше сна, тем скорее ты снова сядешь на свою
лошадь, милорд Артос.
     Я  увидел,  что это Гэнхумара, дочь князя; но теперь я был
трезв и почти  уже  не  помнил,  как  прошлой  ночью  увлек  ее
наверху,  на  холмах,  в  Долгом танце; запах вербены больше не
льнул к ее волосам, и единственным, что меня интересовало,  был
пес и то, что Эмлодд сказал о ней и о Кабале.
     -  Почему  он  подпускает  тебя  к  себе,  если...  он не
подпускает никого другого? - пробормотал я,  да  простит  меня
Бог,  немного  ревнуя;  сон,  что  был в бульоне, уже плескался
вокруг меня темными волнами.
     - Откуда мне  знать?  Может  быть,  в  его  старой  жизни
какая-нибудь  женщина  ласково разговаривала с ним и давала ему
теплые объедки со стола, и мы не  так  страшны  для  него,  как
мужчины,  которые  посадили  его на цепь, - она забрала у меня
миску. - Но даже мне он не позволяет прикасаться к себе.
     - Есть и другие вещи, помимо прикосновений. Сохрани его в
живых для меня, если сможешь.
     - Я сделаю то, что он мне позволит... А теперь спи.
     Дни шли, а я все лежал  в  гостевых  покоях,  обхаживаемый
леди  Гэнхумарой  и  похожей на ворону старой женщиной, которая
прежде  была  ее  нянькой;  а  Флавиан  и  остальные   Товарищи
приходили  и уходили, и часто меня навещал сам Маглаун, который
усаживался на обтянутый шкурой  табурет,  упирался  ладонями  в
широко расставленные колени и разговаривал обо всем, что только
есть  под  солнцем, - задавая множество вопросов. Некоторые из
них касались того, как я живу, есть ли у меня жена или женщина,
которая делила бы со мной постель, и я сказал  ему:  "Нет",  и,
такой глупец, так и не понял, к чему ведут его расспросы.
     На  третий  день у меня в голове стало горячо и туманно, а
рана воспалилась, несмотря на прикладываемые  женщинами  травы,
про  какой-то период времени я ничего не помню отчетливо. Потом
лихорадка выжгла сама себя, и рана начала заживать.  Но  месяц,
который  был  молодым,  когда  на нас напали скотты, снова стал
молодым,  когда  я  наконец  смог  дотащиться  до   порога   -
пошатываясь,   как  родившийся  час  назад  теленок,  -  чтобы
посидеть на солнышке перед дверью в гостевые покои и посмотреть
на петуха, который важно  вышагивал  среди  своих  грязно-серых
кур,  копошащихся у кучи мусора. Он был гордым и властным, этот
петух, и солнце рождало на перьях его надменно выгнутого хвоста
зеленые и бордовые блики. Вскоре я увидел, как он,  вытянувшись
и широко расставив крылья, бросается к полюбившейся ему курице;
но  она  была как раз за пределами его досягаемости, и когда он
уже прыгнул на нее, веревка, которой он был  привязан,  дернула
его   обратно,   и  он,  разгневанный  и  утративший  все  свое
достоинство, шлепнулся в пыль.  Это  повторилось  три  раза,  а
потом  мне  внезапно  надоело  смотреть,  и я начал выдергивать
коричневые стебельки травы, цветущей около дверного  косяка,  и
плести из них косичку.
     Как  только  я  достаточно окреп, я доковылял до переднего
двора. Стоял жаркий полдень разгара лета, и воздух над  пустым,
лишенным  всяких  признаков  человеческой жизни двором дрожал и
колебался. Сторожевые собаки спали или хватали зубами  жужжащих
вокруг  них радужных мух. Я огляделся, ища огромного волкодава.
Прошло несколько мгновений, прежде чем я его увидел, потому что
он затащил свою цепь на  всю  длину  в  узкую  полоску  тени  у
подножия  кладки  торфа, а его янтарно-черная шкура превосходно
сливалась со всем окружающим. Я замер на месте и позвал его, не
ожидая никакого ответа. Но он шевельнулся и поднял лежавшую  на
лапах  огромную голову, словно то имя, что я дал ему, коснулось
чего-то в его памяти.
     - Кабаль, - сказал я, - Кабаль.
     И в следующее мгновение он был уже на ногах  и  рвался  ко
мне  со своей цепи, умудряясь, несмотря на душащий его ошейник,
вскинуть голову и залаять - неистовый, умоляющий звук.
     - Тихо, тихо теперь. Я иду!
     Как только  он  увидел,  что  я  приближаюсь  к  нему,  он
перестал  дергать  цепь  и  стоял спокойно, с поднятой головой,
наблюдая за  мной  серьезными  золотистыми  глазами  и  начиная
неуверенно  вилять  хвостом. Рана у него на боку зажила, но что
касается всего остального, то он был в  ужасном  состоянии;  он
потерял  уважение  к  себе  до  такой  степени,  что был покрыт
собственными  нечистотами,  его  шерсть  стояла  дыбом,  сквозь
некогда  великолепную  шкуру проступали ребра, а шея там, где в
нее постоянно впивался тяжелый ошейник, была стерта  до  самого
мяса.  Позже  я  узнал,  что почти все это время он отказывался
есть. Должно быть, он был на волосок от смерти.

     Я нагнулся, отстегнул тяжелую цепь и почесал его  морду  и
уши  -  необычайно  мягкие  уши, несмотря на всю жесткость его
шкуры, - и он с усталым вздохом привалился ко мне, так  что  я
пошатнулся  на  своих  еще слабых ногах и чуть было не свалился
наземь.
     Когда мы вышли со двора, он шел рядом со мной  без  всякой
привязи, касаясь мордой моей руки. Я отвел его в гостевые покои
и  крикнул кого-нибудь, кто был поблизости. На мой зов прибежал
Флавиан.
     -  Принеси  мне  мяса  для  этого  мешка  с  костями,  -
потребовал   я;  пес  стоял  рядом  со  мной,  и  его  загривок
подергивался под  моей  ладонью.  -  Гром  и  молния!  Как  вы
позволили ему дойти до такого состояния?
     -  Эмлодд  же сказал тебе, сир, мы не могли спустить его.
Он бы точно загрыз кого-нибудь; а на цепи он отказывался есть.

     - Леди Гэнхумара..., - начал я.
     - Если бы не леди Гэнхумара, он бы умер. Но даже ей он не
позволял прикоснуться к  себе.  Один  раз  она  попыталась  это
сделать,  чтобы  промыть  ему  рану  на  боку. Тогда-то он ее и
укусил.
     - Укусил?
     - Не очень сильно. Разве ты не видел ее разорванную руку,
когда она приходила ухаживать за тобой?
     - Нет, я...  не  заметил,  -  тут  я  почувствовал  себя
пристыженным, но все еще злился. - А ты не мог сказать мне?

     Он посмотрел мне в лицо своим спокойным, ровным взглядом.
     - Нет, сир. Ты ничего не смог бы сделать, ты только начал
бы волноваться, и у тебя бы снова началась лихорадка.
     И  это  было  правдой.  Мгновение  спустя  я признал это и
кивнул.
     - Это так. А теперь пойди поухаживай за  кухаркой,  чтобы
она  дала  тебе  мяса. А потом уходи и держи остальных подальше
отсюда. Мне нужно кое-что сделать.
     И вскоре Кабаль, на плече  которого  все  еще  лежала  моя
рука,  сидел  перед  огромной кровавой массой свиных потрохов и
наконец-то ел досыта.
     Несколько дней спустя, когда я рассудил, что наши дела уже
достаточно продвинулись, и когда ко мне вернулось побольше сил,
я прикрепил к его ошейнику ремень  на  случай  неприятностей  с
другими  собаками  и  взял  его с собой на ужин в пиршественный
зал. Я опоздал, потому что подравнивал  бороду,  которая  стала
слишком  длинной  за то время, что я болел, и это отняло у меня
больше времени, чем  я  рассчитывал;  и  почти  все  дружинники
Маглауна  уже  собрались.  Когда  я  с  Флавианом  и остальными
Товарищами за спиной вошел  в  зал,  они  вскочили  на  ноги  и
приветствовали  нас,  как приветствуют вождей, ударами рукоятей
кинжалов по столу перед собой;  и  Кабаль,  услышав  этот  шум,
насторожил  уши  и  угрожающе  ворчал  до  тех  пор,  пока я не
заговорил с ним и не успокоил его.
     - Похоже,  что  ты  -  победитель  во  всем,  -  сказал
Маглаун,  когда  я  подошел  к  почетному месту в сопровождении
огромного пса.
     Ужин перерос  в  праздничное  пиршество  по  поводу  нашей
победы  над морскими разбойниками, и я сидел вместе с Маглауном
в верхнем  конце  зала,  на  сиденье,  застланном  великолепной
оленьей  шкурой,  - Кабаль, настороженно пригнувшись, сидел на
папоротнике у моих ног -  и  ел  вареный  медвежий  окорок,  и
сдобный  белый ячменный хлеб, и творог из овечьего молока, пока
Флак, певец князя, пел песню, которую он сложил  в  мою  честь,
потому что именно я и мои Товарищи сыграли решающую роль в этой
стычке  со  скоттами.  Это была не такая песня, какую сложил бы
Бедуир, но у нее был хороший, крепкий ритм,  похожий  на  рокот
волн,  набегающих  на  западное побережье, и на удары весел, -
она была бы хороша на боевой ладье, чтобы гребцы не сбивались с
ритма.
     В зале Маглауна все еще соблюдался старый обычай Племен, и
женщины ели не вместе  с  мужчинами,  а  отдельно,  на  женской
половине.   Но  после  окончания  трапезы  они  входили,  чтобы
наполнить своим мужчинам чаши,  а  маленькие  темнокожие  рабы,
прислуживавшие  за  едой, незаметно исчезали или пристраивались
вместе с собаками у очага. Так что и этим вечером, когда с едой
было  покончено,  Гэнхумара,  как  обычно,  вошла   в   зал   в
сопровождении  других  женщин.  Она  ухаживала за мной во время
болезни так же часто, как Бланид, ее старая нянька, и с гораздо
большей мягкостью, но за исключением тех  мгновений  у  Костра,
когда я так живо ощущал ее присутствие, я вообще ее не замечал.
Казалось,  я  не  замечал  ее и теперь. И однако, оглядываясь в
прошлое, я очень четко вспоминаю, какой она была, и  это  очень
странно...
     На ней было платье в синюю и красновато-коричневую клетку,
сколотое  где-то у плеча золотой брошью с вишневым янтарем, а к
концам  ее  длинных  рыжеватых  кос  были  привязаны  маленькие
золотые  яблочки,  которые  слегка покачивались при ходьбе, так
что  я  невольно  ждал,   что   они   вот-вот   зазвенят,   как
колокольчики.  Она медленно шла через зал, держа в ладонях чашу
темно-зеленого стекла, и ее лицо было так сильно накрашено, что
я уже издали мог видеть малахитовую зелень на ее веках; то, как
были подтемнены и удлинены сурьмой  ее  брови,  словно  черные,
острые, как кинжал, крылья стрижа.
     Она медленно, очень медленно прошла через затихающий за ее
спиной  зал,  поднялась  по  ступенькам  на  помост  и  вложила
переполненную чашу в ладони своего отца.
     Маглаун, качнувшись, встал на ноги и  поднял  чашу  вверх,
слегка  расплескав ее по дороге. Я увидел, как напиток струится
у него между пальцами, золотистый и почти такой же густой,  как
чистый  мед. Маглаун повернулся и взглянул на меня из-под рыжих
бровей.
     - Слава Артосу  Медведю.  Я  пью  за  тебя,  милорд  граф
Британский.  Пусть  солнце  и  луна  сияют на тропе, по которой
будут идти твои ноги, и пусть никогда не  ослабеет  твоя  рука,
держащая меч.
     И он откинул голову назад и выпил; а потом остался стоять,
держа  чашу  в руке и глядя поверх нее на меня поблескивающими,
расчетливыми глазами. Я понял, что готовится что-то  еще,  и  с
внезапно  запульсировавшим  в голове предостережением ждал, что
бы это могло быть.
     - Я много думал о тех вещах,  о  которых  мы  говорили  с
тобой  до  того,  как напали скотты, - ты видишь, в этом я был
прав, но  тем  не  менее,  мне  все  сильнее  сдается,  что  мы
действительно,  как  ты  и  сказал,  должны  на будущие времена
встать против варваров щитом к щиту. Поэтому мне сдается также,
что мы с тобой должны соединиться узами,  которые  скрепили  бы
наши щиты воедино; и за узы между нами я пью снова.
     Опустошив огромную чашу больше чем наполовину, он протянул
ее мне - к этому времени я тоже поднялся на ноги - говоря:
     - Выпей и ты.
     Я  взял  ее  в  ладони, и свет пламени центрального очага,
сияющий сквозь толстое стекло, наполнил ее  тусклым  золотистым
огнем.
     -  За  какие  узы  я должен выпить? - спросил я, все еще
чувствуя, как бьется у меня в голове этот тихий, четкий  сигнал
опасности.
     Он ответил:
     -  Почему бы не за узы родства? Они самые верные из всех.
Возьми мою дочь Гэнхумару от моего очага к своему. И  тогда  мы
станем родичами, соединенными кровной связью, как брат с братом
и отец с сыном.
     На  какое-то  мгновение  мне  показалось, что меня ударили
поддых. Я так и не знаю до  сих  пор,  что  заставило  Маглауна
заговорить  об  этом  публично,  рискуя  унижением своей дочери
перед целым залом; может  быть,  ему  хотелось  объединить  все
причины   для  торжества,  чтобы  этот  вечер  заполыхал  одним
грандиозным, великолепным костром; и он даже не подумал, что  я
могу  отвергнуть то, что он мне предлагал. Может быть, он хотел
подтолкнуть меня. Может быть, он был игроком - а может, просто
более сведущим в обычаях мужчин и женщин, чем это казалось. Мой
потрясенный взгляд словно сам собой метнулся к лицу  Гэнхумары,
и  я  увидел,  как  его  до  самых  корней волос заливает волна
мучительного румянца, и понял, что она не  была  предупреждена,
но,  в  отличие  от  меня, опасалась заранее; и что густой слой
краски на ее лице был для нее тем же,  чем  для  юноши  -  его
доспехи.  Мои  мысли  разбегались во все стороны, пытаясь найти
выход для нас обоих, выход, который не нажил бы мне врагов там,
где мне так нужны были союзники. Потом я услышал свой голос:
     - Маглаун, друг мой, ты оказываешь мне великую честь,  но
ты   должен  простить,  что  я  не  отвечу  тебе  сегодня.  Мне
запрещено, это табу для меня с самого рождения, даже  думать  о
женщинах  каждый год начиная с того времени, как угаснут Костры
Середины Лета, и до того, как зажгутся факелы  Ламмаса,  факелы
Урожая.
     Это прозвучало как безумно неправдоподобный предлог, но, в
конце  концов,  он  был  не  более  неправдоподобен,  чем табу,
наложенное на Конери Мора, скоттского героя, которому запрещено
было когда-либо объезжать Тару, двигаясь слева направо, и спать
в доме, из которого по  ночам  сиял  свет  очага...  Во  всяком
случае, поскольку никто не мог этого опровергнуть, я по крайней
мере получил передышку...
     В  зале послышался приглушенный шум голосов, шепот женщин;
брови князя сдвинулись и только что не сошлись над переносицей,
а на его скулах запылал  темный  румянец.  Я  бросил  еще  один
быстрый  взгляд  на  Гэнхумару  и  увидел,  что  она, напротив,
побелела так,  что  на  ее  веках  и  щеках  четко  и  уродливо
выступили  пятна  краски,  -  хотя  она  встретила  мой взгляд
спокойно и с едва заметным подобием улыбки.
     Потом  в  коротком  затишье  прогремел  раскат  глубокого,
гортанного смеха Маглауна.
     -  А,  ладно,  что  там  пять дней? Мы можем провести это
время достаточно весело, а в конце ты дашь мне  свой  ответ.  А
пока выпьем за узы дружбы между нами, милорд Артос Медведь!
     Пять дней! Я забыл, как долго пролежал в лихорадке; забыл,
что лето  уже  клонилось к концу. Ну что ж, пять дней передышки
было все же лучше, чем ничего.
     - За узы дружбы между нами, - сказал я и выпил  то,  что
осталось  от  сладкого,  жгучего напитка, а потом вернул чашу в
ладони Гэнхумары, которая встала, чтобы принять ее у меня; и  я
почувствовал,  что ее руки дрожат. Она улыбнулась, взяла чашу с
восхитительным  достоинством,  которое  только  сделало   более
очевидными   для   меня   ее   доспехи,  и  повернулась,  чтобы
присоединиться к остальным женщинам.
     Неловкая тишина, воцарившаяся в зале, внезапно  утонула  в
рычании  и  гомоне собачьей драки, когда Кабаль - который весь
вечер спокойно пролежал у  моих  ног,  лишь  время  от  времени
ощетиниваясь  и  предупреждающе  ворча,  когда  какая-нибудь из
собак, напрягшись и ощетинившись подбиралась  к  нему  чересчур
близко,  -  вскочил  с  глубоким, яростным рычанием и бросился
сразу на трех из них (потом, познакомившись с  ним  поближе,  я
узнал,  что  у  него  не  было  обыкновения  драться  со своими
сородичами, но уж если он дрался, то число противников не имело
для него никакого значения). Большинство остальных  собак  тоже
кинулось  в драку, и в течение какого-то времени мы трудились в
поте лица, оттаскивая их  друг  от  друга;  нам  даже  пришлось
пустить  в ход несколько головешек и кувшин с пивом, содержимое
которого полетело в их гущу; и когда мне в конце концов удалось
оторвать  Кабаля  -  сдавив  ему  горло  -  от  его   воющего
противника,  и  остальные собаки, вышвырнутые пинками за дверь,
отправились доканчивать свою грызню где  придется,  только  что
произошедшая  сцена,  казалось,  была  забыта,  и пиво пошло по
кругу быстрее, чем прежде.
     Я был так благодарен Кабалю, словно  он  бросился  в  бой,
защищая мою жизнь.

     Глава шестнадцатая. Факелы Ламмаса

     На следующее утро я свистнул к себе Кабаля и отправился на
расстилающуюся  за  замком  вересковую  равнину,  держа  путь к
пустынным высокогорьям, как всегда делал в моменты потрясений с
тех самых пор, как был ребенком.  К  тому  же  я  твердо  решил
испытать свои силы, поскольку знал, что после окончания Ламмаса
мне  будет  лучше как можно скорее покинуть замок Маглауна. Это
был  день  торопливо  несущихся  грозовых  облаков   и   быстро
меняющегося  света, который метал