цать  лет.  И,  однако,  в то время, только в тот
единственный раз, нам казалось, что мы выиграли  самое  великое
сражение, которое когда-либо произойдет между нами и саксонским
племенем. А потом...
     Я запнулся, и он спокойно подсказал:
     - Новые небеса и новая земля?
     Кабаль  ткнулся  носом  в мою ладонь, а потом начал старую
знакомую игру, притворяясь, что  терзает  мое  запястье  своими
мощными  челюстями,  пока я не вырвал у него руку и не потрепал
его уши, как ему того и хотелось.
     - Что-то в этом  роде.  Большинство  из  нас  были  тогда
молоды  и  опьянены  победой. Теперь нам предстоит более важная
битва, а мы постарели и протрезвели.
     - Так... и что дальше?
     - Если Бог опять даст  нам  победу  -  старые  небеса  и
старая  земля, кое-как залатанные, чтобы казаться немного более
прочными. Несколько выигранных  лет,  в  течение  которых  люди
смогут  засевать свои поля в обоснованной надежде собрать с них
урожай.
     Аквила смотрел куда-то  вдаль,  в  сторону  виднеющейся  в
просветах  между  темными  хижинами  гряды Даунов, каждая линия
которых вырисовывалась четко, как нанесенная  мечом  рана;  его
жесткое соколиное лицо казалось в лунном свете чужим и далеким,
и  у  меня  было  такое  чувство,  будто  он видит из-под своих
нахмуренных черных бровей не очертания округлых вершин на  фоне
неба, но что-то, что находится дальше и за ними.
     -  Даже  это  может  стоить  той  цены,  которую придется
заплатить, какой бы она ни была.
     Он резко повернулся ко мне.
     - Медвежонок, ты сделаешь для меня одну вещь?
     - Надеюсь, - ответил я. - Что именно?
     Он стащил с пальца поцарапанную печатку-изумруд.
     - Возьми его на сохранение,  и  если  я  завтра  умру,  а
Флавиан  останется в живых, отдай ему, чтобы он носил его после
меня.
     - А если ты не умрешь завтра? - быстро спросил я, словно
этим мог отвести беду.
     - Тогда верни его мне на закате.
     - А что, если я окажусь не более неуязвимым  для  оружия,
чем ты?
     -  Твой  лоб  еще  не отмечен печатью, - сказал Аквила и
вложил кольцо мне в руку.
     Я положил его в небольшой кожаный мешочек, который висел у
меня на шее под туникой  и  в  котором  я  хранил  разные  свои
мелочи.
     -  Тогда  до  заката.  Может быть, завтра мы встретимся в
самой гуще событий.
     - Может быть, - откликнулся он и, коснувшись рукой моего
плеча, пошел дальше своей  дорогой  к  той  части  лагеря,  где
разместилась охрана.
     Когда он скрылся из вида, я повернулся и вошел в стоящую у
меня за  спиной хижину; с шеста в ее центре свисал фонарь, а на
прислоненной к стене деревянной крестовине была  растянута  моя
кольчуга. Я не стал звать Риаду, потому что ремешки на кольчуге
были  сбоку,  и  она надевалась довольно легко - не то что те,
которые нужно натягивать через голову и в  которые  практически
невозможно  влезть  без  чьей-либо  помощи.  Я  снял кольчугу с
крестовины, кое-как втиснулся в нее и как раз завязывал  ремни,
когда  снаружи  послышались  чьи-то  шаги,  и  в  низкую дверь,
пригибаясь, вошел Бедуир.
     Он уселся на вьючное седло, которое, как обычно, выполняло
роль кресла, и принялся наблюдать  за  тем,  как  я  протягиваю
широкие ремешки сквозь дыры петель.
     - Артос, какой у нас завтра будет значок?
     Мы  все  еще  поддерживали  старый  обычай  идти  в  бой с
какой-нибудь цветущей веткой, засунутой в гребень шлема  или  в
пряжку  на  плече,  -  в  те годы, что мы провели на Восточном
Берегу, это были коричневые пушистые  метелки  тростника  либо,
иногда,  желтый  вербейник или маленькие белые колючие розочки,
растущие на песчаных дюнах; в Каледонии это был  вереск  (в  те
годы   "принять   вереск"   стало   означать  вступить  в  ряды
Товарищей). Это была привилегия, ревниво оберегаемая  от  всего
остального  войска,  росчерк, трель, которая принадлежала нам и
только нам. Но на Бадонском холме не было ни метелок тростника,
ни королевского вереска. У подножия меловых бастионов рос дикий
журавельник, но голубые цветки должны были поникнуть и  увянуть
еще до начала первой атаки.
     Трава  для  моей  постели  была срезана на северо-западной
стороне холма, где она ходила  высокими,  плотными  золотистыми
волнами,   -  уклон  был  слишком  крутым,  чтобы  сюда  могли
добраться лошади, которые  в  остальных  местах  вытоптали  все
подчистую.  Несколько  стебельков  высовывалось  из-под старой,
наполовину облысевшей шкуры выдры, которую расстелил  для  меня
Риада;  лохматые, растрепанные метелки отцветших злаков и среди
них - высохшая головка лунной маргаритки. Я нагнулся и  поднял
ее,  внезапно  припомнив,  как  белые  точки раскачивающихся на
ветру цветков усыпают резко обрывающийся вниз откос.
     В наши дни лунные маргаритки причисляются к цветам  Божьей
Матери; золото символизирует ее любовь и сочувствие, белизна -
ее чистоту, а лучистые лепестки - сияющий вокруг нее ореол. Но
темные,  жаркие уголки нашего подсознания не забыли, что еще до
того, как люди посвятили цветок луны Деве Марии, он принадлежал
Госпоже  Белой  Богине.  Церковь,   утверждающая,   по   своему
обыкновению,  что  в  сердцах  людей  не осталось места Древним
Богам, должно быть, забыла, или  делает  вид,  что  забыла,  об
этом;  и я знал, что если мы с моими Товарищами пойдем завтра в
бой с цветком Божьей Матери на  шлемах,  то  это  может  помочь
обезоружить  настроенных  против  меня  церковников,  и в то же
время для тех, кто все еще придерживается Древней  Веры,  будет
понятно  и  его  старое  значение.  К  тому  же он будет хорошо
смотреться в пыли и сумятице битвы. Я посмотрел на Бедуира  как
человек,  разделяющий  невысказанную  шутку  со своим братом, и
бросил ему поникшую, растрепанную цветочную головку.
     - Это будет прекрасным украшением, и на  западном  склоне
их полным-полно; они хорошо видны в бою и, без сомнения, больше
всех  других  цветов подходят для христианского военачальника и
его Товарищей.
     И по тому, как вздернулась эта в  высшей  степени  озорная
бровь,  я  понял,  что от него не ускользнул скрытый смысл моих
слов.
     -  Пройдет   каких-нибудь   пятьдесят   лет,   и   певцы,
воспевающие завтрашний бой после нас, будут говорить о том, как
Артос Медведь шел в бой при Бадоне с изображением богородицы на
плече.
     Я  покончил  с  ремнями  и  принялся  застегивать пряжку у
ворота.
     - Если через пятьдесят лет все еще будут  петь  певцы  из
нашего народа.
     Бедуир  поигрывал  засохшим цветком, поворачивая в пальцах
вялый стебель.  Потом,  не  переставая  теребить  маргаритку  в
руках,  он  откинул  голову  назад  и  посмотрел на меня из-под
полуопущенных век.
     - Только что ты говорил войску совсем другое.
     - Мне пришла в голову как нельзя более странная  фантазия
-  выиграть  эту  битву,  -  ответил я, проверяя пряжку, - и
слова обращения к войску я выбирал соответственно.
     - Ха! Ты прочел нам замечательное напутствие.
     - Правда?
     Я уже не  помнил,  что  именно  я  сказал.  Наверное,  все
обычные  вещи.  Однако, когда я говорил, они не казались такими
обычными.
     Дело было на закате, и моя тень убегала передо мной вдаль,
переливаясь через вершину холма, и между расставленными  ногами
сиял  похожий  на наконечник копья огромный, жаркий треугольник
солнечного света; и я помню, как медные отсветы  заката  играли
на  лицах  моих  людей, обращенных ко мне, откликающихся на мои
слова так, что я мог играть на них, как Бедуир играл  на  своей
арфе.   И  это  и  длина  моей  тени  наполняли  меня  пьянящим
ощущением, что я вдруг стал гигантом.
     - Тебе следует всегда обращаться к войску накануне  битвы
-  на  закате,  когда  позади  тебя  полыхает пламя, - сказал
Бедуир. - Это хорошо для  любого  вождя.  Так  даже  коротышка
будет  выглядеть  высоким,  а  человек  твоего  роста сделается
героем-исполином  из  наших  самых  древних  песен;  подходящий
всадник,  достигающий головой середины холма, для Лошади Солнца
из Долины Белой Лошади; с семью звездами  Ориона,  сверкающими,
как драгоценные камни, в рукояти его меча.
     ("Огненный  меч  с семью звездами Ориона, сверкающими, как
драгоценные камни, в его рукояти"). Я словно вновь услышал  эхо
слов  Амброзия,  сказанных  им  в  ночь  перед  его смертью. Но
Бедуира там не было - только Аквила и я.
     - Я буду помнить об этом в следующий раз, - сказал  я  и
протянул руку за мечом.
     Мы  делали  последний  ночной  обход  коновязей и дозорных
вместе, как множество раз делали  его  раньше.  Когда  обходишь
лагерь  ночью,  в  этом  всегда  есть  что-то  странное, что-то
немного магическое; тишина становится все глубже и глубже  и  в
конце нарушается только беспокойным переступанием конских копыт
у  коновязей или шорохом знамени, шевелящегося на ночном ветру;
и дорогу тебе, откуда ни  возьмись,  преграждает  сверкающее  в
лунном  свете  копье,  которое  исчезает,  когда ты произносишь
пароль. Это немного похоже на прогулку по миру  призраков  или,
наоборот,  на  то, что ты сам - призрак. Твои собственные шаги
кажутся неестественно громкими, и любая случайность, такая, как
лицо  другого  бодрствующего  человека,  мельком  увиденное   в
красных  отсветах умирающего костра, кажется исполненной смысла
и значимости, которых в ней не было бы в дневное время.
     Так  произошло  в  ту  ночь  с  лицом  Медрота,   внезапно
выхваченным  из  темноты  пламенем висящего у коновязей факела.
Днем пройти мимо  Медрота,  возвращающегося  от  лошадей,  было
самым  обычным  и  житейским  делом,  если  не считать смутного
ощущения, которое всегда пробуждал во мне его  вид,  что  между
мною и солнцем промелькнула тень; но ночью, той ночью, в темном
одиночестве  людей,  бодрствующих  в  лагере, где все остальные
"спят  на  своих  копьях",  этот  краткий,  незначительный  миг
врезался  мне в память так, что и поныне встает в ней живо, как
поединок.
     И, однако, он всего лишь шагнул в сторону, чтобы дать  мне
пройти  среди  сложенной кучами сбруи, сказал что-то о том, что
ему показалось во время проездки,  что  большой  серый  жеребец
вроде как захромал, и растаял в тусклом сиянии луны.
     Бедуир глянул ему вслед и сказал:
     -  Странно  то,  что в некоторых отношениях он очень даже
твой сын.
     - Хочешь сказать, что в подобных обстоятельствах  я  тоже
был  бы  у  коновязей,  врачуя  захромавшую,  по  моему мнению,
лошадь? Знаешь, на самом деле он беспокоится вовсе не о лошади.
     - Да, - проговорил Бедуир, - он заботится о лошадях  не
больше,   чем  о  своих  людях.  Но  завтра  он  впервые  будет
командовать в бою эскадроном, и он не сможет вынести, если  под
его   началом   что-нибудь  пойдет  не  так,  будет  менее  чем
совершенством, как он понимает совершенство... Я имел  в  виду,
скорее,   определенную   способность  не  жалеть  труда  и  еще
убежденность в том, что если что-то должно быть сделано, то это
нужно сделать самому, - мы прошли несколько шагов между рядами
привязанных лошадей,  а  потом  он  задумчиво  добавил:  -  И,
однако, если у него есть эта убежденность, то она единственная,
какая  у  него  есть.  За  все  эти  годы  сражений он так и не
научился  любить  что-либо  помимо  самих  сражений;  для  него
достаточно  нанести удар, и не важно, ради чего он его наносит.
Он любит убивать - любит  сам  мастерски  выполненный  процесс
лишения  жизни  -  и  я  всего  несколько раз встречал такое у
людей, избравших войну своим ремеслом.
     - Он один из  разрушителей,  -  сказал  я.  -  Полагаю,
большинство  из  нас  несет  в  себе  некое  разрушение,  но, к
счастью,  в  мире  не  так  уж  много  полных   и   законченных
разрушителей.  Бог  мой!  И  я  говорю это! Это же я сделал его
таким, каков он есть!
     - Как именно?
     - Его мать  пожрала  его,  как  паучиха  пожирает  своего
самца, но это я отдал его ее разрушительной любви.
     Ни  он,  ни  я  не  произнесли  больше  ни  слова, пока не
оставили позади стоящих рядами лошадей и не вышли в  побеленное
луной  пространство, отделяющее их от стоянки фургонов; и здесь
Бедуир остановился, как бы  для  того,  чтобы  потуже  затянуть
пряжку  на  поясе.  И  сказал,  почти  шепотом  и с необычайной
мягкостью:
     - Одно слово,  Артос,  и  он  найдет  почетную  смерть  в
завтрашнем бою.
     Последовавшая за этим долгая тишина была наконец разорвана
внезапным  кровожадным  криком  Фарикова  сокола,  которого его
хозяин держал у себя в хижине.
     Я смотрел  на  Бедуира  в  свете  луны,  чувствуя  сначала
дурноту, потом гнев, а потом ни то и ни другое.
     - И ты ради меня взял бы на душу такой грех?
     -  Да,  -  ответил он и добавил: - но ты должен сказать
слово.

     Я покачал головой.
     - Я не могу разрубить этот узел мечом; даже твоим. Ты  не
предлагал  этого  в  первый  раз  -  в последний раз, когда мы
говорили так о Медроте.
     - Тогда он еще не побывал в моем эскадроне..., -  сказал
Бедуир.
     Я  не стал спрашивать, что он имеет в виду. Возможно, если
бы я и спросил, он все равно не смог бы мне ответить. Медрот не
совершил ничего дурного, что можно было назвать  словами;  суть
была  не  в  том,  что  он делал, а в том, чем он был; никто не
может удержать в пальцах горный туман  или  поймать  блуждающий
болотный огонек кувшином для зерна.
     В  то  утро  облака  набегали  с юга, и их тени неслись по
Бадонскому холму и вниз по длинному, вогнутому  склону  Даунов,
как  конная атака; как призраки армий, которые сражались здесь,
когда мир был еще  молод.  Повернись  на  юг,  и  увидишь,  как
приближается     ветер,     укладывая     созревающие     травы
серебристо-коричневыми  валками,  похожими  на  морские  волны.
Повернись снова на север, и с гребня поросшего кустами кургана,
где  я  стоял,  можно  увидеть  весь изгиб Долины Белой Лошади,
покрытой летящими тенями от облаков и поднимающейся на  дальней
стороне   к   другим,  более  пологим  холмам.  Бадонский  холм
выставляет из центрального массива Даунов могучее, позолоченное
летним солнцем плечо, которое возвышается над Долиной, так  что
на  нее  можно  смотреть сверху вниз, как, должно быть, смотрит
канюк, кружащий над ней на загнутых  ветром  крыльях.  Я  видел
окаймленный  неровной линией боярышника зеленый Гребневой Путь,
который проходил едва в полете брошенного из  пращи  камня  под
мощной  зеленой  волной наших укреплений, нырял к пересечению с
мощеной дорогой из Кориниума в том месте, где она более  отлого
поднимается  из Долины, а затем устремлялся через проход к югу;
и за ним,  там,  где  круто  взметнувшиеся  вверх  Дауны  снова
выступают  на  солнечный  свет  из  утренней  тени  прохода, -
тройные торфяные бастионы  парной  с  нашей  крепости,  которую
бадонский  гарнизон всегда называл Кадер Беривеном, по названию
горного  можжевельника  с  кислыми  ягодами,   кусты   которого
пестрели  во  рвах  между  ее  земляными  валами.  И повсюду -
выстилая зев прохода, проглядывая в зарослях терновника ниже по
склону, усыпая торфяные стены крепостей - мелькали серые блики
солнечного света, играющего на наконечнике копья,  шишке  щита,
гребне  шлема;  и  пятна  и вспышки цвета сверкали там, где над
трехступенчатым входом в Кадер Беривен развевались  бок  о  бок
знамя  Мария  и  трепещущие  вымпелы  конницы  Кея  или где под
крапчато-шафранным стягом Думнонии собрали свои войска Кадор  и
юный  Константин;  и  потрепанный  Алый Дракон Британии реял по
ветру и рвался со своего древка среди Товарищей, которые стояли
или вольготно сидели на траве вокруг меня, каждый с наброшенным
на руку поводом своей лошади. Теперь у нас было много  времени,
а  держать людей и лошадей на последней стадии ожидания дольше,
чем это необходимо, совсем ни к чему.
     Сигнус, который чувствовал,  что  должно  было  произойти,
фыркнул  своим  гордым  императорским  носом  и вскинул голову,
отчего мой щит лязгнул о луку седла; старый Кабаль поднял серую
морду и понюхал воздух, и Бедуир, который только  что  подъехал
на  своем  гарцующем рыжем жеребце, развернулся рядом со мной и
расхохотался,  охваченный  старым  свирепым  весельем,  которое
всегда  находило  на  него  перед началом схватки. Он больше не
носил с собой в битву арфу, как  бывало  раньше,  но  с  пучком
маргариток,  белеющих  под  наплечной пряжкой, он выглядел так,
будто собрался на праздник. Мир вокруг будто замер,  охваченный
все  нарастающим напряжением, как бывает, когда вино в медленно
наклоняемой чаше подходит к краю,  и  поднимается  над  ним,  и
застывает там на мгновение перед тем, как пролиться наземь. И в
эти  моменты  ожидания можно было найти время на всякие мелочи:
на  черных  стрижей  с  серповидными   крыльями,   стремительно
проносящихся  вдоль склонов Даунов и, похоже, обращающих на нас
не больше внимания, чем на скользящие мимо  облачные  тени;  на
тающий  молочный  запах  последних  розоватых  цветов на кустах
боярышника; на то, как новая кожаная  подкладка  моей  кольчуги
трет  мне  шею  в том месте, где работа оружейника была слишком
грубой. Я оттянул ворот пальцем,  чтобы  он  был  хоть  немного
посвободней,  и  постарался не замечать, как Медрот, прохаживая
своего вороного  у  подножия  кургана,  останавливается,  чтобы
мимоходом сбить ногой синий цветок журавельника, растущий почти
на краю пятна, выжженного вчерашним костром, и сосредоточенно и
аккуратно растереть его каблуком в порошок.
     Разведчики  вернулись  вскоре  после рассвета, в то время,
как мы торопливо глотали свой завтрак, и  сообщили,  что  саксы
зашевелились;  но когда на гребне Даунов, примерно в двух милях
от нас, появилась тень, сначала  ненамного  более  темная,  чем
тени  облаков,  но  передвигающаяся  не  по  ветру,  до полудня
оставалось, должно быть, около двух  часов.  Саксонское  войско
было перед нами.
     Я  выждал  еще  немного,  слыша,  как  шепчутся вокруг мои
командиры и капитаны, а  потом  сказал  несколько  слов  своему
трубачу  Просперу.  Он  успел  поседеть,  как  и все мы, но его
легкие были такими же крепкими, как и раньше; он поднес к губам
серебряный мундштук зубрового рога и протрубил:  "Вижу  врага".
На  какое-то  мгновение  все затихло, а потом наш клич был, как
эхо, переброшен к нам с укреплений Кадер Беривена.

     Теперь уже звучали и другие рога и трубы, и по всей долине
перекликались голоса; и огромный Бадонский  лагерь,  в  котором
несколько   мгновений   назад   царило   ожидание,  внезапно  и
нетерпеливо ожил, когда боевые фаланги бросились к  назначенным
им  местам:  одни  - ко входам, чтобы защищать их от внезапной
атаки неприятеля, другие - к северным  бастионам,  где  лежали
огромные  кучи  камней,  приготовленные,  чтобы  бросать  их на
головы нападающим саксам; в то время как остальные устремлялись
через широкие ворота наружу и вниз, к проходу.
     К этому времени я уже сидел в седле, и мой огромный старый
Сигнус стоял на гребне моего наблюдательного поста. я  был  как
Янус - одна моя половина была развернута к формирующейся линии
британских  боевых  позиций,  похожей на огромную тройную цепь,
переброшенную между Бадоном и Кадер Беривеном поперек  прохода,
ведущего  на  юг;  а  другая  напряженно  всматривалась в тень,
которая не была тенью  облака  и  которая  медленно  подползала
ближе  вдоль  высокой  гряды  холмов,  сгущаясь и превращаясь в
пятно,  похожее  на  пятно  от  пролитого   старого   вина,   в
расползающуюся  во все стороны муравьиную колонну. А потом, все
еще очень далеко, смягченное расстоянием,  послышалось  гудение
саксонской  боевой трубы; и стоящий рядом со мной Проспер снова
поднес к губам рог и послал в  теплый  летний  ветер  несколько
вызывающе  звонких,  радостных нот. Огромный лагерь вокруг меня
пустел, как опрокинутая чаша, если не считать тех, кто стоял на
посту.  Теперь  оставались  только  мои  Товарищи,  и  они  уже
вскакивали  в седла, эскадрон за эскадроном, и с трепещущи