ужить
заботливым уходом, что и было исполнено.

Похищение девушки наделало много шуму на Искии; в особенности всех угнетало
то обстоятельство, что похитители так и остались неизвестными. Джанни,
принимавший это событие к сердцу ближе, чем кто-либо другой, не стал
дожидаться, пока что-нибудь узнают на Искии, разведал, в каком направлении
отбыл фрегат, сел на свой корабль и с наивозможной для него скоростью
проехал вдоль побережья от Минервы до Скалеи6, что в Калабрии, всюду
расспрашивая о девушке, и в Скалее ему сообщили, что девушку сицилийские
моряки увезли в Палермо. Джанни полетел туда на всех парусах и, после
продолжительных поисков дознавшись, что девушку отдали королю и что ее
держат в Кубе, пришел в отчаяние и почти утратил надежду не только
вызволить, но хотя бы увидеть ее. Любовь, однако ж, его удержала; он
отпустил фрегат и решился остаться в Палермо, где никто его не знал. Он
стал часто ходить в Кубу и как-то раз случайно увидел девушку у окна, а
девушка увидела его, и оба друг другу страх как обрадовались. Оглядевшись,
нет ли кого вокруг, Джанни подошел поближе к девушке, поговорил с ней, а
затем, получив от нее наставления, как им встретиться без преград, и
внимательно изучив местоположение дворца, удалился. В полночь он опять сюда
пришел и, цепляясь за сучки, на которых не могли бы удержаться и дятлы,
проник в сад, а затем, увидев шест, приставил его к тому окну, которое ему
указала девушка, и мигом вскарабкался. В былое время девушка, блюдя свою
честь, дичилась его, но теперь, полагая, что честь ее все равно уже
загублена и что он наиболее достоин обладать ею, порешила отдаться ему в
надежде на то, что это его подвигнет увезти ее, и оставила окно незапертым,
чтобы он мог беспрепятственно проникнуть к ней в комнату. Итак, обнаружив,
что окно не заперто, Джанни бесшумно влез в него и лег рядом с девушкой,
которая не спала. Девушка, прежде чем приступить к делу, поведала ему свой
замысел и обратилась к нему с жаркой мольбой вызволить ее отсюда и увезти.
Джанни ей ответил, что он об этом и сам мечтает и что, уйдя от нее,
немедленно все наладит и в следующий раз придет уже прямо за ней. Тут они с
превеликим удовольствием обнялись, а затем познали наивысшее из всех
любовных услаждений, и, повторив это удовольствие несколько раз, незаметно
для себя уснули в объятиях друг у дружки.

Король, которому девушка с первого взгляда очень понравилась, вспомнил о
ней и, почувствовав себя лучше, решился, хотя дело уже шло к рассвету,
посетить ее и провести с нею время.

Тайно прибыв со слугами в Кубу, он вошел во дворец, велел тихонько отворить
дверь в комнату, где, сколько было ему известно, спала девушка, пропустил
вперед слугу с большим светильником в руке и, едва переступив порог, бросил
взгляд на кровать и увидел девушку и Джанни, спавших нагишом и в обнимку.
Он не сказал ни слова, но это так его возмутило и пробудило в нем такую
бешеную злобу, что он еле удержался, чтобы не пронзить обоих кинжалом. И
только помыслив о том, что убивать спящих - это дело, недостойное не только
короля, но и простого смертного, он все же взял себя в руки и порешил сжечь
их обоих на костре при народе. Обратясь к единственному своему спутнику, он
спросил: "Какого ты мнения об этой презренной женщине - бывшем предмете
моих мечтаний?" - а потом задал ему вопрос, знает ли он этого мальчишку, у
которого хватило наглости проникнуть во дворец и нанести ему, королю, такое
оскорбление и так его огорчить.

Слуга ему на это ответил, что не помнит, чтобы он когда-нибудь этого юношу
видел.

Король в гневе вышел из комнаты и повелел схватить любовников, связать и
белым днем в голом виде отвести в Палермо, а там, на площади, привязать,
спина к спине, к колу, продержать их так до девяти часов утра, чтобы кто
угодно мог на них поглядеть, а там и сжечь, как они того заслуживают. Отдав
приказ, король в сильнейшем раздражении возвратился к себе в Палермо.

Как скоро король удалился, слуги бросились на любовников, растолкали их,
схватили, связали. Нетрудно вообразить, как испугались молодые люди, в
каком они были отчаянии, как кричали и рыдали. По приказу короля их отвели
в Палермо, на площадь, привязали к колу и на их глазах стали готовить
костер, дабы сжечь их в час, назначенный королем. Все палермитане, и
мужчины и женщины, высыпали на площадь поглазеть на любовников; мужчинам
любопытно было посмотреть на девушку, и они восхищались безупречной ее
красотою и стройностью, женщины сбежались посмотреть на юношу и
восторгались статностью его и пригожеством. А несчастные любовники, готовые
сквозь землю провалиться от стыда, стояли, понурив головы, и, ожидая с часу
на час лютой смерти на костре, оплакивали свое злополучие. Словом, их все
еще держали у костра, меж тем как глашатаи всех оповещали о совершенном ими
преступлении, и наконец слух о том дошел до генерал-адмирала Руджери де
Лориа7, доблестнейшего мужа, и он пошел на площадь посмотреть на
преступников. Прежде всего он окинул взглядом девушку и был поражен ее
красотой, потом взглянул на юношу и, сейчас узнав его, приблизился и
спросил, не Джанни ли он с острова Прочида.

Джанни вскинул голову и, узнав адмирала, ответил: "Так, государь мой, это я
и есть, но только скоро меня не станет".

Адмирал задал ему вопрос, что его довело до такой крайности. "Во-первых,
любовь, а во-вторых, гнев короля", - отвечал Джанни.

Тогда адмирал велел рассказать ему все до мельчайших подробностей и,
выслушав его со вниманием, собрался было уходить, но Джанни остановил его.
"Государь мой! - сказал он. - Если можно, испросите мне одну милость у
того, по чьему приказу я здесь стою".

Руджери спросил, что это за милость, а Джанни ему ответил: "Я знаю, что я
умру, и умру скоро. Я боготворю эту девушку, а она меня, мы стоим друг к
другу спиной, я же прошу как об особой милости, чтобы нас поставили друг к
другу лицом, - я буду смотреть на нее, и мне легче будет умирать".

Руджери засмеялся и сказал; "Да я добьюсь того, что тебе еще надоест на нее
смотреть!"

Отойдя, он приказал тем, кому было поручено привести королевский приговор в
исполнение, впредь до нового королевского приказа ничего больше не
предпринимать, потом, нимало не медля, отправился к королю и, хотя тот был
в гневе, обратился к нему с вопросом: "Государь! Чем тебя так оскорбили
юноша и девушка, которых ты повелел сжечь на площади?"

Король ему объяснил. Тогда Руджери сказал: "Не тебе бы их наказывать.
Преступления заслуживают кары, а благодеяния - награды, не говоря уже о
милости и сострадании. Известно ли тебе, кого ты собираешься сжечь?"

Король ответил, что нет. Тогда Руджери сказал: "Вот я и хочу, чтобы тебе
это стало известно, дабы ты постиг, благоразумно ли поддаваться порывам
ярости. Этот юноша - сын Ландольфо с острова Прочиды, родного брата мессера
Джанни, благодаря которому ты стал королем и правителем этого острова, а
девушка - дочь Марино Болгаро, коего могуществу ты обязан тем, что остров
Иския все еще тебе подвластен8. Юноша и девушка давно любят друг друга, и
любовь, а вовсе не желание оскорбить твое величество, ввела их во грех,
если только можно назвать грехом то, к чему молодых людей побуждает любовь.
Тебе надлежало выказать им необыкновенное радушие и осыпать их милостями, а
ты что? К смертной казни их присудил?"

Король понял, что Руджери прав, и не только отменил свой приговор, но и
раскаялся в уже содеянном. Он тут же велел развязать юношу и девушку и
привести их к нему, что и было исполнено. Выслушав обстоятельный их
рассказ, он порешил вознаградить их за учиненную им обиду почестями и
дарами. По его повелению юноша и девушка были облачены в драгоценный наряд,
а затем, зная взаимную их склонность, король женил Джанни на девушке и,
щедро одарив, отпустил счастливую чету домой, где их ожидала
торжественнейшая встреча, и потом они долго еще благоденствовали и
наслаждались жизнью.



----------------------------------------------------------------------------



1 ...еще раз показать это на примере одного влюбленного юноши. - Вся эта
новелла является более или менее прямым пересказом эпизода из "Филоколо".

2 Марино Болгаро. - О нем вспоминает Боккаччо в "De Casibus" (IX, 26) как о
своем друге и дивном рассказчике. В 1341 году Марино Болгаро был еще жив.

3 ...переплывал... чтобы поглядеть хоть на стены ее дома. - Прямая
реминисценция из Овидия (об Эро и Леандро), боготворимого автором
"Декамерона".

4 ...короля сицилийского Федериго... - Фридрих (Федериго) Арагонский,
король Сицилии с 1296 по 1337 год.

5 ...дворце... Куба... - знаменитый дворец в Палермо, существующий по сей
день.

6 ...побережья от Минервы до Скалеи... - То есть от нынешнего Пунта
Кампанелла (против острова Капри) до залива Поликастро.

7 ...генерал-адмирала Руджери де Лориа... - Руджеро де Лория, победитель
Карла Анжуйского (1284). В 1296–1297 годах командовал флотом короля
Фридриха. Адмирала Лориа упоминают Данте ("Чистилище", песнь XX, 79 и
след.) и Боккаччо в "12-м любовном видении" и в "De Casibus".

8 ...остров Иския все еще тебе подвластен. - Об участии Марино Болгаро в
этом деле история сведений не дает. Известно только, что остров Иския (в
Неаполитанском заливе), находившийся под властью Арагонской династии до
1299 года, восстал против Карла II.





































  Джованни Боккаччо : Декамерон : День пятый




Теодоро любит Виоланту, дочь своего господина, мессера Америго; Виоланта
зачала от Теодора; Теодоро хотят повесить и плетьми гонят на место казни,
но тут его узнает отец; Теодоро освобождают, и он женится на Виоланте



Дамы, с ужасом ожидавшие, что любовников сожгут на костре, услыхав, что оба
спасены, возрадовались и возблагодарили бога, королева же, дослушав повесть
до конца, велела рассказывать Лауретте, и та бойко повела свой рассказ.

- Прекрасные дамы! В те времена, когда в Сицилии царствовал добрый король
Вильгельм, жил-был на острове дворянин, мессер Америго Аббате да Трапани1,
у которого было много земных благ и много детей. По сему обстоятельству он
нуждался в слугах и, воспользовавшись тем, что с Востока прибыли галеры
генуэзских корсаров, которые, идя вдоль берегов Армении2, захватили много
мальчиков, полагая, что это турки, кое-кого из них купил, и все они
оказались пастухами, но был среди них один, по имени Теодоро, отличавшийся
от всех благородством и красотою черт лица. Обходились с ним, как с рабом,
однако же рос он в доме мессера Америго вместе с его детьми, но безупречным
поведением и учтивостью он лишь в малой мере обязан был своей
переимчивости, - таким уж он уродился, и до того мессер Америго возлюбил
его, что дал ему вольную, велел окрестить его и дать ему имя Пьетро, - ведь
он принимал его за турка, - и, питая к нему доверие чрезвычайное, сделал
его своим управляющим.

Подрастали все дети мессера Америго, подрастала и дочка его Виоланта,
красивая, стройная девушка, отец не спешил выдавать ее замуж, а она тем
временем влюбилась в Пьетро, но как она ни любила его, как ни ценила нрав
его и обычай, а все же излить ему свои чувства ей мешал девичий стыд. Амур,
однако ж, избавил ее от этой заботы: Пьетро, украдкой бросавший на нее
взгляды, влюбился в нее без памяти и только о ней и думал. Пьетро боялся
одного: как бы кто этого не заметил, ибо в глубине души он себя осуждал.
Девушка всегда была ему рада, а теперь, угадав, что творится у него в душе,
она, чтобы его ободрить, дала понять, что она в восторге, и так оно и было
на самом деле. Долго у них это длилось, долго не решались они открыться
друг дружке, хотя оба к тому стремились.

Итак, сердца их продолжали гореть одинаково ярким пламенем, пока наконец
Фортуна, явно о них позаботившись, не подвигнула их сбросить с себя
сковывавшую их робкую стеснительность. У мессера Америго примерно в одной
миле от Трапани было живописнейшее имение, куда его жена с дочерью, с
приятельницами и служанками частенько хаживала ради приятного
времяпрепровождения. И вот однажды, в сильную жару, они отправились туда
вместе с Пьетро, погуляли, но вдруг, как это часто бывает летом, небо
внезапно затянулось темными тучами, и тогда госпожа и ее спутницы, боясь,
как бы их здесь не застала гроза, быстрым шагом пошли обратно в Трапани. У
Пьетро и у девушки ноги были молодые, и они, подгоняемые, по всей
вероятности, не столько переменой погоды, сколько любовью, ушли далеко
вперед. Когда же они ушли так далеко, что их почти не было видно, то после
многократных ударов грома посыпался крупный и частый град, и мать со всей
компанией укрылась от непогоды в доме у одного поселянина. А Пьетро и
девушка, за неимением другого пристанища, зашли в нежилую развалюшку и
стали под крышу, а так как уцелела лишь небольшая ее часть, то им поневоле
пришлось друг к дружке прижаться. От этой близости оба осмелели, и она
вдохновила их на сердечные излияния3.

Первым заговорил Пьетро. "Дай бог, чтобы град не переставал!" - воскликнул
он.

"Как бы это было хорошо!" - воскликнула девушка.

От слов они перешли к делу: пожали друг дружке руку, потом обнялись, затем
поцеловались, а град все не переставал. Коротко говоря, разъяснилось не
прежде, чем они познали наивысшие восторги страсти и уговорились, как им
тайком услаждать друг дружку. Гроза между тем утихла, и они, приблизившись
к городу, до которого было недалеко, здесь дождались мать и вместе с нею
возвратились домой. После этого у них было много тайных свиданий, ради
которых они принимали все меры предосторожности и которые доставляли им
обоим живейшую отраду. И дело у них так далеко зашло, что девушка
забеременела, и это крайне их огорчило. На что они только не пускались,
чтобы, наперекор природе, вытравить плод, но у них так ничего и не вышло.

Пьетро, в страхе за свою жизнь, решился бежать и сказал об этом девушке, а
девушка ему: "Если ты убежишь, я тут же покончу с собой".

Пьетро горячо любил ее, но вот что он ей сказал: "Родная моя! Подумай сама:
могу ли я тут остаться? Твоя беременность изобличит наш грех - тебя-то
скоро простят, а вот мне, горемычному, придется держать ответ и за твою и
за мою вину".

Девушка же ему на это сказала так: "Моя вина, конечно, узнается, а твоя -
можешь быть уверен, Пьетро, - никогда, только сам смотри не проговорись".

"Ну, когда так, то я остаюсь, - молвил Пьетро, - но уж ты меня не выдавай".

Девушка до последней возможности скрывала свою беременность, но она так
располнела, что дольше скрывать было уже нельзя, и вот однажды она,
обливаясь слезами, все рассказала матери, моля выручить ее из беды. Мать
пришла в ужас, разбранила дочку, а затем пристала к ней с расспросами, как
же это случилось. Девушка, боясь за Пьетро, не сказала ей правды, а
сочинила целую небылицу. Мать ей поверила и, чтобы скрыть ее грех, поехала
с нею в одно из своих владений. Когда дочери пришло время родить, она
начала кричать, как обыкновенно кричат роженицы, Америго же, почти никогда
в это именье не заглядывавший, возвращаясь с охоты на птиц, сверх ожиданий
своей жены, прошел мимо дома, откуда как раз в это время неслись крики его
дочери, подивился, вбежал в ее комнату и спросил, что это значит. Жена,
увидев мужа, вскочила в страхе и объявила, что дочка рожает, однако муж
оказался не столь доверчивым: он возразил жене, что дочь не может не знать,
от кого она понесла, и порешил все у нее выпытать: если, мол, она скажет
правду - он ее простит, а не скажет - казнит без милосердия. Жена пыталась
уверить мужа, что дочка не солгала, но - безуспешно. Придя в ярость, мессер
Америго выхватил шпагу и бросился на дочь, а та, пока мать говорила с
отцом, успела родить сына. "Скажи, от кого ты родила, или я тебя убью!" -
вскричал отец. Дочь страха ради изменила слову, которое она дала Пьетро, и
призналась, что это его ребенок. Отец рассвирепел и чуть не убил родную
дочь, но все же совладал с собой, ограничился тем, что излил на нее свой
гнев, а затем вскочил на коня и, прибыв в Трапани, пожаловался наместнику
короля4, мессеру Куррадо, на то бесчестье, какое нанес ему Пьетро, тут же
велел схватить ничего не подозревавшего слугу своего, и Пьетро под пыткой
во всем сознался. Несколько дней спустя наместник вынес приговор: провести
Пьетро по городу и бить плетьми, затем вздернуть на виселицу, у мессера же
Америго гнев не остыл и после того, как он добился для Пьетро смертного
приговора, а потому он, задавшись целью одновременно отправить на тот свет
любовников и их младенца, насыпал в чашу с вином яду, дал эту чашу и
обнаженный кинжал одному из слуг своих и сказал: "Пойди с этим к Виоланте и
скажи ей от моего имени: пусть сию же минуту выбирает себе смерть - от яда
или от кинжала, но только чтоб не мешкала, иначе я велю сжечь ее при
народе, - это будет ей заслуженным возмездием. Когда же она умрет, возьми
малого, которого она назад тому несколько дней произвела на свет, тресни
его головой об стену и отдай на съедение псам". Когда бесчеловечный мессер
Америго изрек столь суровый приговор дочери своей и внуку, слуга, которого
трудно было смягчить, тот же час удалился.

Путь осужденного Пьетро, которого плетьми гнали на место казни, лежал, как
то заблагорассудилось стражникам, мимо гостиницы, где в то время стояли
трое знатных армян, - царь армянский послал их в Рим на предмет переговоров
с папой о делах первостепенной важности, сопряженных с предстоявшим
крестовым походом5, а они остановились здесь на несколько дней освежиться и
передохнуть, знатные же люди Трапани, в особенности мессер Америго, приняли
их с отменными почестями. Услыхав, что мимо них кого-то ведут, армяне
выглянули в окно. Пьетро был наг до пояса, руки ему скрутили за спиной.
Один из трех послов, по имени Финео, весьма влиятельный старик, бросил
взгляд на осужденного и увидел у него на груди большое красное пятно, не
нарисованное, а естественное, - женщины такие пятна называют родимыми. Едва
лишь старик увидел это пятно, как ему вспомнился сын, которого назад тому
пятнадцать лет на берегу моря, близ Лаяццо6, у него похитили корсары и о
котором он с тех пор ничего не знал. Прикинув, сколько лет этому
несчастному, которого били плетьми, он подумал, что если б его сын был жив,
то ему было бы примерно столько же, а пятно усилило в нем подозрения; если
же это подлинно его сын, - продолжал рассуждать армянин, - то он еще должен
помнить, как зовут его самого, как зовут его отца, и, наверное, еще не
разучился говорить по-армянски.

Когда же этот человек поравнялся с его окном, он крикнул: "Эй, Теодоро!"

Пьетро тотчас вскинул голову, Финео же спросил его по-армянски: "Откуда ты
и чей ты сын?"

Стражники из уважения к почтенному человеку остановились, и Пьетро ответил:
"Я - из Армении, сын Финео, меня привезли сюда, когда я был совсем
маленьким, а кто привез - того я не ведаю".

Тут у Финео уже не осталось сомнений, что это его сын; рыдая, он выбежал со
своими спутниками на улицу, стража перед ним расступилась, он обнял сына,
накинул на него свой, тонкого шелку, плащ и попросил начальника стражи
подождать вести осужденного впредь до особого распоряжения. Тот охотно
согласился.

Финео уже знал, за что должны были казнить этого человека, - весь город
только о том и говорил. Поэтому он со своими спутниками и слугами пошел
прямо к мессеру Куррадо и сказал: "Мессер! Тот, кого вы посылаете на
смерть, как раба, на самом деле человек вольный, это мой сын, и он готов
жениться на той, которую он, по слухам, лишил невинности. По сему
обстоятельству нельзя ли приостановить казнь, пока не станет известно,
хочет ли она выйти за него замуж, а то ведь если она изъявит таковое
желание, то выйдет, что вы нарушили закон". Мессер Куррадо, узнав, что это
сын Финео, пришел в изумление. Ему стало стыдно, что он волею судеб чуть
было не допустил ошибки, и, уверившись, что Финео сказал правду, он
попросил его возвратиться в гостиницу, а сам послал за мессером Америго и
все ка