умара,  а  Телери  собрала  свое  потомство  и
суетливо и неслышно скрылась в тенях за ее спиной.

     x x x

     Последовавшая за этим зима освещена в моей памяти каким-то
сиянием,  шелковистая, словно цветок с просвечивающими насквозь
лепестками, -  и  такая  же  недолговечная.  Хайлин  выглядела
гораздо  более крепкой, летнее солнце покрыло загаром ее нежную
кожу и выбелило концы ее мягких, тонких, как  пух,  волос;  она
набрала  вес  и,  хотя  еще  не  умела  говорить,  -  я смутно
надеялся, что она заговорит, но Гэнхумара сказала  нет,  в  год
еще  слишком  рано,  -  но  зато  научилась  смеяться,  тихим,
воркующим,  булькающим  смехом,  который  был  самым   чудесным
звуком,  какой я когда-либо слышал. В ту зиму я купил ей белого
щенка, суку, - потому что у них более мягкий характер,  чем  у
кобелей,  и  они реже убегают и теряются - выбрав ее из целого
выводка, барахтающегося и пищащего в  большой  ивовой  корзине,
которую   принес   во   двор   один   из   охотников  Амброзия,
сопровождаемый принюхивающейся, озабоченной мамашей. А кожевник
Бхан сделал  по  моему  заказу  щенячий  ошейник  с  маленькими
серебряными  цветочками  из  пяти лепестков в тех местах, где у
взрослой собаки должны были быть бронзовые шипы.  Я  впервые  в
жизни  купил  что-то красивое для своей дочери, и это доставило
мне больше удовольствия,  чем  если  бы  я  сложил  захваченные
сокровища  к  ногам  королевы.  Это была мягкая зима, настолько
мягкая, что в середине января на маленьком колючем кусте  белых
роз,  который  торчал  у  поворота  галереи  в  старом глиняном
кувшине из-под вина, все еще был один  растрепанный  цветок;  и
Гэнхумара  сорвала  его  и положила на стол, когда мы ужинали в
Вечер огней, и в тепле жаровни от него исходил такой запах, что
разрывалось сердце.
     Вместе с весной пришло время  снова  выступать  на  старую
утомительную  военную  тропу.  А к следующей осени Хайлин опять
начала худеть и стала  покрываться  по  ночам  странной  легкой
испариной,  которая  исчезала  утром;  и Гэнхумара, ухаживая за
ней, словно  отдалилась  от  меня  на  огромное  расстояние.  Я
уговорил  Гуалькмая  посмотреть  девочку,  и  он  из любезности
пришел со мной, но взглянув на Хайлин, сказал только:
     - Нет-нет, за эти годы я стал чем-то вроде хирурга; но  я
совсем  не  разбираюсь  в  болезнях  детей.  Покажи  ее  лекарю
Амброзия.
     Так что я попросил Амброзия  уступить  мне  на  время  его
лекаря  Бен Симеона, и маленький толстый еврей пришел, осмотрел
ее, покачал головой, пощелкал пальцами и поцокал языком,  чтобы
рассмешить  ее,  и  ушел,  сказав  несколько странных, мудреных
слов, которых мы не поняли, да, думаю, и не должны были понять,
и добавив, что пришлет ей что-нибудь от кашля  и  скоро  придет
снова.
     Всю  эту  зиму  единственным,  что  вроде  бы  успокаивало
Хайлин, когда ее мучила лихорадка, были звуки Бедуировой  арфы.
И  одному  Богу  ведомо,  сколько  раз он приходил по вечерам с
объездки жеребят, усталый и все еще пахнущий потом после целого
дня работы, садился на корточки у детской  кроватки  и  сочинял
для  Малышки  песенки  -  такие простые песенки, что их мог бы
научиться высвистывать соловей, - и, должно  быть,  чувствовал
себя при этом так же, как чувствовал бы себя человек, изваявший
мраморную Деметру на форуме, если бы принялся мастерить куколок
из стебельков травы и вывернутых наизнанку маковых головок.
     Я  был рад, что уже подарил ему Коэд Гуин, - ферму в моем
поместье  в  Арфоне,  лес  вокруг  которой  весной   белел   от
подснежников;  потому  что если бы я сделал это потом, я боялся
бы,  что  это  может  показаться  похожим   на   плату   -   и
непростительным.
     Той  весной я выступил на военную тропу с тяжелым сердцем,
и,  однако,  привычное  ощущение  боевых  доспехов  на   плечах
приносило  мне  облегчение.  Я  всегда был воином, и для меня в
лязге  оружия  и  в  пыльном  облаке  битвы  всегда  скрывалось
освобождение,  маленькая сладкая смерть-забытье, которую другие
находят в женщинах или вересковом пиве.
     Мы стояли лагерем немного к востоку от  Комбретовиума,  -
по другую сторону долины от саксов, укрывшихся за кольцом своих
фургонов,  и  я  как  раз выехал к небольшой, отдельно растущей
купе деревьев, чтобы лучше рассмотреть противника и попробовать
как-то предугадать его действия, когда меня разыскал  гонец  от
Гэнхумары, сообщивший мне, что Хайлин умирает.
     Вечер  был  очень  тихим.  Я  помню,  что от нашего лагеря
вытягивались в сторону саксов длинные тени, и я мог различить в
тишине слабые, легкие отзвуки кричащих голосов и  звона  молота
оружейника, доносящиеся с противоположного края разделяющей нас
долины.
     Не  знаю,  что  я  сказал  гонцу; думаю, что-нибудь насчет
того, чтобы  он  нашел  себе  поесть.  Потом  я  снова  занялся
изучением  вражеского  лагеря. Кабаль заскулил и заглянул мне в
лицо, чувствуя, что что-то не так.  Немного  погодя  из  кустов
утесника  выехал  Бедуир  и  молча остановился рядом со мной. Я
осторожно оглянулся на него и увидел  по  его  глазам,  что  он
знает.  Наверно, к этому времени гонец уже раструбил новость по
всему лагерю. Мы оба не произнесли ни слова,  но  он  ненадолго
положил  руку  на  мое  плечо, и я на мгновение накрыл ее своей
ладонью. Мы очень редко позволяли себе чем-то обнаружить давние
и привычные узы между нами.
     - Я сказал  Риаде  оседлать  Сигнуса,  -  проговорил  он
наконец.

     -  Тогда  тебе  придется  сказать, чтобы он расседлал его
снова. До утра Сигнус мне не понадобится.
     Наверно, он подумал, что я  оглушен  тем,  что  случилось,
потому что он сказал:
     -  Артос,  ты, что, не понимаешь? Это сообщение и так уже
было в пути день и еще ночь...
     - И если я не поеду сейчас, то могу не застать девочку  в
живых. Да, я понимаю.
     - Тогда почему...
     -  Если  я  поеду  сейчас,  то моим людям придется завтра
встретиться с саксами без своего командира.
     - Не будь глупцом, Артос. Разве  мы  с  Кеем  никогда  не
водили войско против саксов?
     -  Вы  никогда  не  водили войско, которое Медведь бросил
накануне битвы, чтобы отправиться по своим собственным делам...
С тремя отсутствующими эскадронами шансы и так разделены  между
нами   и  этой  вот  стаей  Морских  Волков  неравным  образом.
Послушай, Бедуир, я знаю и люблю каждого из вас, и я знаю,  что
могу рассчитывать на вашу верность до самого конца; я знаю, что
ни  один  человек  в Товариществе не осудит меня, если я сейчас
уеду. Но есть и другие... я знаю и то, какая  ненадежная  штука
-  настроение  войска. Я думаю, что вы не сможете обойтись без
меня, пока не кончится завтрашнее сражение.
     - А если бы ты был убит или  ранен  в  первой  же  атаке?
поглотил дорогу, и въехали  в  просвет  в  том  месте  пологой,
     -  Это  было бы совсем другое. Полагаю, вы все бились бы,
как демоны из Тартара, чтобы отомстить за меня,  -  я  неловко
потрепал  его по плечу. - Поезжай и скажи Риаде, что Сигнус не
понадобится  мне  до  завтрашнего  рассвета,  когда  мы   будем
садиться по седлам.
     - А Гэнхумара?
     -  Гэнхумара  знает,  что  я  приеду,  когда  смогу.  Она
вспомнит, что я был графом Британским еще до того, как взял  ее
от очага ее отца; и вспомнит старый договор между нами.
     Но,   думаю,  в  этом  я  ждал  от  Гэнхумары,  чтобы  она
рассуждала, как мужчина.
     О последовавшем  назавтра  сражении  я  вообще  ничего  не
помню.  Потом  мне  сказали, что одно время мы были как никогда
близки к поражению и только что окончательно не побежали с поля
боя. И я слышал,  как  один  из  людей,  разговаривавших  возле
хижины,  где  я снимал с себя доспехи, пока Риада ходил за моей
запасной лошадью, сказал другому: "Положись на  Медведя  -  он
всегда   знает,   когда  именно  нужно  бросаться  в  атаку"  и
одобрительно сплюнул. Так что, полагаю, я  справился  со  своей
ролью не так уж плохо. Замечательная вещь - привычка.
     Я  оставил наведение порядка после битвы на Кея и Бедуира,
раненых, как обычно, на Гуалькмая,  перехватил  кусок  ячменной
лепешки  и  торопливый  глоток  пива и, выйдя к лошади, которую
подвел мне Риада, с удивлением увидел,  что  тени  едва  только
начали   удлиняться.  Над  саксонским  лагерем  поднимался  дым
огромного пожарища, и по всей долине среди  мертвых  и  раненых
бродили женщины; а в небе над головой уже собирались вороны.
     Я  вскочил  в  седло  и  выехал  из  лагеря,  который  был
молчаливым и полным лиц, а потом направил лошадь к низкой гряде
холмов, по которой проходила старая Дорога Иценов. Риада привел
мне самого резвого и неутомимого  из  моих  запасных  скакунов,
потому  что  Сигнус,  после того как побывал в сражении, уже не
годился в тот день для долгой и  тяжкой  скачки;  но  я  многое
отдал  бы  за  то, чтобы он сейчас был подо мной, потому что не
знал ему равных по быстроте и  выносливости.  Я  чуть  было  не
загнал  своего послушного коня, потому что летел так, словно за
мной по пятам неслась Дикая Охота. Солнце ушло с неба,  и  луна
показалась из-за холмов, а я все скакал, отбивая одну за другой
долгие  мили  вдоль  старой  горной  дороги,  не  давая себе ни
отдыха, ни пощады. К полуночи я  подъехал  к  горному  форту  в
Дурокобриве,  первому  сторожевому  посту Амброзиевой твердыни,
сменил там свою измученную лошадь на свежую и поскакал дальше.
     Рассвет был  уже  совсем  близко,  когда  я  преодолел  на
пошатывающейся  лошади последний прямой участок дороги, ведущий
к северным воротам Венты, и дозорные открыли огромные створки с
окованными железом  петлями,  заскрипевшими  в  своих  каменных
гнездах,  и пропустили меня внутрь. Цокот копыт гулко отдавался
на все еще спящих улицах. Стражники у дворцовых ворот,  в  свою
очередь,  впустили меня в наружный двор, и я соскочил с седла и
покачнулся,  потому  что  прочная   мостовая   вздыбилась   мне
навстречу, словно палуба галеры на крутой волне. Кто-то вышел с
принесенным  из  конюшни  фонарем мне навстречу, точно поджидал
меня, и я бросил ему повод и, спотыкаясь, как пьяный, побежал к
внутреннему двору и лежащим за ним Королевиным покоям.
     В глубине Королевина двора серебристой  волной  разбивался
лунный  свет,  выбеливая листья куста роз, растущего в огромном
кувшине, и кружевной тенью отбрасывая на стену позади него  его
абсолютно  точное повторение. Дверь в атриум стояла открытой, и
свет желтой лужицей выплескивался из нее на галерею  вместе  со
звуками  женских  причитаний.  Гэнхумара  вышла в проем двери и
стояла там, вырисовываясь темным  силуэтом  в  свете  фонаря  и
ожидая, когда я подойду; но это не она причитала.
     Я  замедлил  свой неистовый бег, шагом пересек двор - (он
показался мне очень  широким  -  огромное,  похожее  на  арену
пространство)  и  поднялся  по ступеням галереи в полосу света.
Помню, что я пытался не слышать причитаний, пытался не  слышать
сердцем, чреслами, животом то, что они означали.

     -  Девочка,  - прохрипел я и, чтобы не упасть, схватился
рукой за косяк двери, потому что в эту ночь я загнал себя почти
так же, как свою полумертвую от  усталости  лошадь.  -  Что  с
девочкой?
     Гэнхумара не шевельнулась. Она сказала:
     - Девочка умерла час назад.

     Глава двадцать четвертая. Двойник

     Гэнхумара  все  еще  стояла дверях. Я сказал или попытался
сказать что-то, не знаю, что именно,  и  она  ответила  хриплым
безжизненным тоном, в котором не было ничего от обычной красоты
ее голоса:
     - Почему ты не приехал раньше?
     - Я приехал, как только смог, Гэнхумара.
     -  Наверно, тебе нужно было сперва завершить какое-нибудь
сражение, - все тот же хриплый ровный голос.
     - Да, - ответил я. Она продолжала, не шевелясь, стоять в
дверях. - Пропусти меня, Гэнхумара.
     Она  быстро  отступила  назад  -  прежде,  чем  я   успел
прикоснуться  к  ней протянутыми руками; и я ввалился в атриум.
Комната казалась мне чужой; фонарь был притушен,  и  по  стенам
метались  гигантские  тени,  заставляя  сине-красного  вышитого
святого шевелиться, словно на грани жизни; и я смутно разглядел
в углу черную кучу, которая  была  старухой  Бланид  и  которая
раскачивалась  взад-вперед,  причитая так, как женщины с севера
причитают по своим покойникам; и у самой границы круга света -
еще одну женщину, должно быть, Телери.
     - Где она? - спросил я.
     - Там, где она спала обычно.
     Я повернулся к открытой двери  спальной  каморки  и  вошел
туда,  чуть  не  споткнувшись о Маргариту, белую собаку Хайлин,
лежащую на пороге. Комната  была  наполнена  тишиной,  которая,
казалось,  не  пропускала  внутрь причитания из атриума, словно
была уже выше этого. В  воздухе  чувствовался  запах  сгоревших
трав,  и  свеча с камышовым фитилем мерцала в своем подсвечнике
высоко на стене, точно маленькая звездочка, и  ее  желтый  свет
растворялся  и  уносился  прочь  в  серебристом  потоке лунного
света, который вливался  в  окно  и  ложился  поперек  кровати.
Маленькая  Хайлин  лежала, как всегда, в своем мягком гнездышке
из  бобровых  шкур  в  головах  кровати,  но  застыло  и  чинно
выпрямившись,  а не свернувшись клубочком, как котенок. "Почему
они не могли оставить ей большой палец  во  рту?  -  оглушенно
подумал  я, - и похоронить ее, как хоронят любимого пса, в той
позе, в которой она привыкла спать при жизни?" Кабаль,  который
последовал  за  мной  в  комнату,  вопросительно просунул морду
вперед, потом взглянул мне в лицо и заскулил, пятясь с поджатым
хвостом назад, в тень. Маргарита, тоже поскуливая, подползла  к
моим  ногам  и потрогала лапой покрывало на постели, напуганная
тем, чего не могла понять.  Гэнхумара  остановилась  у  изножия
кровати и больше не шевелилась.
     Тишина    и   неподвижность   комнаты   ледяной   струйкой
просочилась мне в сердце, и  оно  оцепенело  и  застыло,  и,  я
думаю,  я  мог  бы  повернуться  прочь, почти ничем не проявляя
своего  горя...  Но  потом  где-то  в  спутанной  чаще   старых
дворцовых  садов  запел  соловей,  и чистый пульсирующий экстаз
этих звуков  пронзил  благодетельное  оцепенение  моего  сердца
острым мечом красоты, и это было больше, чем я мог вынести. И я
упал  на  колени  рядом  с  кроватью,  и зарылся лицом в мягкую
темноту меха рядом с застывшим  маленьким  личиком,  больше  не
похожим на личико Хайлин, и разрыдался.
     Когда я, пошатываясь, встал с колен, лунный свет уже начал
сереть,  превращаясь в паутинную темноту зарождающегося утра, и
в  буйно  разросшемся  саду  пробуждались  трели  малиновок   и
пеночек.   Гэнхумара   по-прежнему   стояла  в  ногах  кровати,
неподвижная, как  Девять  Сестер  на  вересковых  нагорьях  над
замком ее отца, - и такая же чужая. Я хотел было обнять ее, но
она отступила назад и быстро проговорила:
     - Нет, не трогай меня, не сейчас.
     И мои руки упали по бокам.
     - Я не мог приехать раньше, Гэнхумара.
     -  О,  я  знаю,  - безрадостно сказала она. - Все это я
приняла как часть уговора между нами в тот день, когда ты  взял
меня  от очага моего отца... То, что тебя здесь не было, не так
уж и важно, она звала не тебя - она плакала по Бедуиру  и  его
арфе, прежде чем уснуть.
     Удар  был  нанесен совершенно сознательно, а ведь она была
не  из  тех  женщин,  которые  прибегают  к  подобному  оружию.
Внезапно  я  в панике почувствовал, что она уходит от меня, и я
схватил ее и притянул к себе, хотела она того или нет.
     - Гэнхумара, что такое? Бога ради, скажи, в чем  ты  меня
упрекаешь?
     На  какой-то  миг,  стоя  там  рядом  с телом Малышки, она
напрягла  все  свои  силы,  чтобы  оттолкнуть  меня;  потом  ее
сопротивление иссякло, и она негромко прорыдала:
     -  Почему  ты  оставил  нас  на  эти три дня и три ночи в
Обиталище Фей?
     - Потому что вы обе были слишком слабы, чтобы увозить вас
через час после рождения и родовых мук.  Если  бы  я  увез  вас
тогда, я бы очень легко мог потерять вас обеих.
     -  Если  и  так,  то  я, по меньшей мере, умерла бы очень
счастливой, а  девочка  избежала  бы  всего,  что  ей  пришлось
вынести  за эти последние месяцы, - сказала она. - А так, мне
кажется, ты потерял нас обеих теперь.
     И стужа в ее голосе пронзила меня так же, как незадолго до
того - песнь соловья.
     - Гэнхумара, неужели ты не можешь понять? Я  оставил  вас
на  три  дня  в  безопасности  среди  друзей, потому что боялся
поступить по-другому, боялся за вас. Во имя  Бога,  скажи  мне,
разве это такой большой грех?
     -  В  безопасности  среди  друзей,  -  вспыхнула она. -
Потому что ты боялся?  Да  что  ты  знаешь  о  том,  что  такое
бояться?  О да, ты чувствовал, как у тебя сводит мускулы живота
перед битвой. Но ты, важная особа, ты за всю свою жизнь  только
и знал, что шагать и махать мечом; ты ни разу не испытывал, что
значит  бояться  так,  как  боялась я в течение тех долгих трех
дней и ночей! Я умоляла тебя... я знала, как  это  будет,  и  я
молила  тебя  увезти  нас  оттуда,  но ты не слушал, ты даже не
слышал... а теперь девочка умерла.
     - Из-за того, что она провела первых три дня своей  жизни
в  доме  Темного  Народца?  Сердце  моего сердца, как ты можешь
верить в такое?
     - Все знают, что Темный Народец  делает  с  человеческими
детьми  -  это  чувствовалось  даже  в воздухе того места. А в
последнюю ночь, третью  ночь,  мне  снились  жуткие  сны,  и  я
вздрогнула  и  проснулась  и  увидела,  что  они забрали у меня
ребенка! Та ужасная старуха сидела у очага,  держа  девочку  на
руках  и напевая ей - тихую, темную песенку, от которой у меня
похолодело сердце. И еще там был какой-то человек  с  накинутой
на  голову и плечи барсучьей шкурой и с барсучьими полосками на
лице, и он делал большим пальцем знаки у нее на лбу, как гончар
делает знаки на глине; и там была Ита и все остальные  женщины,
и  они  бросали в огонь травы, и он взвивался вверх со странным
горьковатым запахом и закручивался язычками вокруг  девочки.  Я
вскрикнула,  и  Ита принесла ее и отдала мне и сказала, что мне
снились дурные сны и что я должна заснуть снова,  и  как  я  ни
сопротивлялась, я уснула, как она и приказала мне.
     -  Ласточка, ласточка моя, ты не просыпалась; это все был
один дурной сон.
     - Наутро от нее все еще пахло тем странным горьким дымом.
     -  Тогда,  значит,  это   была   какая-то   очистительная
церемония. У каждой веры есть свои тайные обряды.
     - Они вытягивали из нее жизнь, - сказала Гэнхумара. - Я
знаю.  Они  вытягивали  из  нее  жизнь,  чтобы отдать ее своему
больному ребенку... на следующий день он начал  поправляться...
а ей они не оставили даже на три года.
     Это было безнадежно. я доверил бы соплеменникам Друима Дху
мою или  ее душу, но я знал, что никакие мои слова, никакие мои
поступки не смогут изменить того, во что она верит. И все же  я
сделал еще одну отчаянную попытку:
     -  Гэнхумара, между мной и народом Друима Дху всегда были
добрые отношения, и какое бы зло Темные Люди ни  творили  время
от  времени,  они не предадут друга, если тот прежде не предаст
их. Вот если бы я отпустил Кея той зимой пошарить в их  ямах  с
зерном...
     Но  она  даже не слушала. Она не чувствовала, что мои руки
обнимают ее, и я со свинцовой безысходностью уронил  их.  Когда
она  заговорила  снова,  ее  голос  немного  смягчился,  но эта
мягкость не сделала ее более близкой, чем раньше.
     - Я знаю, что ты тоже любил ее,  и  я  знаю,  что  ты  не
понимал,  что  делаешь.  Но  я всегда буду помнить, что девочка
умерла из-за тебя... Нет, не трогай меня; я не хочу прикасаться
к тебе или чтобы ты прикасался ко мне  -  я  не  захочу  этого
очень долго; может быть, больше никогда.
     Я  потерпел  поражение, и когда я понял это, меня охватили
безнадежность и отчаяние.
     Я в последний раз взглянул на тело Малышки  и  вышел  мимо
Гэнхумары  за  дверь,  и  верный Кабаль последовал за мной. Это
было ее право - оста