егче, если не сопротивляешься." "Из-за
идеи, из-за идеала, из-за мечты." "Мечта -  это,  может  быть,
лучшее,  за  что стоит умереть." Но у меня не осталось мечты...
"Когда не остается мечты, вот  тогда-то  люди  и  умирают."  Но
Амброзий не говорил этого... это сказал Бедуир... Что-то в этом
роде...  на  залитом  солнцем  Королевином  дворе, где на крыше
кладовых ворковали голуби.
     Так что мне захотелось, тихо, тоскливо захотелось  прижать
пальцем  родовую  родинку  на  груди  Гэнхумары,  но  я  не мог
вспомнить, была ли она на правой груди или на левой...
     Постепенно прошлое  и  будущее  начали  смешиваться  между
собой,   и   по   мере  того,  как  пламя  свечи,  расплываясь,
расползалось среди теней,  завтрашний  бой  и  последняя  охота
Амброзия  сливались  в  одно,  и  звуки ночного лагеря, которые
сначала были резкими и настойчивыми, тоже понемногу расплылись,
пока не стали всего лишь шорохом прибоя  за  песчаными  дюнами,
обращенными к Мону...
     Я   услышал   снаружи  голос,  окрик  дозорного  и  резкое
восклицание по другую сторону ближайшего сторожевого  костра  и
стряхнул с себя наплывающий мелкими темными волнами сон, думая,
что, возможно, пришел еще один разведчик. Потом кто-то отвел от
двери хижины свободно висящую складку навеса, и я, повернувшись
на  локте,  увидел что там, на границе между светом сторожевого
костра и восковой  свечи,  стоит  человек.  Жилистый  старик  в
поблескивающей  кольчуге.  В гордой гриве его серых, как сталь,
волос, перехваченной  над  впалыми  висками  полоскрй  пунцовой
кожи,  виднелась  одна  прядь, которая была такой же белой, как
ухмыляющаяся маска барсука. И он стоял, странно глядя  на  меня
из-под одной ровной и одной непокорно взлетевшей брови.
     -  Бедуир,  -  сказал я. - Бедуир? - и медленно сел, и
подтянул под себя ноги, и медленно поднялся, и мы долго стояли,
глядя друг другу в лицо.
     - Так это ты или твой дух? - спросил я  наконец,  потому
что,  стоя  между  двух огней, он действительно мог быть духом,
вызванным ко мне моим собственным томлением,  моей  собственной
близостью к уходу за черту.
     Теперь  он  шевельнулся  -  один шаг вперед - и отпустил
полосатую складку навеса, которая упала у него за спиной,  и  я
увидел, что он был человеком из плоти и крови.
     -  Не  дух, - сказал он. - Я ослушался твоего приказа и
вернулся, Артос.
     Я мог бы воззвать к нему, как Ионафан к Давиду, запретными
нежными именами, которые не в  ходу  среди  мужчин;  я  мог  бы
схватить  его  в  объятия.  Вместо  этого  я остался на месте и
только спросил:
     - Почему ты не присоединился ко мне, когда я ехал на юг?
     - Весть об этом дошла до меня только тогда, когда ты  был
уже за много миль от Коэд Гуина, а самый быстрый путь оттуда -
это  вдоль  побережья,  чтобы  не  попасть  по  дороге  в  лапы
предателям и чтобы можно было  переправиться  через  Сабрину  в
рыбачьей лодке. У тебя не будет лишнего коня? Речная каррака -
неподходящий транспорт для лошадей.
     -  Коня  я  тебе,  пожалуй,  найду, хотя с лошадьми у нас
туговато, - сказал я. -  Твоим  эскадроном  сейчас  командует
Флавиан.
     Можно было подумать, что я говорю с чужаком.
     -  Я  пришел сюда не за тем, чтобы просить свой эскадрон.
Мне нужно место, чтобы  сражаться  среди  товарищей,  не  более
того.
     Нас  снова разделило мучительное молчание. Свободный конец
навеса бился на легком ветру, точно птица со сломанным  крылом,
а  пламя  свечи металось и дрожало, отбрасывая странные тени на
грубый плетень, из которого были сделаны стены.
     - Надеюсь, у тебя нет иллюзий по поводу вероятного исхода
завтрашней битвы? - спросил я (но она была уже сегодняшней).
     -  Не  очень  много,  -  его  губы  дрогнули  в  прежней
беспечной усмешке.
     - И поэтому ты вернулся.
     -  Я  всегда очень придирчиво выбираю компанию, в которой
мне предстоит умереть.
     Возраст сделал его более уродливым, чем  когда  бы  то  ни
было;  черты  его лица, которые были фантастическими у молодого
мужчины, теперь окончательно преобразились в гротеск. Это  было
лицо,  вылепеленное в качестве горькой шутки каким-нибудь Богом
с извращенным чувством юмора, и, о Христос, при виде  него  мое
сердце начало повизгивать от радости.
     - Возьми меня обратно на службу, Артос.
     - А как насчет Гэнхумары?
     Его голос был твердым.
     - Я оставил ее у ворот маленькой обители в Каредежионе, у
края мыса.  Знаешь  это  место?  Там  постоянно горит священный
огонь, зажженный в честь Небесной Жены. Думаю, в  этой  обители
она  будет  более счастлива, чем в Эбуракуме, - даже если бы у
меня было время отвезти ее туда.
     И я вспомнил обитель святых жен на улице Суконщиков и  то,
как  Гэнхумара,  оглянувшись  на  нее  вздрогнула в кольце моей
левой руки, словно дикий гусь пролетел над ее могилой.
     - Она ненавидела клетки. Она боялась их, - это было все,
что я мог сказать.
     -  Она  вошла  в  дверь  в  стене  по  своей  собственной
свободной воле, - тусклым голосом возразил он.
     - Вы что, не были счастливы вдвоем все эти годы?
     - Не очень.
     - Но... Бедуир, ты любил ее, а она любила тебя?
     Он сказал просто:
     -  О  да,  мы любили друг друга, но ты всегда стоял между
нами.
     Это была маленькая хижина, и одного шага было  достаточно,
чтобы  мы  встретились посередине; мои руки обнимали его, а его
руки обнимали  меня,  сильная  правая  и  изуродованная  левая,
которая  казалась  лишенной соков и хрупкой, как сухая палка; и
мы крепко сжимали  друг  друга,  а  потом  немного  всплакнули,
уткнувшись  друг  другу  в  плечо.  Может быть, когда стареешь,
плакать становится легче, чем это было  в  расцвете  лет.  Сила
уходит,  или  приходит  мудрость...  Слезы  больше не разрывают
душу; в них есть даже нечто от очищения, от исцеления...

     x x x

     В  темный  предрассветный  час   меня   разбудили,   чтобы
сообщить,  что  неприятель  подает  первые  признаки жизни; эту
весть принес мне один из  моих  разведчиков,  и  с  ним  вместе
прибыл  еще  один  гонец от Константина. Отряды из Думнонии шли
уже на пределе своих сил, но болотистая местность  вынудила  их
сделать  большой  крюк, и они не успевали подойти к нам раньше,
чем за час до полудня. Я поднялся и,  пока  надевал  доспехи  и
готовился  к  бою, проглотил несколько кусков ячменной лепешки,
запивая их пивом. Бедуир, которого не связывали теперь  никакие
обязанности   командира,   пришел,   чтобы   послужить  мне  за
оруженосца, - он достаточно ловко действовал этой своей рукой,
хотя ей не хватало силы - а потом я сделал  то  же  самое  для
него,  так  что в конце концов мы собрали друг друга на бой как
братья.
     В то утро я особенно тщательно расчесывал волосы и  бороду
и заботливо укладывал складки старого выцветшего плаща, снова и
снова поправляя в наплечной прятке пучок желтых ноготков, - те
из Братства, кто еще оставался в живых, по-прежнему шли в бой с
каким-нибудь таким украшением на доспехах. Я знал, я смирился с
тем, что Судьба завершила узор, что проклятие исполнилось и что
в  этот день я должен буду принять свою смерть (но я думал, что
она будет быстрой и пристойной, какой она и должна  была  быть,
какой  она  была  для  Амброзия;  не  эта неопрятная задержка в
пути!). И я мог только надеяться, что моя смерть послужит еще и
выкупом за мой народ. Я знал еще, так же верно, как то, другое,
что узор требовал, чтобы я взял Медрота с собой, и  я  молился,
чтобы таким образом я мог искупить свой старый грех и чтобы это
искупление   не   потребовало   окончательного  поражения  всей
Британии. По меньшей мере,  если  Медрота  не  будет,  Британия
может  быть  спасена  от  рокового  раскола  внутри самой себя,
раскола, который должен  был  впустить  тьму.  И  я  торопливо,
потому  что уже слышал сквозь плетеные стены гомон собирающихся
эскадронов,  приготовился,  словно  для  того,  чтобы   принять
невесту  или  триумф, потому что нечто во мне, что было старше,
чем моя собственная жизнь, то самое нечто, которое я чувствовал
во время своей коронации, как будто знало, что существуют некие
приличия, внешний  и  приметный  знак  добровольного  согласия,
который  надлежало  сделать  перед  лицом  богов...  Я внезапно
вспомнил, как аккуратно юный оруженосец Амброзия подравнял  ему
по его просьбе волосы в утро его последней охоты.

     Глава тридцать седьмая. Король Плодородия

     Бурное   обещание   вчерашнего   заката  исполнилось  днем
теплого, яростно завывающего ветра и шквалов дождя; и знамена и
вымпелы эскадронов трепетали на своих древках,  словно  их  уже
несли  в  атаку.  Все  войско  -  конница  и пехота, лучники и
копейщики - уже собралось за хижинами  и  кухонными  кострами.
Неистовые  всадники  с  моих  родных  холмов,  сидящие на своих
маленьких косматых лошаденках так,  словно  составляли  с  ними
единое  целое; воины из Глевума, собравшиеся под черной борзой,
которая   украшала   знамя   их   герцога;   уроженцы   меловых
возвышенностей,    еще    в    чем-то    сохранившие    грозную
непоколебимость легионов. Если бы только я мог разглядеть среди
них шафрановое сияние знамени Кадора; но людей с запада  должны
были  по  прежнему  отделять от нас много миль. Я спросил себя,
насколько близко были  Сингласс  и  Вортипор...  Мои  Товарищи,
отмеченные  желтыми  пятнышками ноготков, торчащих у каждого на
гребне шлема или под наплечной пряжкой, выстроились с Флавианом
во главе впереди всех остальных в ожидании, когда я займу  свое
место  в  их  рядах.  Мой  могучий  старый Сигнус умер три года
назад, и вместо него первым среди моих боевых коней стал рослый
серебристо-дымчатый жеребец по  кличке  Серый  Сокол,  которого
теперь  прохаживали  неподалеку.  При  виде  меня  он заржал, а
войска  приветственно  выкрикнули  мое   имя,   так   что   оно
прозвучало,  словно рокот волн, внезапно разбившихся о песчаный
берег.
     Я  в  ответ  выбросил  вверх  руку  и,  вскочив  в  седло,
развернул  Серого  Сокола  и  встал  в  строй рядом с Бедуиром,
сидящим на крупном,  гарцующем  гнедом  жеребце,  которого  ему
выделили  из  резервов;  и внезапно я понял, что Братство вновь
стало целостным. Фарик и его  каледонцы,  для  которых  превыше
всего была верность своему племени; предатели, последовавшие за
Медротом  в  саксонский лагерь, - все они были отсечены прочь;
знакомые лица, которых не было с нами и которые давно уже стали
черепами, были совсем другим делом, потому что не  смерти  было
дано  разрушить  Братство; те, что остались, были прочным ядром
- люди, которые, присоединились ли они к нам  лишь  в  прошлом
году  или же имели за плечами сорок лет службы, решили украсить
свои шлемы ноготками и принять этот  последний  бой  вместе  со
мной.  Эти люди и были товарищами Медведя. И я никогда не любил
их так сильно, как в этот момент.
     Теперь мне следовало  обратиться  к  ним;  я  почти  сегда
произносил  перед  битвой  какое-нибудь боевое напутствие, но в
прошлом уже было столько сражений, столько напутственных речей,
что мне, казалось, больше нечего было сказать; и я, глядя в  их
угрюмые  лица,  понял,  что  сейчас  не  время  для  лицемерных
ободрений. Так что я крикнул им только:
     - Братья, вы знаете,  как  мало  у  нас  сегодня  шансов;
поэтому  давайте  биться  так,  чтобы, победим мы или погибнем,
певцы пели о нас еще тысячу лет!
     Я вскинул руку вверх, подавая сигнал  Кею,  командовавшему
основным крылом конницы, и старому Марию, который вел пехоту, и
огромный  зубровый рог запел, резко и весело, и по всему лагерю
откликнулось эхо, и  звуки  сигнала  к  выступлению  закачались
вверх  и вниз, подхваченные порывистым ветром, который ерошил и
серебрил листья  орешника.  И  первый  отряд  конницы  двинулся
вперед и, дойдя до меня, отсалютовал мне, подняв вверх копья.
     Аве, Цезарь! Идущие на смерть...
     Мы   выстроились   в   порядок,  обычно  используемый  для
передвижения по враждебной  территории  (потому  что  не  могли
знать    наверняка,   насколько   близко   от   нас   находятся
неприятельские  разведчики  и   передовые   отряды):   авангард
выдвинут   вперед,  группы  легкой  конницы  прикрывают  фланги
основного войска; и я помню, что Бедуир ехал рядом  со  мной  с
арфой  на плече, как он столько раз ездил в сражение. И немного
погодя, хотя арфу он не снял, он начал петь, так тихо, что едва
пробивался сквозь перестук  копыт,  но  я  все  же  уловил  еле
слышную  мелодию,  и  это  была  самая  первая песня, которую я
когда-либо  от  него  услышал,  плач  по   Королю   Плодородия,
помогающий  зерну  расти,  обещание,  что  он  вернется  - "из
тумана, из страны юности,  сильный  звуками  труб  под  ветвями
яблонь"..,  и  я  вспомнил  огромные звезды, и запах горящего в
кострах навоза, и погонщиков мулов,  которые  слушали  стоя  за
пределами круга света... Бедуир, должно быть, услышал себя в то
же  самое  мгновение,  что  и я, потому что мы искоса взглянули
друг на друга, и он рассмеялся и,  вскинув  голову,  разразился
ревущей песней, под которую на Беруинских холмах загоняют скот.
     Вскоре   у   горизонта,   на   гребне  невысокого  хребта,
показались трое наших разведчиков, которые неслись так,  словно
за ними гнались красноухие псы Анука. Первый из них осадил свою
лошадь  в  облаке  удушливой  пыли почти под самым носом Серого
Сокола, и огромный жеребец зафыркал и заплясал на месте.
     -  Цезарь,   передовое   охранение   уже   схватилось   с
саксонскими сторожевыми постами! Наши отступают...
     Я  снова  выслал  всех  троих  вперед  и,  приподнявшись в
стременах, крикнул Товарищам продолжать движение. Едущий  рядом
со  мной  трубач  поднес к губам огромный зубровый рог и послал
через болота летучее эхо, и мы рванулись вперед с  еще  большей
скоростью; все войско меняло походный строй, разворачиваясь для
атаки  с  ходу,  так  что  мы  превратились, так сказать, в две
наступающие  одна  за  другой  боевые  шеренги  -   каждая   с
копейщиками в центре и конницей на флангах - прикрытые с боков
и  частично  соединенные  небольшими отдельными отрядами легкой
конницы.
     Чуть пониже гребня пологой гряды холмов я остановил их,  а
сам  вместе  с Бедуиром и двумя из моих капитанов выехал сквозь
утесник вперед к  тому  месту,  откуда  можно  было  разглядеть
саксонские  позиции.  Это  был  отрог  той  же  самой  гряды, с
которой, дальше в горах, я видел саксонские сторожевые  костры,
разгорающиеся под вчерашним закатом.
     У самого края болот (где топкая почва и извилистые протоки
должны  были  ограничивать  использование конницы), чуть больше
чем в миле от нас, выстроилось для боя  неприятельское  войско.
Медрот,  благодаря  полученной  от меня военной подготовке - и
врожденным способностям, которые тоже передал ему я, -  хорошо
выбрал  свои  позиции.  В  просветах  между  несущимися  на нас
порывами  теплого  моросящего  дождя  боевой  порядок  варваров
просматривался  очень  четко  и  со  множеством  деталей; я мог
различить в их центре бунчук Сердика - под которым  саксонский
вождь  поставил  своих тяжелых копейщиков, своих соратников, -
белый,  как  сверкание  болотного   мха   на   фоне   смешанных
серо-зеленых  красок топей и камышовых зарослей, еще одно белое
пятно,  которое  было  покрытыми  известью  скоттскими  щитами;
тусклый  блеск шишек щитов, наконечников копий, шлемов, который
разлетался осколками внезапного света там, где через  болота  и
поднимающиеся  на  севере  холмы пробегал мокрый солнечный луч.
Пока что никаких следов пестрого и клетчатого знамен изменников
Вортипора и Сингласса. Слава Богу хотя бы за  это.  Но  сильнее
всего мне било в глаза кроваво-красное сияние на правом фланге,
где стояла основная часть неприятельской конницы (конные крылья
в   саксонской  боевой  линии!).  Медрот  поднял  своим  боевым
знаменем Алого Дракона Британии, и при  виде  этого  зрелища  я
почувствовал тошноту.
     Между саксонским войском и грядой, с которой мы смотрели в
его сторону, продолжал отступать передовой отряд нашей конницы,
разрозненный     и     преследуемый     стремительной    толпой
легковооруженных всадников и бегущих копейщиков; и прямо у меня
на глазах из-за какой-то купы густых кустов орешника  выскочила
еще  одна  группа  всадников  и извилистой, словно стая летящих
диких гусей, линией начала заходть ему наперерез, чтобы  лишить
его всекой надежды на отступление.
     Я  надеялся  выманить неприятеля с выбранных им позиций на
местность,  которая  позволила   бы   нам   использовать   наше
преимущество   в  коннице,  но  промедлить  теперь  ради  этого
означало бы принести в жертву весь наш авангард. Я снова сказал
несколько слов трубачу, и  снова  пронзительная  песнь  боевого
рога   пронеслась   над   западной  равниной.  За  моей  спиной
послышался  приближающийся  топот  пехотинцев  и  беспорядочный
перестук копыт, и я развернул Серого Сокола, занимая свое место
во  главе  Товарищей  в  тот момент, когда мы перекатились, как
волна,  через  гребень  этой  гряды  и  понеслись  вниз,  чтобы
соединиться  с  авангардом.  Завидев  наше приближение, варвары
прекратили погоню и рассыпались по своим боевым позициям, а  мы
продолжали  мчаться  вперед  и  вниз,  и  наши передовые отряды
развернулись на ходу, чтобы присоединиться к  нам.  Чаще  всего
бывает  неблагоразумно  заставлять  пехоту проходить какое-либо
расстояние на полной скорости, потому  что  при  этом  теряется
строй  и  у  бойцов  сбивается  дыхание;  но в рядах гигантской
боевой линии саксов были  лучники,  и  я  должен  был  провести
войско  через  открытое  пространство  как  можно  быстрее. Как
только мы попали в пределы досягаемости луков, на нас обрушился
первый град стрел, и люди начали  шататься  на  ходу  и  падать
наземь;  потом наши конные лучники открыли ответный огонь, и на
мгновение в неприятельских рядах  тоже  затемнели  разрывы,  но
каждый  тут  же  был закрыт шагнувшим сзади человеком. Вперед и
все дальше, рысью  и  длинными  прыжками;  знамена  вздетали  и
развевались  во  встречных потоках воздуха, истошно надрывались
трубы, и я, перкрывая их вой выкрикнул боевой клич: "Ир Виддфа!
Ир Виддфа!"
     Неприятельское войско тоже двинулось  вперед  под  гудение
своих  бычьих  рогов  и  протяжные,  сотрясающие  воздух боевые
завывания германцев - полагаю, усвоив, что неразумно встречать
конную атаку стоя на месте. И вот так мы неслись навстречу друг
другу, с воплями, исторгнутыми бешеной скоростью обеих армий.
     По обе  стороны  от  нас  простирались  далеко  выдвинутые
неприятельские  фланги,  и я на скаку один раз оглянулся назад,
чтобы убедиться, что вторая линия, на которую  возлагались  все
наши надежды, держится за нами, и увидел сплошную волну людей и
лошадей,  устремляющуюся  за  нами вслед под знаменами Поуиса и
Глевума. Пока хорошо; но  на  этой  местности,  где  было  мало
пространства  для  конного маневра, наступать единым фронтом по
всей линии означало бы самим совать голову в петлю, и  я  начал
уводить все войско вбок, чтобы Товарищи и цвет наших копейщиков
оказались  напротив,  как  я  рассудил,  самого слабого участка
неприятельских позиций  -  того,  где  стояли  скотты.  В  нас
полетели  копья,  темный  посвистывающий  ливень  копий,  и мы,
выхватив мечи, ударили  по  вараварским  позициям.  Два  фронта
сошлись   воедино   в  грохоте  сталкивающихся  щитов,  который
наполнил небо над болотамикружащими и кричащими птичьими стаями
и за которым немедленно  последовали  лязг  и  скрежет  оружия,
зычный рев сталкивающихся боевых кличей, вопли лошадей - и все
это  смешалось  в  оглушительный,  бесформенный, обволакивающий
звук, который есть голос всех сражений.
     Линия белых щитов заколебалась, и в воздух поднялись клубы
известковой пыли, от которой  задыхались  и  слепли  и  свои  и
чужие,  и в центре этой четкой белой завесы мы мечом и копытами
коней  проклады