имся ему от отца богатым наследством, - некто Симоне да Вилла2.
У этого самого, как я уже сказала, вновь к нам прибывшего Симоне было много
примечательных привычек, и, между прочим, такая: он имел обыкновение
расспрашивать всякого, кто бы с ним ни находился, про всех прохожих, кого
бы он ни увидел, и так он их разглядывал и так за ними наблюдал, как будто
он изготовлял лекарства из человеческих поступков. Всех более обращали на
себя его внимание те два живописца, о коих у нас сегодня дважды шла речь, а
именно - жившие с ним по соседству неразлучные друзья Бруно и Буффальмакко.
Симоне составил себе такое мнение, что у них нет иных забот и хлопот, кроме
как повеселиться. Он всех и каждого про них расспрашивал и неизменно
получал ответ, что они люди бедные, живописцы; он же держался того взгляда,
что бедняку не до веселья, а так как он слышал, что они люди хитроумные, то
вообразил, что они, уж верно, здорово наживаются на чем-нибудь таком, чего
никто и не подозревает, и ему захотелось поближе познакомиться, по
возможности, с обоими или уж, по крайности, с кем-нибудь одним, и вот
наконец он познакомился с Бруно. После нескольких встреч Бруно пришел к
заключению, что лекарь - болван, и с особым удовольствием стал потешаться
над его из ряду вон выходящею бестолковостью, лекарь же души не чаял в
Бруно. Несколько раз пригласив его к обеду, лекарь решил, что теперь они
уже достаточно сблизились и он имеет право поговорить с Бруно откровенно, а
потому однажды изъявил удивление по поводу того, что Бруно и Буффальмакко,
будучи людьми небогатыми, так весело живут, и попросил объяснить ему, в чем
тут секрет.

Вопрос этот показался Бруно одним из самых нелепых, одним из самых
дурацких, какие когда-либо задавал ему лекарь, и, придя в веселое
расположение духа, он вознамерился на глупость ответить глупостью.

"Сию тайну, доктор, я открыл бы немногим, - начал он, - а вот вам открою
охотно: вы мой друг, я знаю, что вы не проговоритесь. Да, нам живется
хорошо, весело, еще веселей, нежели вам кажется. Того, что нам дает наше
ремесло, и доходов, которые мы получаем с наших именьишек, нам не хватило
бы расплатиться даже за воду. Не думайте, однако ж, что мы воры, - мы -
корсары, и корсарством мы безо всякого ущерба для других добываем все, что
нам необходимо, и все, что нас может порадовать. Вот отчего мы, как видите,
живем весело".

Подивился лекарь тому, что услышал от Бруно, однако поверить поверил, а так
как сути дела он не уразумел, то и загорелся желанием узнать, что такое
корсарство, и пообещала никому ничего не говорить.

"Ах, доктор, о чем вы меня просите! - воскликнул Бруно. - Вы хотите, чтобы
я поведал вам великую тайну. Да ведь если кто про это узнает, меня в
порошок сотрут, со свету сживут, я попаду в пасть к Люциферу - тому самому,
что намалеван снаружи в Сан Галло3. Однако ж я проникся таким уважением к
вашей ложной, то бишь непреложной учености и такое доверие вы мне внушаете,
что я ни в чем не могу отказать вам. Коротко говоря, я открою вам тайну, но
с условием: поклянитесь монтезонским распятием4, что исполните данное
обещание и никому ничего не скажете".

Доктор поклялся.

"Итак, да будет вам известно, достопочтеннейший доктор, - продолжал Бруно,
- что в нашем городе недавно проживал великий некромант по имени Майкл
Скотт5, выходец из Шотландии, пользовавшийся особым уважением у знатных
людей, из коих лишь немногие дожили до нашего времени. Задумав от нас
уехать, Майкл Скотт, уступая их настойчивым просьбам, оставил здесь двух
своих выдающихся учеников и наказал им исполнять любые желания тех знатных
людей, которые так его чтили. Ученики Скотта с неизменною готовностью
оказывали тем людям услуги как в сердечных, так и во всех прочих делишках.
И самый город, и обычаи местных жителей пришлись Скоттовым ученикам по
душе, и они порешили остаться здесь навсегда и с некоторыми из них
сблизились и подружились, при этом они не смотрели, знатные то люди или не
знатные, богатые или бедные - обращали они внимание только на сходство
нравов. В угоду друзьям своим они образовали кружок человек в двадцать
пять, коим надлежало собираться в определенном месте, по крайней мере раз в
месяц. На этом сборище каждый имел право выразить свое желание, и они в ту
же ночь его исполняли. Мы с Буффальмакко особенно с ними сблизились и
подружились, и они приняли нас в это общество, в коем мы состоим и теперь.
Когда мы собираемся, то, скажу по чести, любо бывает смотреть на ковры,
коими увешаны стены залы, где мы пируем, на столы, сервированные по-царски,
на множество осанистых и красивых слуг и служанок, за каждым из нас
ухаживающих, на тазы, кувшины, бутылки, кубки и другую посуду, как
серебряную, так и золотую, из коей мы едим и пьем, и, наконец, на
многоразличные яства, приготовленные на все вкусы и в определенном порядке
подаваемые. Я слов довольно не имею, дабы описать, какого рода и сколь
приятны услаждающие наш слух звуки бесчисленных музыкальных инструментов,
дабы описать мелодичное пение, равно как не могу сосчитать, сколько свечей
сгорает за каждым ужином, сколько мы съедаем сластей и сколько выпиваем
дорогих вин. Только, пожалуйста, не думайте, многоученейший друг мой, что
мы там сидим в том платье и одеянии, в каком вы можете видеть нас
ежедневно. Даже того, кто одет беднее нас всех, за ужином вы приняли бы за
императора - такое на нас там богатое убранство и так мы там унизаны
драгоценностями. Однако же самая большая для нас услада - это красивые
женщины; их доставляют со всех концов света, стоит нам только изъявить
желание. Там вы можете видеть повелительницу барбаникков, царицу басков,
жену султана, жену хана Осбека, белибердиню Норвежскую, ерундизу
Чепухуболтайскую и вздормолотительницу Тарабарскую. Всех не перечислишь.
Словом сказать, там бывают все царицы мира, даже фиглимиглия пресвитера
Иоанна6. Слушайте дальше! После того как все выпьют, закусят сластями,
танца два станцуют, каждая из этих женщин идет в комнату мужчины, который
ее сюда вызвал. Комнаты эти, к вашему сведению, рай да и только, до того
они красивы, а пахнет там не хуже, чем у вас в аптеке, когда по вашему
распоряжению толкут тмин. А кровати, на которых они возлежат, наряднее, чем
у дожа венецианского. Можете себе представить, с каким великим проворством
вставляются там утки в челноки, а нити основы насаживаются на крючки!
Однако же из всех, кто там бывает, наибольшие счастливцы - это мы с
Буффальмакко, потому что Буффальмакко чаще всего вызывает сюда королеву
французскую, а я - королеву английскую, то есть первых красавиц в мире, и
они на нас глядят - не наглядятся. Так вот, приняв в рассуждение, что нас
любят королевы, да еще такие, вы без труда поймете, почему мы можем и
должны жить и ходить веселее других. Ну, а помимо всего прочего, ежели
кому-нибудь из нас понадобятся тысчонки две флоринов, то их нам мигом
дают... выкусить.

Вот это у нас в просторечии и называется корсарить. Корсары грабят кого
придется, так же точно и мы, с тою, однако же, разницей, что корсары не
возвращают добычи, а мы, попользовавшись, возвращаем. Теперь вам,
д-осто-й-лопнейший друг мой, ясно, что значит корсарить? Сами понимаете,
какая это важная тайна. Больше я вам ничего не скажу - лучше не просите".

Ученость доктора, по-видимому, не простиралась дальше лечения малых ребят
от коросты, а потому он принял рассказ Бруно за непререкаемую истину, и
теперь ему ничего так не хотелось, как вступить в это общество. Он сказал,
что его уже не удивляет веселое расположение духа, в каком постоянно
пребывает Бруно и Буффальмакко, но попросить принять его в члены общества
пока не решился, хотя ему стоило изрядных усилий об этом не заговорить; он
полагал, что ему надлежит снискать у них еще большее уважение, и тогда уже
он будет действовать наверняка. Рассудив таким образом, доктор стал еще
чаще видеться с Бруно, и утром и вечером звал его на угощение и выказывал
ему все знаки приязни необыкновенной. Можно было подумать, что доктор не
может без Бруно жить и дышать - так часто и так подолгу они виделись.

Бруно, по-видимому, был очень этому рад, а чтобы отплатить доктору за его
благорасположение, он в его зале нарисовал Пост, над дверью в спальню -
Agnus Dei7, над входной дверью - урильник8, дабы желающие посоветоваться с
доктором скорей находили его жилище, на терраске же изобразил войну мышей и
кошек, чем привел доктора в восторг неописуемый. А за ужином он нет-нет да
и вставит: "Нынче я был в нашем обществе. Королева английская мне,
признаться сказать, надоела, и я вызвал галиматицу великого хана
Алтарисского".

"Что такое галиматица? - спросил доктор. - Я в этих названиях не
разбираюсь".

"Ах, доктор, в этом ничего удивительного нет! - возразил Бруно. - Сколько
мне известно, ни Конокрад, ни Набивайцены этих лиц не упоминают".

"То есть, Гиппократ и Авиценна?" - спросил доктор.

"А я почем знаю? - молвил Бруно. - Я в ваших именах так же мало смыслю, как
вы в моих титулах. Галиматица же на языке великого хана означает
императрица. Да уж, смею вас уверить: этакая милашечка вам бы приглянулась
- с ней вы бы позабыли и лекарства, и клистиры, и пластыри".

Такие разговоры время от времени вел Бруно с доктором, чтобы еще больше его
распалить, и вот как-то вечером доктор, допоздна светивший Бруно, который в
это время малевал войну мышей и кошек, разоткровенничался с ним, ибо он был
совершенно уверен, что обласканный им Бруно всецело ему предан. Они были
сейчас одни, и доктор ему сказал: "Нет на свете человека, Бруно, для
которого я так же охотно сделал бы что угодно, как для тебя, ей-богу! Даже
если б ты меня послал в Перетолу9, и то я бы, наверно, пошел. Так не
удивляйся же, что я по-дружески, доверительно обращусь к тебе с просьбой.
Ты, конечно, помнишь, что совсем недавно ты рассказывал мне о нравах
веселого вашего общества, и мне, вынь да положь, захотелось в него
вступить. И у меня есть на то особая причина, в чем ты удостоверишься, как
скоро мне удастся войти в ваше общество. Можешь поднять меня на смех, если
я не вызову туда раскрасавицу - ты такой давно не видал, а я увидел ее в
прошлом году в Какавинчильи10 и с первого взгляда влюбился. Клянусь телом
Христовым, я предлагал ей десять болонских монет11 за то, чтоб она со мной
поладила, но она отказалась. Вот я и обращаюсь к тебе с просьбой: научи
меня, если можно, как мне в ваше общество проникнуть, ты же, со своей
стороны, порадей мне и поспособствуй, а во мне члены общества найдут
доброго и верного друга. Самое главное, я мужчина красивый, бравый,
цветущий, да к тому же еще доктор медицины, - а у вас там докторов,
наверное, нет, - я знаю много всяких любопытных вещей, знаю много славных
песенок. Сейчас я тебе спою". И тут он взял да и запел.

Бруно стоило огромного труда удержаться от смеха. "Ну как?" - допев песню,
спросил доктор.

"По чести скажу: сорговые свирели не идут ни в какое сравнение с вашим
голосом - до того искусно вы дерете горло", - отвечал Бруно.

"Если б ты своими ушами не слышал, никому бы, поди, не поверил", - заметил
доктор.

"Разумеется!" - подтвердил Бруно.

"Я много песен знаю, но это как-нибудь в другой раз, - сказал доктор. - Так
вот я каков! Отец мой был человек знатный, хотя жил в пригороде, а мать из
рода Валеккьо12. Сколько тебе известно, ни у кого из флорентийских врачей
нет таких хороших книг и таких красивых нарядов, как у меня. Некоторые мои
наряды, если все как следует подсчитать, стоили мне назад тому более десяти
лет, сказать тебе - не соврать, примерно сто лир мелочью. Так вот, я прошу
тебя: введи меня, ради бога, в ваше общество, а я обязуюсь не брать с тебя
ни гроша - болей сколько хочешь".

Выслушав его, Бруно укрепился во мнении, что доктор - набитый дурак.
"Посветите мне вот сюда, доктор, - сказал он. - Потерпите немного: я только
дорисую хвосты вот этим мышам, а потом мы с вами поговорим".

Как скоро хвосты были готовы, Бруно сделал вид, будто крайне озадачен его
просьбой. "Доктор, миленький! - сказал он. - Я знаю, что вы мой
благодетель, но вы меня просите о таком одолжении, которое вам-то, может,
кажется пустяковым, потому что вы человек великого ума, а для меня ваша
просьба непосильна. Если б у меня была хоть какая-нибудь возможность, я бы
сделал это только для вас, и больше ни для кого, потому что я вас очень
люблю, да и говорите вы до того красно, что под вашу дудку всякий запляшет.
Чем больше я с вами общаюсь, тем больше дивлюсь вашей мудрости. И потом я
бы уж за одно то вам помог, что вы влюбились в такую красотку. Да вот беда:
напрасно вы на меня понадеялись - тут я ничего для вас не могу сделать.
Впрочем, если вы дадите мне треклятвенное обещание держать это в тайне, я
укажу вам наивернейший путь. Я убежден, что вы этого добьетесь, тем более
что у вас такие прекрасные книги и все прочее, о чем вы мне еще раньше
рассказывали".

"Говори, не бойся, - сказал доктор. - Ты, я вижу, плохо меня знаешь, тебе
еще не приходилось убеждаться в том, как я умею хранить тайны. Мессер
Гаспарруоло из Саличето в бытность свою форлимпопольским судьею осведомлял
меня почти обо всех делах, - он почитал меня за надежнейшего человека.
Желаешь убедиться на примере? Он мне первому сообщил, что хочет жениться на
Бергамине. Теперь убедился?"

"Добро! - молвил Бруно. - Коли он вам доверял, то доверяюсь и я. Вот какой
я укажу вам путь: в нашем обществе есть председатель и при нем два
советника; сменяются они каждые полгода, и в начале следующего месяца
председателем непременно будет Буффальмакко, а советником - я, это дело
решенное. Председатель волен ввести или же заставить ввести в общество кого
угодно, - вот почему, думается мне, вам не мешало бы поближе познакомиться
с Буффальмакко и заслужить его расположение. Это такой человек; как увидит,
что вы - ума палата, так в ту же минуту и полюбит вас. Когда же вы
заметите, что расположили его в свою пользу умными речами и славными
вещицами, вот тогда и просите, и он не сможет вам отказать. Я с ним говорил
- он о вас самого лестного мнения. Действуйте, как я вам сказал, а я, со
своей стороны, на него повлияю".

"Твой совет очень даже мне по сердцу, - заметил доктор. - Если Буффальмакко
точно любит умных людей, то пусть он со мной побеседует - ручаюсь, что
после этого он по пятам за мной будет ходить: ума у меня столько, что я
могу целый город им наделить и все-таки останусь самым умным человеком".

Бруно обстоятельно рассказал Буффальмакко о своем разговоре с доктором, и
Буффальмакхо, сим обстоятельством обрадованный, не чаял, как дождаться того
вожделенного мига, когда он сможет исполнить желание доктора Оболтуса. А
доктору не терпелось начать корсарить, и он не замедлил подружиться с
Буффальмакко, что не составило для него труда. Он угощал Буффальмакко, а
вместе с ним и Бруно, прсобильными ужинами и обедами, они же ради тонких
вин, жирных каплунов и прочих превосходных вещей бывали у него постоянно,
не дожидаясь особых приглашений, - словом сказать, отлично проводили у него
время, а его уверяли, якобы они так часто его навещают единственно для
того, чтобы доставить ему удовольствие.

Когда же доктор нашел, что пора наконец последовать совету, который
преподал ему Бруно, он обратился к Буффальмакко с просьбой. Буффальмакко
сделал вид, что это его возмутило, и налетел на Бруно. "Ах ты предатель! -
вскричал он. - Клянусь изображением бога-отца в пазиньянском храме13, я еле
сдерживаюсь, чтобы не своротить тебе нос. Кто же еще мог разболтать
доктору, как не ты?"

Доктор всячески старался выгородить Бруно, клялся и божился, что узнал про
общество из другого источника, и так умно повел дело, что Буффальмакко в
конце концов утихомирился.

"Сейчас видно, дорогой доктор, что вы учились в Болонье и вывезли оттуда
уменье держать язык на привязи, - заметил Буффальмакко. - Я вам больше
скажу: когда вы учились, успехи у вас, уж верно, были тихие, а уши, если не
ошибаюсь, всегда холодные. Бруно сказывал мне, что вы изучали медицину, а
мне сдается, что вы обучались искусству очаровывать людей: благодаря своему
уму и манере говорить вы умеете это делать лучше, чем кто-либо еще".

Тут лекарь, не дав ему договорить, обратился к Бруно: "Вот что значит
беседовать и общаться с умными людьми! Никто так скоро не постигал свойства
моего разумения, как этот достойнейший человек! Ты-то вот, небось, меня не
оценил! Приведи, по крайности, мои слова, сказанные в ответ на твое
сообщение, что Буффальмакко любит умных людей. Хорошо я тогда выразился?"

"Лучше не надо", - отвечал Бруно.

"Если б ты видел меня в Болонье, так еще не то бы сказал, - обратясь к
Буффальмакко, продолжал доктор: - Там все, от мала до велика, от доктора и
до последнего школяра, на руках меня носили - так я сумел их пленить своими
речами и остротою ума. Я тебе больше скажу: в Болонье покатывались над
каждым моим словом - так меня там любили. А когда я замыслил оттуда уехать,
все плакали навзрыд и умоляли остаться. Дело дошло до того, что хотели
уступить мне все до одной лекции по медицине, но я не согласился: здесь, у
вас, мне предстояло вступить в права наследия, и точно: я стал обладателем
огромного родового состояния".

Тут Бруно обратился к Буффальмакко: "Ну что? А ты мне не верил! Клянусь
Евангелием, в нашем городе нет другого врача, который так же хорошо
разбирался бы в ослиной моче, как он. Да что там: пройди до самых Парижских
ворот - равного ему наверняка не сыщешь. Разве можно ему не угодить?"

"Бруно верно говорит, - заметил лекарь, - но меня здесь не понимают, - ведь
вы же тут закоснели в невежестве, а посмотрели бы вы, каким уважением я
пользуюсь у людей ученых!"

"Ваша правда, доктор, - сказал Буффальмакко, - я и не подозревал, что вы
так много знаете. Так вот, выражаясь на языке умопомрачительном, - а ведь
только на этом языке и подобает изъясняться с такими мудрецами, как вы, - я
почитаю за должное сказать вам, что непременно введу вас в наше общество".

После того как Буффальмакко дал такое обещание, лекарь начал еще больше с
ними обоими носиться, а друзья над ними потешались, забивали ему голову
всякой чепухой и обещали женить на графине Нечистотской, то есть на самом
прелестном существе, какое только можно сыскать в заднем проходе любого
жилья.

Лекарь осведомился, кто такая эта графиня. "Ах вы огурец соленый! -
воскликнул Буффальмакко. - Это дама из наивысшей знати, ей подведомствен
едва ли не весь род человеческий, даже минориты - и те отдают ей долг под
стук кастаньет. Надобно заметить, что когда она ходит, то о ней всегда
бывает и слух и дух, но только она чаще всего сидит запершись. Впрочем,
совсем недавно она прошла ночью мимо вашего дома - она ходила на Арно,
чтобы отмыться и заодно подышать воздухом, однако ж постоянное ее
местожительство - город Нужник. Воины обходят его дозором, и все в знак ее
величия носят изображение метлы и черпака. Графинины приближенные бывают
всюду, например - Колбаска, дон Кучка, Чистильо, Дристуччо и другие; это
все ваши знакомые, но только вы, уж верно, позабыли, как их зовут. Вам
придется оставить вашу даму сердца из Какавинчильи, мы же толкнем вас в
сладостные объятия этой знатной дамы, - думаем, что в своих чаяниях мы не
обманемся".

Лекарь, родившийся и выросший в Болонье и смысла всех этих выражений не
разумевший, объявил, что дама эта вполне ему подходит, а вскоре после этих
дурачеств живописцы сообщили ему, что он принят в члены общества. Перед
вечерним сборищем доктор накормил их обедом, а после обеда обратился к ним
с вопросом, в каком виде он должен предстать перед обществом. Буффальмакко
же ему на это ответил так: "Видите ли, доктор, от вас требуется беззаветная
храбрость; если же вы беззаветной храбрости не проявите, то на вашем пути
возникнут препятствия непреодолимые, нам же вы причините огромный вред, а
почему от вас требуется беззаветная храбрость - об этом вы сейчас узнаете.
Нынче ночью, в первосонье, вы должны быть на одной из высоких гробниц