дной
сын! Его сожгли в извести. А теперь пошел вон.

   Голубков предупредил меня, чтобы при встрече с Лазаревым  я  ненароком,
хотя бы  из вежливости, не стал  расспрашивать его о семье. У  него было два
сына,  оба офицеры.  Старший  погиб  в Кабуле  во время штурма дворца Амина.
Младший сгорел  в  бэтээре  в  Грозном  в 95-м  году. Этого  удара  жена  не
выдержала, она  повесилась, а сам Лазарев подал в отставку и с  тех  пор жил
бирюком.

   Я  подождал, когда  генерал-лейтенанта немного  отпустит,  и достал  из
кармана  фотографию  Калмыкова,  сделанную  в Лефортово после  ареста.  Этим
снимком из следственного дела снабдил нас президент  Народного банка  Буров,
отправляя  в Мурманск.  На всякий случай.  Чтобы мы  не  спутали Калмыкова с
кем-нибудь другим.
   - Посмотрите на этот снимок, товарищ генерал, - предложил я.
   - Уйди, парень, - не поворачивая головы, попросил он.
   - Уйду, - пообещал я. - Но вы сначала взгляните.
   Он нехотя, только чтобы отвязаться от меня, бросил взгляд на фотографию
и тут же схватил, впился в снимок глазами.
   - Это он? - спросил я, хотя спрашивать было не нужно.
   - Когда? Когда сделан снимок?
   - Там указано время.
   - Девяносто восьмой год, - прочитал он. - Что это значит?
   - Это значит, что вы поторопились его похоронить. Откуда вы узнали, что
он расстрелян?
   - Донесла агентура.
   - И вы поверили?
   - Мы перепроверили донесение по всем каналам! Этот снимок - фальшивка!
   - Нет, товарищ генерал, не фальшивка,  - возразил я. - Снимок  сделан в
следственном  изоляторе  "Лефортово".  Два  года  назад майор  Калмыков  был
осужден на шесть лет строгого режима как наемный убийца.
   - Майор Калмыков не мог быть наемным убийцей!
   - Я не сказал, что он наемный убийца. Я сказал, что он был  осужден как
наемный убийца. О суде над ним была даже передача по телевизору.
   - Он сейчас...
   -  Да, жив. Жив и на свободе. Но  он недолго останется на свободе, если
вы не захотите ответить на мои вопросы.
   - Смотря на какие вопросы.
   - Что произошло  четырнадцатого декабря  восемьдесят четвертого года на
советском военном аэродроме в Кандагаре?
   Генерал цепко, остро впился в  мое лицо глазами, как бы пытаясь понять,
откуда  мне  это известно. Но  не  понял, а  спрашивать не  стал.  Сработала
профессиональная  выучка.  Он  привык  к  тому,  что  никто никогда прямо не
отвечает на  прямые  вопросы. Но  на  мой вопрос  ответить  было  нужно.  Он
ответил:
   - Это государственная тайна.
   -  Что  произошло  в  час  ночи  пятнадцатого  декабря?  Почему  майора
Калмыкова выдернули из постели, посадили  в новейший истребитель-перехватчик
и отправили в Кабул?
   - Это государственная тайна, - повторил генерал.
   - Что произошло в восемьдесят восьмом году в Пешаваре?
   - Это государственная тайна!
   - Ладно, - сказал  я.  - Государственная тайна.  Тогда спрошу о другом.
Почему жене  майора Калмыкова не  дали пенсию за пропавшего без  вести мужа?
Почему  его жене не  дали пенсию даже после того,  как в восемьдесят восьмом
году он погиб как герой?
   Лазарев не ответил.
   - Тоже государственная тайна? - спросил я.
   - Да! - крикнул он. - Да, тоже! И не задавай мне больше таких вопросов!
Тебе этого не понять!
   - Да, мне этого не понять, - согласился я. - Ну, а почему  вы просто не
пришли  к  ней,  к жене человека,  которого  вы  считали  своим сыном, и  не
сказали: "Галя,  Костя погиб"? Почему вы  не сказали  ей: "Галя, Костя погиб
как герой. Скажи его сыну, что  он может гордиться  своим отцом. Скажи ему".
Этого-то вы почему не сделали?
   - Я не имел права этого  сделать. Я не имел права даже близко подойти к
ней. У меня разрывалось сердце, но я не мог этого сделать!
   - Почему?
   -  Потому что этого  требовал  от  меня  мой долг!  Потому что  я давал
присягу!
   - Кому?
   - Я давал присягу  служить Родине. И  я буду  верен  присяге. До  самой
смерти!
   Я встал.
   - Спасибо, товарищ  генерал-лейтенант,  что вы согласились побеседовать
со мной. У меня больше вопросов нет. Но если вы хотите знать, что я обо всем
этом думаю, скажу.
   - Да что ты можешь мне сказать! - устало отмахнулся он.
   - То, что  тебе  очень  не  понравится,  старый пердун!  Тому,  что  ты
называешь Родиной, ты скормил всех своих сыновей, ты скормил ей свою жену...
   - Молчать! - рявкнул генерал-лейтенант Лазарев.
   - Да нет уж, дослушай. Ты бросил их прямо ей в пасть! Одного за другим!
А сколько она сожрала чужих сыновей? Ты присягал Родине? Ты присягал Молоху!
Ты и сейчас продолжаешь служить ему! Ты готов отдать ему и последнего своего
сына, который чудом остался  жив!  Я не дам тебе этого сделать. Слышишь, ты,
сапог х..в? Я не дам тебе этого сделать! Я тоже присягал Родине. Той Родине,
которая мать, а не бешеная волчица! Будьте здоровы, генерал. Честь имею!
   Я развернулся и двинулся к выходу.
   Он окликнул:
   - Пастухов!
   Я даже не оглянулся.
   -  Пастухов, стоять! - гаркнул  он, как тот  матрос, который  над реями
рея.
   - Да пошел ты на ...! - вежливо сказал я ему.
   - Подожди, Пастухов! - попросил он.
   Я остановился.
   - Ну?
   - Вернись.
   Я вернулся.
   - Сядь, - сказал он.
   Я сел.
   - Спрашивай.
   - Вы разрешите включить диктофон?
   - Включай.
   Я вытащил  "соньку", положил на  середину стола, пустил запись  и задал
первый вопрос:
   -  Начните   с  начала.  С  восемьдесят  четвертого   года.   Что  было
четырнадцатого декабря в Кандагаре?
   -  Четырнадцатого декабря  в  Кандагаре был  очень  сильный  буран.  Мы
готовили большой  десант в  тыл моджахедов. Подготовка, как всегда, велась в
строжайшей тайне.  Но у нас были сведения,  что агентура Ахмед Хана получила
информацию, и будет сделана попытка сорвать операцию. На аэродроме выставили
усиленное   охранение.   Приказ   был:   стрелять   на  поражение  по  любой
подозрительной цели... Ты куришь?
   - Нет.
   - Я  тоже бросил. Сейчас бы закурил. Ну  да  ладно. Так вот. В двадцать
три  пятнадцать  по московскому  времени или в  три  пятнадцать  по местному
одному   солдату   показалось,   что   кто-то   подкрадывается   к   стоянке
бомбардировщика. Он дал очередь из АКМ. Пуля срикошетила от бетонки и попала
во взрыватель бомбы на самолетной подвеске.
   - И что?
   Генерал Лазарев немного помолчал, с ненавистью посмотрел  на диктофон и
сказал:
   - И все ебнуло.




Глава седьмая. ИГРА НА ОБОСТРЕНИЕ




I

   Тюрин не давал знать о себе три дня. Мамаев матерился, хоть и  понимал,
что матерится зря. Раз  Тюрин не звонит, значит ему  нечего сообщить. Но для
деятельной натуры  Мамаева состояние ожидания  было невыносимым. Еще  больше
бесило    ощущение    собственного     бессилия,    подчиненности    внешним
обстоятельствам.
   Телефонный разговор с Пастуховым окончательно выбил его из колеи. В тот
вечер он напился, разругался с женой, заперся в кабинете и заснул на диване,
не раздеваясь. Утром, без четверти девять, как было заведено, пришел Николай
сказать, что машина подана. При виде опухшего, небритого шефа неодобрительно
покачал головой. Молча принес из кухни и поставил  на  стол у  дивана стакан
минералки, рядом положил две таблетки "Алка Зельцер". Смотрел с  осуждением,
поджав губы.  Мамаев рассвирепел и  приказал  Николаю убираться  к  чертовой
матери.  Потом позвонил в  офис,  предупредил, что сегодня его  не будет.  В
припадке злобы даже выключил мобильник и  отключил все  телефоны в квартире.
Нет  его. Ни для кого. Ни для  чего. После этого зашвырнул  таблетки в  угол
кабинета и опохмелился "Хеннесси".
   День  освободился,   и   Мамаев  вдруг  обнаружил,  что  совершенно  не
представляет,  чем  можно  его  заполнить.  Он  вообще не  умел и  не  любил
отдыхать. Даже  в  отпуске,  который обычно проводил  со  всем семейством  в
Испании - с Зинаидой и двумя дочерьми, здоровыми, крепкими, горластыми, всем
в мать.  Уже через неделю он начинал без дела звонить в Москву, через десять
дней не мог без отвращения смотреть на усеянный людскими телесами пляж и  на
всю эту опереточную Малагу, и в конце концов оставлял своих и улетал домой к
огорчению Зинаиды и к тайной радости дочерей.
   Так  и  теперь  он почувствовал себя, как школьник, который сорвался  с
уроков, и обнаружил, что понятия не имеет, чем заняться.
   Но дело придумалось.  Менеджер  турецкой фирмы, которая строила ему дом
на  Истре,  уже  два  раза  звонил   и  просил   приехать,  чтобы  высказать
дополнительные пожелания по внутренней  отделке особняка. Мамаеву  было  все
недосуг. Сейчас это оказалось кстати.
   Когда  ему  предложили  хороший  участок  в  сосновом  лесу  на  берегу
Истринского  водохранилища,  Мамаев  сначала хотел  отказаться. У  него была
добротная  зимняя дача  в Кратово, а строить особняк  только для того, чтобы
быть не  хуже  других,  -  зачем?  Пусть  такие,  как Буров,  возводят  себе
загородные дворцы  и устраивают в них приемы.  Мамаев еще с советских времен
не любил высовываться.  Но потом вдруг подумал, что хорошо  бы  иметь место,
куда можно уехать и остаться  в полном одиночестве, где тебя никто не станет
искать,  а  если станет,  то все равно  не  найдет. Тайник. Убежище.  Что-то
привлекательное  в  этом было. Что-то из лагерных лет. И глубже, из детства,
проведенного в кучности и тесноте коммуналки.
   Мамаев купил  участок и дал заказ турецкой строительной фирме  "Измир".
Из всех предложенных проектов выбрал самый  скромный. Небольшой  двухэтажный
дом,  никаких башенок.  На  первом этаже  -  столовая,  кухня,  комната  для
прислуги.  На  втором  - зал,  во  весь этаж. В  нем все: гостиная, кабинет,
спальня. И не единой перегородки. Много пространства, и все только твое. Это
было тоже из детства.
   О том, что Мамаев строит дом на Истре, не знал  никто.  Ни Зинаида,  ни
дочери, ни в  компании.  Он  даже  расчеты  с турецкой фирмой  вел не  через
"ЕвроАз",  а через Сбербанк.  Никакой  практической необходимости в  этом не
было, но это как  бы входило в правила игры. Если не должен знать никто, так
пусть и не знает никто.
   Мамаев позвонил  в  фирму, приказал передать  менеджеру, что  подъедет.
Хотел вызвать Николая, но передумал. Не мог он видеть его постную скопческую
физиономию. Тоже мне,  твою  мать,  воспитатель нашелся.  Он позвонил  своей
любовнице Людмиле,  связь с которой тянулась уже три года,  велел ей поймать
частника на нормальной тачке и ехать к театру на Таганке.
   Через полтора часа, приведя себя в порядок, он подошел к театру. Люська
уже  ждала,  пританцовывала  на  высоких  шпильках  возле  чистенькой  белой
"шестерки": яркая крашеная  блондинка  с  круглым  курносым лицом,  в  белых
джинсах,  с  вызывающим бюстом,  обтянутым белой футболкой.  На нее западали
бегущие  по утренним  делам  мужички, она  небрежно  всех отшивала. Водитель
"шестерки", интеллигентного вида,  лет сорока пяти, стоял у тачки, поигрывал
ключами,  с интересом  и, как показалось  Мамаеву, с удовольствием  смотрел,
как, получив отлуп, отваливают от Люськи сексуально озабоченные козлы.
   Увидев  Мамаева,  она  чмокнула его  в  щеку,  тут  же  отстранилась  и
посмотрела на него с веселым изумлением:
   - Папа, ты выпил?! С утра?!
   - И что? - нахмурился Мамаев.
   - Все о"кей, папа! Значит, сегодня никаких дел. Куда поедем?
   - Куда надо,  туда и  поедем,  - проворчал Мамаев, залезая в машину.  -
Командир, у тебя время есть?
   -  Времени  у меня  много, - рассудительно ответил  водитель. - Денег у
меня мало.
   - Тогда порядок. Рули.
   - Куда?
   - На Истру.
   - Класс! - обрадовалась Люська. -  Давай возьмем  по дороге шашлыков  и
устроим проводы осени!
   - Давай, - согласился Мамаев. - Гулять так гулять.
   - Шашлыки лучше брать в "Узбекистоне", готовые, - посоветовал водитель.
- Разогреете на костре, и все дела. По дороге вам подсунут неизвестно что, а
здесь с гарантией. И у них есть белое вино "Ок мусалас". Душевно рекомендую.
Подъедем?
   - Вези.
   - Папа, сиди, - заявила Люська, когда машина остановилась у ресторана.-
Я пойду сама, потому что тебя обязательно обсчитают.
   - Да и черт с ними, не разорюсь.
   - Нет, не черт с ними! Лучше я тебя обсчитаю!
   - Легкая девка, - одобрительно заметил водитель. - Не
   сука.
   - А как ты определяешь? - поинтересовался Мамаев.
   - Суки радоваться не умеют. А эта умеет.
   Люська вышла из ресторана в сопровождении двух официантов. Один  нес на
вытянутых руках,  как  новорожденного, сверток  с  шашлыками и лепешками,  у
другого был пакет с позвякивающими  бутылками.  Припас загрузили в багажник,
Люська села в машину и скомандовала:
   - Шефчик, ехай!
   Водитель засмеялся и лихо ввинтил "шестерку" в поток машин.

   Он  был  прав.  Люська  не  была  сукой.  И  при всей своей  вызывающей
внешности блядью она тоже не была. А сук и блядей Мамаев насмотрелся.
   Он не был бабником. И бабников не жаловал. Особенно тех, кто устраивает
бесконечный  эротический  сериал  из  своей  семейной  жизни.  Пустые  люди.
Женятся, разводятся, бросают детей, а потом жалуются, что не задалась жизнь.
А  с чего ей задаться,  если ты не делом занимался,  а  ползал  из постели в
постель, как мандавошка? Хочешь зарулить налево? Кто против, дело житейское,
но при чем тут семья?
   С любовницами  Мамаеву долго  не везло.  Это только кажется, что если у
тебя много  денег, ты можешь купить самое лучшее.  Самое дорогое -  вовсе не
значит  самое  лучшее.  Проститутками  он  брезговал,  секретарши  мгновенно
хамели,  манекенщицы  и фотомодели  тянули на  люди,  на  светские  тусовки,
которых Мамаев терпеть не  мог. А от  недолгой связи  с  молодой, входящей в
моду киноактрисой у него осталось такое чувство, будто он  пожил на  птичьем
базаре: совершенно ошалел от криков, звонков, мельтешения людей.
   Люська появилась  в поле его зрения года четыре назад. Обычная история:
приехала поступать в МГУ,  откуда-то  с Кубани, по конкурсу не прошла, домой
возвращаться  не захотела. В  "Интертраст"  пришла  устраиваться  на работу:
нарочито скромно одетая  провинциальная восемнадцатилетняя девочка. Заявила,
что говорит по-английски, знает персональный компьютер. Мамаев отправил ее в
кадры, там ее завернули: английский знает через пень-колоду, компьютер умеет
только включать и выключать. Но Мамаеву она запомнилась. Через год, с трудом
отделавшись от кинозвезды, он приказал найти ее. Оказалось, что она все-таки
зацепилась в Москве. Устроилась штукатуром в "Мосжилстрой", получила место в
женском  общежитии  "лимиты". Мамаеву  это  понравилось,  он  уважал  людей,
которые умеют добиваться своей цели. Он забрал ее прямо со стройки, привез в
снятую для нее хорошую однокомнатную квартиру в Кунцево и напрямую  спросил,
что он может для нее сделать. Она посмотрела на него смело,  открыто - год в
Москве вытравил из нее провинциальную скромность - и серьезно ответила:
   -  Я  хочу  учиться. Я хочу закончить университет.  И если мне  суждено
стать проституткой, я буду проституткой с высшим гуманитарным образованием.
   Мамаев сказал:
   - Договорились.
   Он платил за ее учебу, давал деньги на жизнь. Не  мало, но и не слишком
много.  Принимая  деньги,  она  всякий  раз  смущалась,  Мамаеву  это  очень
нравилось. Она радовалась, когда он возил ее в рестораны или в ночные клубы,
но не обижалась, когда не возил никуда. Мамаев никогда не оставался у нее на
ночь,  это  ее  огорчало, но  она  не  показывала  виду.  Мамаеву  это  тоже
нравилось.

II

   По  дороге  Люська  болтала, рассказывала  об университетских делах. Но
когда машина въехала во двор усадьбы, восхищенно притихла.
   Полгектара  соснового леса на  высоком берегу Истринского водохранилища
были  обнесены красивым забором из темно-красного кирпича. В глубине участка
стоял двухэтажный, из  такого же кирпича,  дом с плоской крышей, удивительно
соразмерный  просторному  участку и  мачтовым  соснам. Все  было  захламлено
строительным  мусором,  но нетрудно  было  представить,  как  стильно  будет
выглядеть дом, когда наведут порядок.
   Среди сосен  затесалась  одинокая молодая береза  с яркой  необлетевшей
листвой. Она стояла перед домом,  свечкой  отражалась  в просторных  стеклах
второго этажа.
   - Папа, я тащусь! - восторженно протянула Люська. - Класс!
   При появлении Мамаева турки  переполошились,  забегал бригадир, заорал:
"Бананасана!" Человек  пять строителей, убиравших мусор, поспешно  побросали
лопаты и  скрылись  в  дальнем углу, где стояли бытовки. Там же  был морской
контейнер,  доставленный  из  Измира.   В  нем  хранилась  изготовленная  по
специальному заказу мебель для дома.
   Наведя  порядок, бригадир поспешил  навстречу Мамаеву,  закланялся,  на
ломаном  русском  объяснил,  что менеджер  уже выехал  и будет  с  минуту на
минуту.
   Мамаев правильно понял причину переполоха.
   - Таджики? - строго спросил он, указывая в сторону бытовок.
   -  Мало-мало  таджики, господин,  -  признался бригадир. - Совсем мало.
Один человек, два человек. Немножко помогают, кушать всем надо.
   -  Сукины дети. Взяли в  бригаду таджиков, а счет мне выставят, как  за
настоящих турок, - объяснил Мамаев Люське. - Ну, я им выдам!
   - Папа, не будь националистом, - укорила она.  - Тебе не все равно, кто
убирает мусор?
   - Я не националист, - ответил он. - Но я не люблю, когда меня обувают.
   На микроавтобусе с  эмблемой  фирмы "Измир"  подкатил менеджер, молодой
фатоватый турок с тоненькими усиками. При виде Люськи расплылся, залоснился,
рассыпался  в цветастых  восточных комплиментах по  поводу  вкуса уважаемого
господина заказчика. Из его слов вытекало,  что  он  имеет в  виду  вкус,  с
которым Мамаев  выбрал проект дома,  но весь  его вид говорил  о том, что он
имеет  в  виду  не  проект,   а  Люську.  Мамаеву  этот  рахат-лукум  быстро
осточертел, он приказал менеджеру ждать на крыльце и прошел в дом.
   На первом этаже еще шли  отделочные работы, второй  этаж был  полностью
готов.  Зал получился таким,  каким и представлял его себе  Мамаев.  Обшитый
светлым деревом, с альковом, с камином, с просторным, во всю северную стену,
окном,  из которого открывался вид на водохранилище и пылающий  от  осеннего
багрянца лес.  Отопление уже  работало, дерево  подсыхало, зал был  наполнен
тонким запахом чего-то нездешнего - то ли  ливанским кедром, то ли алеппской
сосной.
   - Это дом не  для  семьи,  -  заметила Люська. -  Это  дом  для  одного
человека. Если тебе будет в нем тоскливо, возьми меня к себе домработницей.
   - Если будешь хорошо учиться, - отшутился Мамаев.
   -  Нет  ли  у  господина  заказчика  особых  пожеланий?  -  осведомился
менеджер.
   Мамаев  хотел  высказать  особые пожелания  насчет таджиков,  но Люська
тронула его за рукав и просительно сказала:
   - Папа!
   - Ладно, молчу. Все нормально, заканчивайте.

   Пока ждали менеджера и осматривали дом, водитель  "шестерки" обследовал
окрестности и нашел хорошее место для пикника - на полянке, устланной ковром
из  ярких  березовых  и  осиновых  листьев. Он  принес из  багажника пакеты,
натащил  сушняка,  разжег костерчик и откупорил бутылки.  Но от  предложения
разделить трапезу решительно отказался:
   -  Каждый должен знать свое место. Путаница ролевых  установок нарушает
социальную гармонию.
   - Для чего же я купила столько еды? - огорчилась Люська.
   - Еды и должно быть много. Как  и удачи, - философски заметил водитель.
- Приятного времяпровождения, - пожелал он  и подмигнул Мамаеву: -  Не сука,
не сука.
   -  Давай выпьем за  эту осень, - сказала Люська  и чокнулась с Мамаевым
бутылкой  "Ок  мусаласа". - У меня такое чувство, что такой  осени  у  нас с
тобой больше не будет никогда. За  тебя,  папа.  Мне тебя  почему-то  жалко.
Пусть тебе повезет.

   В  Москву  возвращались  на   закате.  Закат  был  бешеный,   вполнеба,
тревожный. Люська притихла, сидела, положив голову на  плечо  Мамаева. От ее
волос пахло дымом. Когда впереди показалась кольцевая, водитель спроси