Но я все еще пытался понять, на что была похожа Гэнхумара.
     - Не на цветок... может  быть,  на  одну  из  этих  сухих
ароматических  трав,  запах  которых  чувствуешь по-настоящему,
только когда к ним прикасаешься.
     Немного погодя он сидел в походном кресле с перекрещенными
ножками  и  вырезанными  на  подлокотниках  волчьими  головами,
которое  на моей памяти всегда служило ему сиденьем. Я подтащил
к жаровне все тот же старый табурет, и Кабаль, который  до  тех
пор  стоял,  наблюдая  за  нами и медленно помахивая хвостом, с
удовлетворенным ворчанием плюхнулся на пол у моих ног, судя  по
всему, так же как дома здесь, как и тот, другой, Кабаль. И мы с
Амброзием  посмотрели  друг  на  друга, и отчуждение, вызванное
долгой  разлукой,  пролегло  между  нами  внезапным  молчанием.
Наконец он прервал его.
     -  Ты,  должно  быть,  привел  с  собой  на  юг  все свое
Товарищество?
     - В полном составе - три сотни с  запасными  лошадьми  и
обычным обозом.
     - Так, это приятно слышать. Что стало с подкреплениями, о
которых ты писал?
     -   Вернулись   по   своим   домам   -  они  никогда  не
задерживались надолго. Они собирались под Алого Дракона,  чтобы
сражаться  за  свои  охотничьи  тропы,  и  каждый  раз, когда я
двигался  дальше,  некоторые  из  них  следовали  за  мной,   а
остальные  разбредались  к  своим  собственным  очагам, и на их
место приходили другие. Это означало, что все время приходилось
обучать новичков; но они были хорошими ребятами.
     Я  замолчал,  глядя  в  алое  сердце  жаровни  и  внезапно
осознавая  то,  о  чем никогда не думал раньше, - что Товарищи
тоже не задерживались надолго. Я вспоминал  людей,  выступивших
со  мной  из  Венты  тринадцать  лет назад, людей из Пустошей и
накрытых широкими небесами  болот  Линдума;  людей  из  Дэвы  и
Эбуракума, маленькие отряды сорвиголов с моих родных холмов, из
Озерного  Края и со всего темного севера Британии; все они были
в свое время моими Товарищами, а теперь лежали  мертвыми  среди
вереска  вдоль  и  поперек  Низинной Каледонии, а их места были
заняты юными воинами той земли, которая их убила. И, однако,  я
не  думал  о  Братстве,  как  о чем-то, что постоянно менялось.
Когда  мы  снова  направились  на  юг,  и  когда  нас  покинули
последние  подкрепления,  я  был  рад  тому, что мы опять стали
только Товариществом, старым сплоченным Братством,  каким  были
изначально.  И  сидя  тем холодным весенним вечером у жаровни в
комнате Амброзия,  куда  со  старой  груши,  растущей  у  стены
внутреннего  двора,  доносилась  песнь дрозда, я понял, что это
было потому, что Товарищество существовало и жило независимо от
нас и было сильнее, чем составляющие его отдельные люди.
     - Если у тебя есть для нас работа, то, думаю, ты увидишь,
что мы стоим большего, чем такое же количество выбранных наугад
копейщиков, - сказал я, думая, что он, может быть,  жалеет  об
этих умерших подкреплениях.
     Он  тоже глядел в пламя жаровни, но теперь поднял глаза, и
в их глубине заиграла усмешка.
     - Я более чем уверен в этом. А что до работы,  которая  у
меня  может  найтись  для  вас, - прошлой осенью я послал тебе
сообщение о том, что надвигается новый потоп.
     - Я получил его.
     - Этот потоп сейчас  набрал  силу.  Морские  Волки  снова
зашевелились,  полчищами  вторгаясь на территорию триновантов и
расползаясь вглубь страны по старым землям иценов от реки  Абус
до  Метариса.  Пока  что мы их удерживаем, но, тем не менее, вы
пришли очень кстати, ты и твои три сотни.
     - А как насчет поселений кантиев?
     - Пока ничего; но мне думается, что они тоже готовятся  к
действиям.  Ты слышал в своей северной твердыне, что Оиск, внук
Хенгеста,  провозгласил  Кентское  королевство,   и   что   наш
родственник   Сердик   становится,   как   ему   и  полагается,
могущественным военным вождем?
     - Нет, -  сказал  я,  -  я  не  слышал  об  этом.  Оиск
проскользнул  у  меня  между пальцами в Эбуракуме, но Сердика я
держал в руках - и отпустил. Я был глупцом, что не  убил  его.
Но   трудно   быть   мудрым,  когда  перед  тобой  затравленный
пятнадцатилетний мальчишка, стоящий над телом своей матери.

     Он кивнул, а потом, несколько мгновений спустя, неожиданно
оторвал эти  свои  светлые  блестящие  глаза  от  алого  сердца
жаровни.
     - Как скоро ты сможешь выступить на военную тропу?
     -  Дай мне десять дней, - сказал я. - У нас был долгий,
тяжелый переход после долгой, тяжелой зимы, и  мы  все  еще  не
обрели  форму  - и люди, и лошади. Некоторые из нас - помнишь
Флавиана, сына Аквилы? - должны будут послать за ожидающими их
женами, а мне самому  нужно  условиться,  чтобы  сюда  перевели
часть  табуна  из Дэвы. Мы только что вышли из глуши, Амброзий;
дай  нам  десять  дней,  чтобы  уладить  свои  дела  и  вкусить
наслаждений  плоти  -  напиться  допьяна пару вечеров подряд и
поиграть в Юпитера с женщинами города; а потом поправить  пояса
с ножнами - и мы будем к твоим услугам.
     В глубине его глаз снова замерцала улыбка.
     -  Эта просьба кажется мне достаточно скромной. В прошлый
раз ты попросил целое пригодное для кампании лето.
     - В обмен на это лето я пообещал тебе север, - я  поднял
высохший листок плюща, лежавший среди сложенных у жаровни дров,
и протянул ему, - и вот он.
     Он взял его и начал крутить в пальцах; но листок был таким
сухим, что рассыпался в пыль.
     Мы  продолжали  сидеть  и разговаривать в угасающем свете,
обсуждая возможные планы кампаний  и  более  общие  вопросы,  о
которых  я,  занятый своей собственной войной далеко на севере,
почти забыл; обмениваясь  историями  о  годах,  которые  мы  не
делили  друг  с  другом  и  которые теперь лежали между нами. И
вскоре, рассказывая об укреплении Королевских земель,  Древнего
Королевства,  что  было одним из главных результатов его трудов
за  эти  годы,  о  своих  планах  глубинной   обороны,   заново
использующих  горные  форты  наших предков, Амброзий вытащил из
жаровни обгоревшую ветку и принялся вычерчивать на плитках пола
карты, как столько раз делал на моих глазах раньше;  пока  свет
не  исчез  совсем,  если  не считать тусклого розовато-красного
сияния  жаровни,  и  Амброзий  не  крикнул  своему   оруженосцу
принести огня.
     Мальчишка  принес  высокий  бронзовый  подсвечник  с тремя
ответвлениями, на которых были насажены свечи, поставил его  на
крышку  сундука  рядом  с Амброзиевым мечом и вышел снова. Сидя
там с Амброзием в сгущающихся сумерках, я забыл о  произошедшей
в  нем перемене, но теперь, когда свечи разгорелись и перестали
мерцать, я снова увидел его так же четко, как в тот первый миг,
когда вошел в  комнату,  -  глубокие  морщины,  врезавшиеся  в
смуглое  узкое  лицо  под серыми волосами, и то, как запали его
глаза и как слегка поблекла вокруг них кожа. Я подумал, что  он
выглядит не только старым, но и больным.
     Он поймал на себе мой взгляд и улыбнулся.
     - Да, я изменился.
     - Я не сказал этого.
     -  Словами - нет. Но разве я не говорил тебе всегда, что
твои глаза слишком явно  показывают,  что  делается  у  тебя  в
голове?
     - Амброзий, - сказал я, - ты болен?
     -  Болен?  Нет,  нет,  я  старею,  только и всего. Старая
овчарка с  седой  мордой...  А-а,  теперь  я  буду  дремать  на
солнышке  и  вычесывать  блох,  пока  более  молодой  пес будет
охранять стадо от  волков...,  -  он  наклонился  вперед  и  с
педантичной  аккуратностью  уложил  еще  одно  полено  над алой
каверной жаровни. - Прошло тринадцать лет, Артос.
     Тринадцать  лет.  Удивительно,   что   можно   забыть   за
тринадцать   лет...   Я   почти  забыл,  что  идущая  война  не
ограничивалась моей собственной войной  с  саксами.  Видя,  как
Морских Волков отбрасывают то тут, то там по всему побережью, я
почти  забыл,  что  мы,  как  и  сами жестокие боги саксонского
племени, вели борьбу, которая должна была закончиться во  тьме.
Это,  хоть  по-другому,  но  тоже  было  возвращением  из Полых
Холмов... Вспоминать снова... Открывать, что  все  вещи  и  все
люди  немного  изменились,  стали  немного чужими, а я - самым
чужим из всех...
     - Некоторое время назад, по  дороге  сюда,  я  готов  был
поверить,  что прошло целое столетие, - сказал я. - Поскольку
летняя кампания уже  началась,  я  не  видел  почти  ни  одного
знакомого  лица,  а  когда  я  проходил  мимо  двоих мальчишек,
которые натаскивали своих  собак,  они  уставились  на  меня  и
начали  перешептываться,  словно  я  был  каким-то  выходцем из
другого мира.
     - Я могу сказать тебе, о чем они шептались: "Посмотри  на
его шрамы! Он на голову выше всех остальных в округе - и с ним
этот  огромный пес - должно быть, это Артос Медведь!" А потом,
как  только  ты  благополучно   прошел   мимо,   они   побежали
рассказывать  своим  приятелям  о том, что видели тебя. Ты стал
чем-то вроде легенды, Артос. Разве ты не знал этого?
     Я встал  и,  смеясь,  потянулся  так,  что  у  меня  между
лопатками затрещали мелкие мускулы.
     -  Я  очень  усталая  легенда  -  и  мне  нужно  пойти и
посмотреть, как там дела у Гэнхумары и ребенка.
     - Завтра, - сказал Амброзий, - я прикажу освободить  от
припасов  комнаты  на  Королевском  дворе,  и  Гэнхумара сможет
устроиться там.
     - Комнаты твоей матери? Ты дашь ей их?
     Я знал, что он использовал их под склады с тех самых  пор,
как  вернулся  в  Венту, чтобы избежать необходимости позволять
кому-то жить там после нее.
     - Ты единственный сын, какой у меня есть, - ответил  он,
-  а  она - твоя жена, эта Гэнхумара. Поэтому вполне уместно,
чтобы она заняла их и вернула их к жизни.

     Глава двадцать третья. Надгробная песнь

     Когда я вернулся в свои  старые  комнаты,  мой  оруженосец
Риада сидел на корточках у двери, положив на колени меч.
     -  я  присмотрел  за ними, как ты мне приказал, - сказал
он, вставая, - и принес им огня и фонарь.
     - Так, хорошо. А  теперь  беги  и  посмотри,  может,  еще
найдешь чего-нибудь поесть.
     Дверь  за  его  спиной  была  чуть приоткрыта, и из нее на
галерею просачивался мягкий желтый свет; я толкнул ее  и  вошел
внутрь.  Гэнхумара  сидела  у  небольшой  жаровни и расчесывала
волосы, которые, как я заметил, были  влажными  и  липли  к  ее
вискам  потемневшими  кольцами,  хотя  их  концы  уже высохли и
распушились.  Она  поглядела  на  меня  сквозь  пряди,  которые
перекидывала то в одну, то в другую сторону.
     -  Я  вымыла волосы; в них собралась вся придорожная пыль
отсюда до Тримонтиума.
     - Они все равно были красивыми, - сказал я,  -  но  без
пыли они еще лучше, - я огляделся вокруг. - Где Хайлин?
     -  Она  спит  вон  там,  в  маленькой  комнатке, вместе с
Бланид.
     Я тихо прошел и заглянул в комнату,  которая  служила  мне
спальной  каморкой  с  тех  пор,  как я был мальчишкой. В скобе
высоко на стене горела, словно  звездочка,  свеча  с  камышовым
фитилем,  и  в  ее свете я увидел, что Хайлин спит, свернувшись
клубочком в мягком, темном  гнездышке,  устроенном  из  старого
бобрового  покрывала  в  изголовье  походной  кровати,  как она
делала в Тримонтиуме. Гэнхумара на ночь всегда брала ее к  себе
и   устраивала  у  себя  на  сгибе  руки.  Бланид  тоже  спала,
прислонившись к стене в ногах кровати и тихонько похрапывая;  и
я перешагнул через нее и наклонился, чтобы взглянуть на Хайлин.
Ее  кожа была теперь настолько же белой, насколько при рождении
была красной, а плотно сомкнутые веки просвечивали  голубизной;
и  я  подумал,  как  часто  думал  раньше, что она была слишком
миниатюрной для полугодовалого ребенка и худенькой,  как  самый
маленький   щенок   в   помете,  которого  остальные  постоянно
отталкивают от молока. Но это и было почти так,  потому  что  у
Гэнхумары никогда не хватало для нее молока, а молоко маленькой
вьючной  кобылки,  возможно, не так подходило ей, как подходило
бы молоко матери. Может  быть,  теперь  мы  будем  в  состоянии
как-то  исправить это; в Венте должна была найтись какая-нибудь
женщина, которая могла поделиться своим молоком.
     - Ну? - не поднимая глаз,  сказала  Гэнхумара,  когда  я
вернулся в первую комнату.
     - Она спала и во сне сосала большой палец.
     Теперь она откинула назад все волосы и посмотрела на меня;
ее лицо было заострившимся и усталым.
     -  Если  ты  скажешь,  что, наверное, это потому, что она
голодна, я тебя ударю!
     - Я вовсе не собирался этого говорить, - быстро  ответил
я,  потому  что  знал,  как  она  казнит  себя за то, что у нее
недостаточно молока.
     Но она все равно набросилась на меня, как самая  настоящая
дикая кошка:
     -  И  не  смей  разговаривать  со мной этим успокаивающим
голосом! Я не ребенок и  не  кобыла,  которую  нужно  уговорить
пройти мимо белой тряпки на кусте терновника!
     А потом, прежде чем я смог что-либо ответить - да по сути
дела,  я  и  не  мог  придумать  никакого ответа - она встала,
бросила гребень и, подойдя  ко  мне,  положила  голову  мне  на
грудь.
     -  Артос,  прости.  Просто я устала. Мы обе так устали, и
малышка, и я, поэтому она и выглядит такой серой.
     Я обнял ее и поцеловал во влажную макушку  -  мне  всегда
нравился запах ее волос, когда они были чистыми и мокрыми.
     -   Иди   спать,  любимая.  Мне  нужно  найти  Бедуира  и
убедиться, что у ребят все в порядке, а потом смыть с себя пару
слоев пыли. Но я не задержусь надолго.
     - я не могу пока идти  спать,  я  чувствую  себя  слишком
беспокойной.  Может  быть,  я скучаю по дому, - она подняла на
меня глаза. - Когда ты выступишь на военную тропу  и  оставишь
меня одну в этом огромном чужом городе?
     -  Не раньше, чем через десять дней. Амброзий отдает тебе
комнаты своей матери, в которых  он  никому  не  позволял  жить
после  нее, и я, прежде чем уеду, еще успею увидеть, как ты там
устроишься. Тогда Вента не будет казаться тебе такой огромной и
такой чужой,  -  я  снова  поцеловал  ее.  -  Попытайся  быть
счастливой  здесь  на юге; это и не мой родной край, но, тем не
менее, это хорошая земля.
     - По крайней мере, мы сможем вместе тосковать по  дому  в
зимние вечера, - сказала она с легким нетвердым смешком.
     На  галерее послышались знакомые шаги, и когда за неплотно
закрытой дверью раздался  голос  Бедуира,  Гэнхумара  отступила
назад, тихо высвобождаясь из моих объятий.
     Я  сказал  Бедуиру, чтобы он заходил, и он толкнул дверь и
шагнул в свет фонаря; в руке у него был мой железный шлем, а  с
плеча свисала бесформенная сверкающая масса кольчуги.
     -  Я  присмотрел  за тем, чтобы твоих пони развьючили, -
сказал он и сбросил задребезжавший  шлем  и  кольчугу  на  край
большого  сундука из оливкового дерева. - Риада принесет потом
остальное твое снаряжение.
     - Это все работа Риады, но спасибо тебе, Бедуир.
     Он пожал плечами.
     - Мальчишка еще не ужинал, а я поел. Остальные ребята все
накормлены и  более-менее  пристроены  на  ночь.  Кей  все  еще
возится с лошадьми - какие-то сложности с тем, чтобы найти для
них  хорошее  место у коновязей, - ты же знаешь, какими бывают
конюхи, когда заходит речь о  том,  чтобы  как-то  нарушить  их
распоряжения.
     -  Я  знаю также, каким бывает Кей. Я схожу к коновязям и
посмотрю, что происходит, прежде чем идти в бани,  -  я  снова
повернулся  к  Гэнхумаре. - Похоже, я могу немного задержаться
- дольше, чем я  думал.  Если  ты  не  ляжешь  спать,  разбуди
Бланид, чтобы она составила тебе компанию.
     - Я прекрасно обойдусь компанией очага.
     Но  мне  очень  не  нравилось,  что она будет сидеть здесь
одна, расчесывая и расчесывая волосы,  может  быть,  далеко  за
полночь. И тут меня осенила более удачная мысль:
     -  Бедуир,  ты можешь задержаться ненадолго? Глядишь, она
угостит тебя чашей вина в обмен на песню. Ты можешь  с  помощью
арфы наложить чары, которые успокоили бы тоску по дому?
     Он  поднес  было  руку  к  лямке  чехла  от арфы, но потом
задержал ее, глядя на Гэнхумару и вопросительно вздергивая  эту
свою непокорную бровь.
     - А миледи Гэнхумара захочет этого?
     Гэнхумара  тоже  заколебалась,  а затем нагнулась за своим
гребнем.
     - Что угодно,  лишь  бы  ты  играл  тихо  и  не  разбудил
девочку.

     И   он   небрежно   опустился   на  сундук  рядом  с  моим
снаряжением, отстегивая арфу и приговаривая:
     - Так тихо, как падает пух дикого лебедя... Подожди, пока
я настрою свою  дорогушу,  и  моя  песня  заставит  самих  птиц
Рианнона  слететь со своего дерева в твои подставленные ладони,
если это поможет тебе скоротать вечер.
     Я свистнул к себе Кабаля и вышел за дверь; в ушах  у  меня
звучал  голос  Гэнхумары,  крикнувшей  мне  вслед: "Возвращайся
поскорее", словно я отправлялся не всего-навсего  к  коновязям,
но в какое-то долгое путешествие.
     Если  бы  только  Бедуир  не  говорил  этого  -  о птицах
Рианнона.

     x x x

     Не прошло и половины луны, как меня вновь призвала  старая
борьба  с  Морскими Волками, и я ушел вместе с Братством далеко
вглубь древних  охотничьих  территорий  иценов.  Все  это  лето
прошло  в  ожесточенных  схватках,  но что из этого осталось со
мной теперь? Никто не может вспомнить битвы своих зрелых лет  с
той же ясностью, радостью, огнем и мукой, что и боевые действия
своей  юности.  К  этому  времени  я  провел  десяток  решающих
сражений, а уж сколько стычек,  набегов  и  менее  значительных
схваток, знают только боги войны; и детали одного боя смешались
с  деталями  другого,  так  что  теперь  из  всех этих сражений
поздних лет только одно стоит особняком в моей  памяти  -  то,
которое  мы  дали  под  Бадонским холмом. И это был алый цвет и
венец всего, что произошло раньше. Но в тот, первый год  нашего
прихода  на  юг  до Бадона было еще пять лет; и посвист стрел и
дым горящих лагерей помнятся мне  хуже,  чем  запах  засолки  и
широкое,  сморщенное  ветром  небо над болотами, воскресавшие у
меня в памяти наши  первые  кампании  в  окрестностях  Линдума,
когда   все   вокруг   было  моложе,  а  наше  братство  только
создавалось.
     Я вернулся на зимние квартиры в один из тех  дней,  когда,
после  месяца  проливных  дождей и свирепых ветров, после того,
как вечера начинают укорачиваться и тянуться  к  раннему  свету
фонарей,  год  оборачивается  и  бросает  последний  сожалеющий
взгляд на лето. И когда я зашел на Королевский двор, то увидел,
что Гэнхумара сидит с какой-то другой  женщиной  на  ступеньках
галереи,  греясь  в  лучах заходящего солнца, Хайлин и еще пара
малышей барахтаются на старом бобровом покрывале у  их  ног,  а
какой-то  смуглый  серьезный  мальчик  лет  восьми-девяти важно
отрабатывает с деревянным мечом различные позиции  боя.  Одного
взгляда  на него было достаточно, чтобы сказать мне, чьим сыном
он был и, следовательно, кем должна была быть  другая  женщина,
-  и,  действительно,  она  была  маленькой и загорелой, как и
описывал ее Флавиан. Гэнхумара поднялась на  ноги  и  стояла  в
ожидании.  Мне  кажется,  за все годы, проведенные нами вместе,
она ни разу не побежала мне навстречу, но стояла и  ждала  меня
-  не  потому, что не рада была меня видеть, но словно пытаясь
растянуть что-то, не растрачивая это в суете и тихих  вскриках;
и  я,  движимый  тем  же  желанием  продлить  мгновение,  редко
торопился  подойти  к  ней.  Поравнявшись  с  мальчиком,  я  на
мгновение остановился и спросил:
     - Тебя обычно называют Мальком?
     Он опустил меч и посмотрел на меня.
     - Как ты узнал, сир?
     -  Я  просто предположил. Держи острие на два дюйма ниже,
когда делаешь этот выпад, Малек, а то ты открываешься для удара
в живот.
     Он повторил движение, притопывая своей маленькой  ногой  и
отводя меч вверх так же четко, как многие взрослые воины.
     - Сир... мой отец вернулся?
     - Он сейчас с лошадьми.
     Я  пошел вместе с Кабалем дальше, ко входу на галерею, где
ждала  меня  Гэнх