соседей, и заболевали они ежедневно тысячами, а так как никто
за ними не ухаживал и никто им не помогал, то почти все они умирали. Иные
кончались прямо на улице, кто - днем, кто - ночью, большинство же хотя и
умирало дома, однако соседи узнавали об их кончине только по запаху,
который исходил от их разлагавшихся трупов. Весь город полон был мертвецов.
Соседи, побуждаемые страхом заразиться от трупов, а равно и сочувствием к
умершим, поступали по большей части одинаково: либо сами, либо руками
носильщиков, если только их можно было достать, выносили мертвые тела из
домов и клали у порога, где их, выставленных во множестве, мог видеть,
особливо утром, любой прохожий, затем посылали за носилками, а если таковых
не оказывалось, то клали трупы на доски. Бывало, на одних носилках несли
два, а то и три тела, и весьма нередко можно было видеть на одних носилках
жену и мужа, двух, а то и трех братьев, отца и сына - и так далее.
Постоянно наблюдались случаи, когда за спиной двух священников, шедших с
распятием впереди покойника, к похоронной процессии приставало еще
несколько носилок, так что священники, намеревавшиеся хоронить одного
покойника, в конце концов хоронили шесть, восемь, а то и больше. И никто,
бывало, не почтит усопших ни слезами, ни свечой, ни проводами - какое там:
умерший человек вызывал тогда столько же участия, сколько издохшая коза.
Тогда было очевидно для всех, что если обычное течение вещей не научает и
мудрецов терпеливо сносить незначительные и редкие утраты, то в дни великих
испытаний даже недалекие люди становятся предусмотрительными и
невозмутимыми. Так как для великого множества мертвых тел, которые каждый
день и чуть ли не каждый час подносили к церквам, не хватало освященной
земли, необходимой для совершения похоронного обряда, - а ведь старый
обычай требовал, чтобы для каждого покойника было отведено особое место, -
то на переполненных кладбищах при церквах рыли преогромные ямы и туда
опускали целыми сотнями трупы, которые только успевали подносить к храмам.
Клали их в ряд, словно тюки с товаром в корабельном трюме, потом посыпали
землей, потом клали еще один ряд - и так до тех пор, пока яма не
заполнялась доверху.

Не вдаваясь более в подробности, относящиеся к постигшему наш город
несчастью, я должен заметить, что эта губительная для него пора была
нисколько не менее ужасна и для его окрестностей. Не говорю уже о замках,
ибо замок есть тот же город, только меньших размеров, но и в раскиданных
там и сям усадьбах и в селах крестьяне с семьями, все эти бедняки, голяки,
оставленные без лечения и ухода, днем и ночью умирали на дорогах, в поле и
дома - умирали так, как умирают не люди, а животные. Вследствие этого у
сельчан, как и у горожан, наблюдалось ослабление нравов; они запустили свое
хозяйство, запустили все свои дела и, каждый день ожидая смерти, не только
не заботились о приумножении доходов, которые они могли получить и от скота
и от земли, о пожинании плодов своего собственного труда, но, напротив
того, старались все имеющееся у них тем или иным способом уничтожить. Волы,
ослы, овцы, козы, свиньи, куры, даже верные друзья человека - собаки,
изгнанные из своих помещений, безвозбранно бродили по заброшенным нивам, на
которых хлеб был не только не убран, но даже не сжат. И многие из них,
точно это были существа разумные, за день вволю наевшись, насытившись, на
ночь, одни, без пастуха, возвращались в свои помещения. Если оставить
окрестности и возвратиться к городу, то что может быть красноречивее этих
чисел: то ли небеса были к нам так немилостивы, то ли до некоторой степени
повинно в том бессердечие человеческое, как бы то ни было - с марта по
июль, отчасти в силу заразительности самой болезни, отчасти потому, что
здоровые из боязни заразы не ухаживали за больными и бросали их на произвол
судьбы, в стенах города Флоренции умерло, как уверяют, сто с лишним тысяч
человек, а между тем до этого мора никто, уж верно, и предполагать не мог,
что город насчитывает столько жителей. Сколько у нас опустело пышных
дворцов, красивых домов, изящных пристроек, - еще так недавно там было
полным-полно слуг, дам и господ, и все они вымерли, все до последнего
кучеренка! Сколько знатных родов, богатых наследств, огромных состояний
осталось без законных наследников! Сколько сильных мужчин, красивых женщин,
прелестных юношей, которых даже Гален, Гиппократ и Эскулап3 признали бы
совершенно здоровыми, утром завтракало с родными, товарищами и друзьями, а
вечером ужинало со своими предками на том свете!

Продолжать описывать все эти ужасы слишком тяжело, а потому, опустив все,
что почитаю возможным, спешу сообщить, что в то время как город в силу
указанных обстоятельств почти опустел, однажды, о чем мне после рассказывал
человек, заслуживающий доверия, во вторник утром, в чтимом храме Санта
Мария Новелла4, где на ту пору почти никого не было, семь молодых женщин в
соответствовавших мрачной той године траурных одеждах, связанные между
собою дружбой, соседством, родством, в возрасте от восемнадцати до двадцати
восьми лет, рассудительные, родовитые, красивые, благонравные, пленительные
в своей скромности, прослушав божественную литургию, приблизились друг к
дружке. Я мог бы сообщить подлинные их имена, но у меня есть основание от
этого воздержаться, а именно: я не хочу, чтобы кому-нибудь из них стало
стыдно за предлагаемые повести, которые они или сами рассказывали, или же
слушали, ибо теперь насчет увеселений стало строже, нежели в то время,
когда по вышеуказанным причинам даже гораздо более зрелого возраста люди
пользовались в этом отношении несравненно большей свободой. Еще мне бы не
хотелось, чтобы у завистников, всегда готовых очернить человека уважаемого,
явился повод хоть как-нибудь затронуть поносными словами доброе имя
достойных женщин. А чтобы их нельзя было спутать, я каждой из них дам такое
имя, которое всецело или хотя бы отчасти будет соответствовать душевным ее
качествам: первую, самую из них старшую, мы назовем Пампинеей, вторую -
Фьямметтой5, третью - Филоменой, четвертую - Эмилией, Лауреттой - пятую,
шестую - Нейфилой, а последнюю - не без основания - Элиссой.

Случайно, а не преднамеренно, сойдясь в одном из приделов храма, они сели в
кружок, прочли "Отче наш" и, повздыхав, начали беседовать о многоразличных
предметах, имевших касательство к злобе дня. Когда же воцарилось молчание,
заговорила Пампинея:

- Милые дамы! Мне, как, вероятно, и вам, не раз приходилось слышать, что
если человек с благими намерениями пользуется своим правом, то это никому
не причиняет вреда. Естественное право каждого появляющегося на свет -
защищать, оберегать и ограждать свою жизнь. Бывали даже такие случаи, когда
ради того, чтобы обезопасить себя, люди шли на убийство, хотя бы тот, кого
они убивали, был пред ними ни в чем не повинен. И раз это не воспрещено
законами, споспешествующими благоденствию смертных, то должны же мы, как и
все прочие, не в ущерб кому-либо принять все возможные меры
предосторожности к спасению своей жизни! Вспомнив, как мы вели себя нынче
утром, да и все последнее время, вспомнив, о чем и как мы между собой
говорили, я, как, вероятно, и вы, прихожу к заключению, что все мы
опасаемся за свою жизнь. Но не это меня удивляет - меня до крайности
удивляет, что при нашей-то женской чувствительности мы не оказываем ни
малейшего противодействия тому, чего каждая из нас имеет все основания
страшиться. Невольно создается впечатление, что мы здесь находимся потому,
что нам самим хочется, или же потому, что нам вменили в обязанность быть
свидетельницами того, сколько мертвецов предано земле, проверять, совершают
ли духовные особы, которых, кстати сказать, почти уже не осталось, в
положенные часы богослуженья, и своим одеянием показывать каждому
входящему, сколь велика и сколь ужасна постигшая нас беда. А вот что
является нашему взору, стоит нам выйти из церкви: взад-вперед ходят люди и
перетаскивают мертвых и больных; преступники, по закону приговоренные к
изгнанию, бесчинствуют, попирая закон, ибо они отлично знают, что
исполнители такового или мертвы, или больны; так называемые похоронщики,
эти отбросы общества, наживающиеся на нашем несчастье, всюду разъезжают и
расхаживают, одним своим видом терзая нам душу, и в непристойных песнях
глумятся над нашим горем. Мы только и слышим: "Такие-то умерли", "Те-то и
те-то умирают", - и если бы было кому плакать, мы всюду слышали бы жалобный
плач. Наверно, это и с вами бывало: я прихожу домой, вижу, что от моей
большой семьи никого не осталось - во всем доме одна-единственная служанка,
и чувствую, как у меня от ужаса волосы становятся дыбом. И куда бы я ни
пошла и где бы ни остановилась, всюду мне мерещатся призраки умерших, но я
уже не узнаю знакомые черты: покойники по непонятной для меня причине
приняли новое, ужасное, пугающее обличье. Вот почему мне везде страшно: и
здесь, и дома, и где бы то ни было. А ведь, если я не ошибаюсь, только мы
во всем городе располагаем средствами, и только нам есть куда удалиться.
Мне часто приходилось слышать и даже видеть, как люди, - не знаю, впрочем,
живы ли они еще, - утратив представление о том, что благопристойно и что
неблагопристойно, сделавшись рабами своих похотей, и одни и на людях, и
днем и ночью резвятся в свое удовольствие. И поступают так не только
миряне, но и монастырские затворники: эти себя убедили, что им пристало и
подобает делать то же, что делают другие; в надежде на то, что благодаря
этому смерть их не тронет, они, нарушив обет послушания, стали ублажать
свою плоть, стали распутниками и развратниками. А когда так, то зачем же мы
здесь? Чего дожидаемся? О чем думаем? Почему мы безразличнее и равнодушнее
относимся к собственному здоровью, нежели прочие горожане? Считаем ли мы
себя хуже других? Или мы полагаем, что жизнь наша прикреплена к телу более
прочной цепью, нежели у других, и у нас нет оснований опасаться, что есть
такая сила, которая способна порвать ее? Когда так, то мы заблуждаемся, мы
сами себя обманываем. Если мы и впрямь склонны так думать, значит, как же
мы безрассудны! Вспомним, как много прекрасных юношей и девушек унесла
неумолимая чума, - это самое наглядное доказательство нашего безрассудства.
Не знаю, как вы отнесетесь к моему предложению, а все же я, для того чтобы
наше упрямство или же самонадеянность не завели нас в тупик, предлагаю
следующее: по-моему, самое лучшее, что мы можем сделать, - это последовать
примеру тех, кто уже так поступил, а равно и тех, кто и сейчас еще так
поступает, то есть оставить город и, страшась пуще смерти дурного общества,
благопристойным образом удалиться в загородные именья, - а ведь у каждой из
нас таких имений многое множество, - ив тех именьях, ни в чем не переходя
границы благоразумия, заполнить свой досуг всякого рода развлечениями -
веселостями и удовольствиями. Там поют птички, зеленеют холмы и долы, на
нивах волнуется море хлебов, и каких только нет там деревьев, и небо там
более открытое, нежели здесь, и хоть оно и гневается на нас, а все же
вечной своей красы не скрывает, - все это куда больше ласкает взор, нежели
опустевший наш город. Да и воздух там чище, и все, что в такое время
особенно необходимо для поддержания сил, мы там найдем в изобилии, а вот
огорчений там меньше. Хлебопашцы там тоже мрут, как здесь горожане, однако
смерть не производит там такого тяжелого впечатления, как в городе, оттого
что домов и жителей там меньше, чем в городе, С другой стороны, здесь, если
не ошибаюсь, мы никого не покидаем; если уж на то пошло, так скорее мы
можем считать, что мы всеми покинуты, ибо наши близкие или умерли, или
бежали от смерти и бросили нас в беде, словно мы им чужие. Коротко говоря,
если мы так поступим, то упрекнуть нас будет не в чем. Если же мы поступим
по-иному, то нас ожидают скорбь, горе, а может статься, и смерть. Так вот,
коли мое предложение всем вам по нраву, давайте возьмем с собой служанок и
все, что может понадобиться в дороге, а за городом давайте проводить время
сегодня здесь, завтра там и устраивать празднества и увеселения, какие в
наше время устраивать дозволяется, - по-моему, так будет лучше всего.
Пробудем же мы там, пока не увидим, - если только мы до этого не умрем, -
что нам в конце концов уготовало небо. Примите еще и то в соображение, что
похвальнее поступим мы, удаляясь отсюда достойно, нежели те, которые ведут
себя здесь недостойно.

Выслушав Пампинею, дамы одобрили ее совет и, вознамерившись последовать
ему, начали между собой толковать, как лучше всего применить его к делу,
словно по выходе из храма им предстояло незамедлительно отправиться в путь.
Однако ж Филомена, женщина в высшей степени благоразумная, молвила:

- Сударыни! Пампинея говорила дело, со всем тем зря вы так спешите.
Вспомните, что все мы - женщины, и даже юнейшие из нас прекрасно знают,
каково женщине жить своим умом, как необходимы ей советы мужчины. Мы
непостоянны, взбалмошны, подозрительны, малодушны, трусливы, и я очень
боюсь, как бы без мужского надзора наш кружок не распался, и притом - в
самом непродолжительном времени, да еще к немалому урону для нашей чести,
так что сперва нужно позаботиться о таковом надзоре, а потом уже приступить
к исполнению нашего замысла.

Элисса ей на это сказала:

- Мужчина - владыка для женщины, то правда; без руководительства,
осуществляемого мужчинами, начинания наши редко приходят к достохвальному
концу, но где мы сыщем таких мужчин? Почти все наши близкие умерли, те же,
что остались в живых, разлетаются целыми стаями неизвестно куда, и бегут
они от того же, от чего стремимся укрыться и мы. Обращаться к чужим
неприлично, - значит, нужно искать другой, благопристойный путь к спасению,
иначе вместо веселья и отдохновенья уделом нашим пребудут горе и смута.

Меж тем как девушки все еще вели этот разговор, в церковь вошли трое
молодых людей, самому младшему из которых было, однако ж, не менее двадцати
пяти лет. У всех троих ни бедственная година, ни утрата друзей и родных, ни
боязнь за себя не угасили и не охладили любовный пламень. Одного из них
звали Панфило, другого - филострато, третьего - Дионео6. Все трое были
юноши миловидные и благовоспитанные, и все трое как наивысшего утешения
среди превратностей жизни жаждали встречи с дамами их сердца, каковые
случайно оказались в числе семи упомянутых, остальные же четыре дамы
состояли с юношами в родстве.

Юноши и девушки заметили друг друга одновременно.

- Судьба, как видно, благоприятствует нашему намерению, - улыбаясь,
заговорила Пампинея, - коль скоро она посылает нам сих рассудительных и
достойных юношей, каковые охотно примут на себя обязанности наших
наставников и наших слуг, если только мы решимся эти обязанности им
поручить.

При этих словах по лицу Нейфилы, в которую один из юношей был влюблен,
разлилась краска стыда.

- Что ты, Пампинея! - воскликнула она. - Ни о ком из них ничего, кроме
хорошего, сказать нельзя, это я знаю наверное, они справились бы и с более
трудными обязанностями, их общество доставило бы удовольствие и послужило
бы к чести более привлекательным и достойным девушкам, нежели мы. Вот
только они в некоторых из нас влюблены, и об этом все уже знают, - если мы
возьмем их с собой, то как бы это, не по нашей и не по их вине, не бросило
на нас тень и не вызвало нареканий?

- Пустое! - молвила Филомена. - Мое дело - жить честно, так, чтобы не в чем
было себя упрекнуть, а там пусть говорят что хотят, - господь бог и
справедливость за меня вступятся. Если б только молодые люди согласились,
мы бы тогда могли бы сказать вслед за Пампинеей: судьба благоприятствует
нашему путешествию.

Слова Филомены подействовали на всех успокоительно, и тут же было решено
подозвать молодых людей, сказать о своих намерениях и попросить об
одолжении составить им компанию. Пампинея, приходившаяся одному из молодых
людей родственницей, нимало не медля встала, направилась к юношам, стоявшим
поодаль и смотревшим на девушек, приветливо с ними поздоровалась и, сообщив
о своем решении, от имени всех своих подруг обратилась с просьбой - из
самых чистых, братских побуждений составить им, если возможно, компанию.

Молодые люди подумали сперва, что она над ними смеется; как же скоро они
уверились, что это не шутки, то с радостью изъявили свою готовность и,
чтобы не откладывать этого дела, условились, прежде чем разойтись, что
нужно взять с собою в дорогу. Приказав начать сборы и послав нарочного
туда, где они намерены были расположиться, на рассвете следующего дня, а
именно - в среду, девушки в сопровождении нескольких служанок и трое
молодых людей с тремя слугами оставили город. Какие-нибудь две мили7 - и
вот они уже в том месте8, где их ожидали. В стороне от проезжей дороги
глазам их представилась горка, поросшая разнообразною растительностью,
увеселявшею взор яркою своею зеленью. На горке стоял дворец с красивым,
просторным внутренним двором, с лоджиями, с анфиладой зал и комнат,
являвших собой - каждая в своем роде - чудо искусства и украшенных
радовавшими глаз дивными картинами, с лужайками и роскошными садами,
разбитыми вокруг, с колодцами, откуда брали чистую воду, с погребами, где
было полно дорогих вин, что, впрочем, более приличествовало записным
кутилам, нежели трезвым и благонравным девицам. Прибывшие обнаружили, к
немалому своему удовольствию, что во всех комнатах подметено, в спальнях
постелены постели, все убрано цветами, какими в это время года были обильны
сады, полы устланы тростником.

Когда, тотчас по прибытии, девушки и юноши сели по местам, заговорил
Дионео, изо всей компании самый веселый и остроумный:

- Тем, что мы здесь, мы обязаны, сударыни, вашему благоразумию, мы же
оказались недостаточно сообразительны. Мне неизвестно, каково в настоящее
время течение ваших мыслей, я же свои мысли оставил за воротами города,
едва вышел из них вместе с вами. А потому либо давайте вместе со мной
развлекаться, петь, забавляться, в зависимости от того, что каждой из вас
по душе, либо отпустите меня к моим мыслям в несчастный наш город.

На это Пампинея, тоже как бы отогнавшая от себя мрачные мысли, с веселым
видом ответила ему так:

- Ты хорошо сказал, Дионео. Давайте жить в свое удовольствие - для чего же
мы тогда бежали от скорбей? Однако все выходящее из границ длится недолго,
а потому я, которая и завела разговор, приведший к образованию столь
приятного общества, - я почитаю необходимым, дабы веселье наше было
продолжительным, сойтись на том, чтобы кто-нибудь у нас был за главного,
которого мы все уважали бы, слушались как старшего и который думал бы
только о том, чтобы нам жилось веселее. Но дабы каждый из нас познал и
бремя забот, и радости, сопряженные с главенством, и в то же время дабы
никто не питал зависти к тем, кто познал и заботы и радости, я предлагаю
возлагать почетное это бремя на каждого из нас по очереди. И первый пусть
будет всеми нами избран, а следующих пусть каждый раз перед вечерней
назначают по своему благоусмотрению тот или та, кто в этот день был нашим
повелителем. И этому вновь назначенному, пока длятся его полномочия,
надлежит устанавливать и определять для нас местопребывание и распорядок
дня, как ему заблагорассудится.

Это предложение все очень одобрили, и на первый день единогласно была
избрана Пампинея, после чего Филомена, от многих слышавшая, сколь почетен
лавровый венок для тех, кто его удостоен, и сколь великую честь приносит он
тем, кто увенчан им по заслугам, подбежала к лавру, сорвала несколько
веточек, сплела пышный почетный венок, возложила его Пампинее на голову, и
с этого дня лавровый венок служил в этом обществе, покуда оно существовало,
отличительным знаком главенства и королевской власти.

Став королевою, Пампинея велела всем умолкнуть, послала за тремя слугами
юношей и за четырьмя служанками и при всеобщем молчании молвила:

- Желая подать вам пример того, как должно способствовать процветанию
нашего общества, дабы оно, к