у
него. Удостоверившись в этом, монах при первом удобном случае заговорил с
ней о своем влечении. Но хотя она и была расположена довести дело до конца,
со всем тем возможностей к тому не представлялось: она не решалась
довериться монаху нигде, кроме собственного дома, а дома это было
немыслимо, так как брат Пуччо никуда из города не выезжал, каковое
обстоятельство было для монаха весьма огорчительно. И лишь много спустя
сыскал он способ слюбиться с нею у нее на дому, не возбуждая подозрений у
брата Пуччо, хотя бы он в это время был дома.

Как-то раз, когда брат Пуччо зашел к нему, он повел такую речь: "Я давно
уразумел, брат Пуччо, что у тебя одно желание - достигнуть святости, но
идешь ты к ней, как мне представляется, чересчур долгим путем, а ведь есть
же другой, кратчайший, который знают и которым пользуются папа и другие
князья церкви, - они только не хотят открывать его другим, дабы не оскудело
духовенство, живущее главным образом подаянием ибо тогда уже миряне ни
подаянием, ни чем-либо иным не баловали бы духовных особ. Но ты мне друг, и
ты столько оказывал мне знаков внимания, что, если б я мог быть уверен, что
ты никому того пути не откроешь, а сам на него вступишь, я бы тебя на него
наставил".

Брату Пуччо не терпелось узнать, что же это за путь, и он начал неотступно
молить дона Феличе, чтобы тот наставил его, и поклялся, что никому не
проговорится, разве дон Феличе сам того пожелает, и что если только он
достоин следовать этим путем, то незамедлительно на него вступит.

"Раз ты мне обещаешь, я тебя направлю, - молвил монах. - Тебе должно быть
известно, как учат святые отцы: кто хочет стать блаженным, тот должен
наложить на себя епитимью, о коей ты сейчас от меня услышишь. Ты только
пойми меня хорошенько: я не хочу сказать, что после епитимьи ты перестанешь
быть грешником, однако же все грехи, совершенные тобою до наложения
епитимьи, очистятся и благодаря ей будут тебе отпущены, те же, которые ты
совершишь потом, не вменятся тебе во осуждение, но смоются святой водой,
подобно как ныне смываются подлежащие отпущению. Итак, епитимья твоя должна
начаться с того, что ты со всеусердием покаешься во всех грехах своих,
засим - пост и строжайшее воздержание в течение сорока дней, причем тебе
надлежит воздерживаться от соприкосновения не только с какой-либо чужой
женщиной, но даже со своею собственною женой. Потом, у тебя в доме должно
быть такое место, откуда ночью можно видеть небо. Ты будешь ходить туда во
время повечерия, а там ты должен поставить широченный стол таким образом,
чтобы, стоя обеими ногами на полу, ты мог прислониться к нему спиной,
раскинув руки, словно тебя распяли. Если б ты при этом изъявил желание,
чтобы тебя прикрепили к столу какими-нибудь шпеньками, то это не
возбраняется. Так, глядя на небо, ты должен неподвижно стоять до самой
утрени. Если б ты знал грамоте, тебе следовало бы прочитать в это время
кое-какие молитвы, но коль скоро ты грамоте не учен, то тебе надлежит
триста раз прочесть наизусть "Отче наш", триста раз - "Богородицу" и
молитву Пресвятой троице. Взирая на небо, ты должен помышлять о
вседержителе, творце неба и земли; стоя в таком же положении, в каком
Христос был на кресте, ты должен помышлять о его страстях. Когда же
зазвонят к заутрене, ты волен оттуда уйти, повались, не раздеваясь, на
постель и усни, затем пойди в церковь, отстой по крайней мере три обедни и
пятьдесят раз прочти "Отче наш" и столько же "Богородицу", потом, не
мудрствуя лукаво, сделай свои дела, если у тебя таковые найдутся, отобедай,
потом пойди в церковь к вечерне и прочти некоторые молитвы, - я их тебе
запишу, без них обойтись никак невозможно, - а там скоро и повечерие, и
опять все сначала. Я сам прошел через это испытание и уповаю, что если ты
все будешь совершать с благоговением, то еще до конца епитимьи
почувствуешь, сколь предивно вечное блаженство".

А брат Пуччо ему: "Это дело не так чтобы уж очень трудное и не так чтобы уж
очень долгое, с этим вполне можно справиться, и я прямо со следующего
воскресенья, во славу божию, и начну".

Воротясь к себе, он с дозволения монаха все подробно рассказал жене. Та
живо смекнула, для какой цели монах придумал неподвижное стояние до самой
утрени, и так как она была такого мнения, что это он весьма ловко придумал,
то сказала, что она одобряет и это начинание, как одобряет всякое благое
дело, которое ее муж замышляет во спасение своей души, а дабы господь бог
содеял его покаяние возможно более благотворным, то она готова даже с ним
вместе поститься, а вот насчет всего остального - это уж нет.

Уговорившись на том, брат Пуччо со следующего же воскресенья начал свою
епитимью, а его преподобие, стакнувшись с Изабеттой, почти ежевечерне, в
тот час, когда никто не мог увидеть его, приходил к ней ужинать, причем
всякий раз приносил с собой сладких яств и питий, затем ложился с нею в
кровать, лежал до утрени, потом вставал и уходил, а брат Пуччо приходил
соснуть. Место, которое брат Пуччо избрал местом своего покаяния,
находилось рядом с комнатой, где спала его жена, и отделялось от нее лишь
тонкой перегородкой. И вот однажды, когда монах и жена брата Пуччо
резвились без всякого удержу, брату Пуччо почудилось, будто под ним
трясется пол, и он, уже сто раз прочитав "Отче наш", вдруг запнулся и, стоя
все так же неподвижно, окликнул жену и спросил, что она там делает. А жена
его, преизрядная шутница, как раз в это самое время скакала без седла на
верховом животном святого Бенедикта, а может, и святого Иоанна Гвальберта.
"Я, муженек, изо всех сил верчусь, честное слово!" - крикнула она в ответ.

А брат Пуччо ей: "Как ты вертишься? Что это еще за верченье?"

Жена его была веселого нрава и за словом в карман не лезла, а может, ей и
было чему посмеяться. "Неужели вам не понятно? - крикнула она. - Вы же сами
мне тысячу раз говорили: "На голодное брюхо спать не ложись, а то потом,
знай, с боку на бок вертись".

Брат Пуччо поверил намеку на то, что причина ее бессонницы - пост, оттого,
мол, она и вертится на постели, и в простоте душевной обратился к ней с
такими словами: "Говорил я тебе, жена, не постись! Но раз уж ты настояла на
своем, то не думай о еде и постарайся заснуть, а то ведь ты так скачешь на
постели, что весь дом трясется".

"Не беспокойтесь, - сказала жена, - я сама знаю, что мне нужно. Вы
занимайтесь своим делом, а я, сколько сил хватит, буду заниматься своим".

Тут брат Пуччо умолк и опять принялся читать молитвы, а жена с его
преподобием блаженствовали в эту ночь и потом - до тех пор, пока не
кончилась епитимья брата Пуччо, только ложе себе они велели устроить в
другом конце дома; когда же монах уходил, жена перебиралась на свою
кровать, а немного погодя на ту же кровать ложился, отстояв положенное
время, брат Пуччо. Словом, брат Пуччо каялся, а жена его и монах
наслаждались, и она не раз в шутку говорила монаху: "Ты заставил брата
Пуччо епитимью на себя наложить, а мы благодаря этому рая сподобились". И
так это ей пришлось по вкусу после той продолжительной диеты, на которой ее
держал муж, и так привыкла она к монашеской пище, что, даже когда епитимья
брата Пуччо кончилась, она ухитрялась питаться с ним в другом месте и,
соблюдая осторожность, долго еще получала от того удовольствие.

Таким образом, конец нашего рассказа не противоречит началу: брат Пуччо
каялся, рассчитывая благодаря этому попасть в рай, но вместо себя направил
туда монаха, указавшего ему дорогу, и свою жену, которая, живя с мужем,
терпела крайнюю нужду как раз в том, что его преподобие по своей
отзывчивости доставлял ей в избытке.



----------------------------------------------------------------------------



1 ...Монастыря святого Панкратия... - Имеется в виду францисканский
монастырь во Флоренции.




































  Джованни Боккаччо : Декамерон : День третий




"Щеголек" дарит своего верхового коня мессеру Франческо Верджеллези и за
это с его дозволения разговаривает с его женой; когда она молчит, он
отвечает за нее, и все потом у них происходит в полном соответствии с его
ответами



Когда Панфило, вызвав смешок у дам, кончил свой рассказ о брате Пуччо,
королева с пленительной улыбкой велела продолжать Элиссе. Элисса,
отличавшаяся некоторой ядовитостью, впрочем безобидной, начала так:

- Многие, много зная, воображают, что другие ничего не знают, вследствие
чего, намереваясь оплести других, они только потом, когда все уже кончено,
догадываются, что их самих оплели. Вот почему мне представляется крайним
безрассудством - без особой нужды испытывать силу чужого разумения. Но так
как, быть может, не все со мною согласны, то я хочу, следуя принятому нами
правилу, рассказать, что случилось с одним пистойским дворянином.

Жил-был в Пистойе дворянин мессер Франческо из рода Верджеллези1, человек
весьма состоятельный, благоразумный, рассудительный, но необычайно скупой,
и вот он, будучи назначен градоправителем в Милан, обзавелся всем
необходимым, дабы показаться миланцам в надлежащем виде, а вот верхового
коня у него не было: сколько ни смотрел, ни один ему не нравился, и был он
этим крайне озабочен. В Пистойе жил тогда молодой человек по имени
Риччардо, худородный, но с огромным состоянием, всегда нарядный,
вылощенный, так что его все обыкновенно звали "Щеголек". Риччардо давно
любил, хотя и без взаимности, жену мессера Франческо, а она была красавица
и скромница. У него был один из самых красивых коней во всей Тоскане, и он
очень ценил его за красоту, а так как ни для кого не являлось тайной, что
"Щеголек" прельстился женою мессера Франческо, то кто-то сказал мессеру,
что, если он попросит коня у "Щеголька", тот из любви к его жене согласится
продать коня. Мессер Франческо велел позвать "Щеголька" и попросил продать
коня, но по своей скупости в глубине души надеялся, что "Щеголек" не
продаст ему коня, а подарит.

"Щеголек" обрадовался. "Мессер! - сказал он. - Если б вы предложили мне за
коня все, что у вас есть, и тогда я бы вам не продал его, а вот подарить
могу, с условием, однако ж, что, прежде чем получить коня, вы мне позволите
сказать несколько слов вашей супруге - сказать при вас, но в отдалении,
так, чтобы никто нас не слышал".

В мессере Франческо заговорила скупость, да к тому же еще он рассчитывал
натянуть "Щегольку" нос, - потому-то он и ответил согласием: говори, мол,
сколько хочешь. Он оставил "Щеголька" в одной из зал своего дворца, а сам
пошел к жене, и, сообщив, что конь ему достается даром, велел ей выслушать
"Щеголька", но в ответ ни "да" ни "нет" не говорить. Жене это было совсем
не по душе, но ничего не поделаешь: ослушаться мужа нельзя, - она сказала,
что так и сделает, и пошла за ним в залу, дабы выслушать "Щеголька".

"Щеголек", подтвердив свой уговор с дворянином, сел с нею в одном из
укромных уголков залы и повел такую речь: "Милостивая государыня! У меня
нет сомнений в том, что вы с вашей проницательностью давно догадались, как
мне вскружила голову красота ваша, - такой безукоризненной женской красоты
мне еще встречать не приходилось. Я уже не говорю о достойном вашем
поведении и о ваших совершенствах - они способны покорить самого стойкого
человека. Следственно, мне нет нужды доказывать на словах, что еще ни один
мужчина так сильно и пламенно не любил женщину, как люблю вас я. И так я,
вне всякого сомнения, и буду любить вас до тех пор, пока горькая моя жизнь
будет теплиться в моем теле, более того: если и там любят так же, как
здесь, то я буду любить вас вечно. Поверьте, что у вас нет такой вещи -
драгоценности или какого-нибудь пустяка, - которую вы могли бы считать в
такой же мере своею и на которую вы могли бы при любых обстоятельствах так
же рассчитывать, как на меня, каков бы я ни был, равно как и на все, что
принадлежит мне. Для вящей убедительности я хочу еще прибавить, что если б
я повелевал всем миром и весь мир тот же час исполнял мои повеления, я бы
это почитал не столь великой милостью судьбы, как если б я должен был по
вашему приказанию сделать что-либо мне посильное, а вам приятное. Итак,
коль скоро я - весь ваш, о чем вы сейчас от меня самого узнали, то, значит,
у меня есть основания для того, чтобы дерзновенно обратиться с мольбою к
вашему величию, а ведь только от вас одной, и ни от кого более, зависит мой
покой, мое благополучие, мое спасение. Потому-то я и молю вас как
всепокорнейший раб ваш: сокровище мое, единственная надежда моей души,
объятой любовным пламенем и на вас одну уповающей, будьте великодушны,
смягчите суровость, которую вы, несмотря на то что я весь принадлежу вам,
прежде ко мне выказывали, - смягчите, дабы, ободренный вашим состраданием,
я мог сказать, что красота ваша пленила меня и она же вернула мне жизнь, а
иначе, если гордый ваш дух моей мольбы не услышит, то жизнь моя пойдет на
убыль, и я умру, а вас станут называть моим убийцей. Я не хочу сказать, что
смерть моя не послужит вам к чести; полагаю, однако ж, что совесть
заговорит в вас и вы пожалеете, что так со мной обошлись, и, тронутая моей
участью, подумаете: "Ах, зачем я не сжалилась над моим "Щегольком"!" Но
запоздалое это раскаяние только еще сильнее растравит вам сердце. И вот,
чтобы этого не случилось, пожалейте меня, пока еще моему горю можно помочь,
пока еще я не умер, умилосердитесь надо мною, - ведь от вас одной зависит
превратить меня в самого счастливого или же в самого несчастного человека
на всем белом свете. Надеюсь, вы будете великодушны и не допустите, чтобы я
в награду за великую и безграничную любовь был осужден на смерть, - я
уповаю на то, что воодушевляющий и милосердия исполненный ответ ваш
успокоит мой дух, в страхе трепещущий при одном взгляде на вас". Тут он
умолк и, в ожидании, что скажет ему в ответ благородная дама, испустил
глубокий вздох и пролил слезу.

На даму не действовали ни долговременные ухаживанья, ни турниры, ни
любовные песни на рассвете, - не действовало все, на что из любви к ней
решался "Щеголек", но сейчас ее тронули страстные речи пылкого любовника, и
она впервые ощутила то, чего никогда прежде не ощущала: она узнала, что
такое любовь. И хотя, исполняя волю мужа, она молчала, ее нечаянные вздохи
не могли утаить то, что она теперь охотно сказала бы "Щегольку" на словах.

Немного подождав и наконец удостоверившись, что никакого ответа не
воспоследует, "Щеголек" сперва удивился, а затем начал догадываться, какую
уловку применил дворянин. Когда же он устремил взгляд на даму, то заметил,
что глаза у нее блестят всякий раз, когда она обращает на него свой взор, а
еще он уловил подавляемые ею вздохи; это его обнадежило, и, вдохновленный
ею, он предпринял новую попытку - начал от ее лица сам себе отвечать:
"Конечно, "Щеголек", я давным-давно заметила, что ты любишь меня любовью
необычайной и бесконечной, а теперь, выслушав тебя, я окончательно в ней
убедилась и, само собой разумеется, очень этому рада. До сих пор я казалась
тебе суровой и жестокой, однако ж я не хочу, чтобы ты думал, будто я и в
глубине души такая, какою я тебе представлялась по внешнему виду. Нет, я
всегда любила тебя, ты был мне всех дороже, но я не могла держать себя
иначе: во-первых, я боялась другого человека, а во-вторых, боялась за свою
честь. Но вот наконец пришло время, когда я смогу доказать, как я тебя
люблю, и вознаградить тебя за любовь, которую ты питал и питаешь ко мне. Не
унывай же и надейся, ибо мессер Франческо спустя несколько дней отбудет в
Милан, куда он назначен градоправителем, - впрочем, ты это знаешь и без
меня: ведь ты же из любви ко мне подарил ему своего прекрасного коня.
Клянусь тебе честью и верной моею любовью к тебе, что спустя несколько
дней, как скоро он уедет, ты будешь со мной, и взаимное наше влечение
счастливо увенчается для нас полным успехом. Я тебе сразу скажу (чтобы
потом не надо было повторять), что когда ты увидишь в моем окне, выходящем
в сад, два полотенца, то с наступлением темноты войди в сад через калитку и
приходи ко мне, - только смотри, осторожней, чтобы никто тебя не увидел, -
а я буду тебя ждать, и мы с тобой проведем ночь, как ты того желаешь, -
проведем весело, услаждаясь друг дружкой".

Проговорив это от лица дамы, "Щеголек" стал теперь говорить от себя:
"Дорогая! Меня так порадовал ваш благоприятный ответ, что от радости я не в
состоянии найти слова, дабы изъявить вам благодарность. Впрочем, если бы
даже я и сыскал подобающие выражения, то у меня не хватило бы времени
достойно возблагодарить вас - так, как бы мне хотелось и как бы мне
надлежало, а потому я всецело полагаюсь на вашу сообразительность: вы, уж
верно, поймете то, чего я при всем желании не могу выразить в словах. Скажу
одно: как вы велели, так точно я и поступлю, и вот тогда-то, вдохновленный
драгоценным даром, который вы мне посулили, я постараюсь в меру моих сил
отблагодарить вас. Вот все, что я пока могу вам сказать. Да пошлет же вам
господь, дорогая моя, радость и счастье, каких вы сами себе желаете!
Поручаю вас его воле".

Дама на все это не ответила ни единого слова. "Щеголек" встал и направился
к дворянину, - тот пошел к нему навстречу и со смехом спросил: "Ну что?
Сдержал я свое слово?"

"Нет, мессер, - отвечал "Щеголек", - вы мне обещали предоставить
возможность поговорить с вашей супругой, мне же пришлось говорить с
мраморной статуей".

Дворянин обрадовался, - он и прежде был высокого мнения о своей жене, а
сейчас она еще выросла в его глазах. "Значит, конь теперь мой?" - спросил
он.

"Да, мессер, - подтвердил "Щеголек", - однако ж если б я знал, что извлеку
из вашей любезности ту пользу, какую я извлек, то подарил бы вам коня, не
прося о любезности. Так было бы не в пример лучше, а то ведь что вышло? Вы
купили коня, хотя я вам его не продавал".

Дворянин посмеялся и, обзаведясь конем, спустя несколько дней отбыл в
Милан, дабы вступить в должность градоправителя. Жена его на досуге
поразмыслила о словах "Щеголька", о любви, которую он к ней питал, о том,
что ради этой любви он подарил коня, и, видя, что он, то и знай,
прохаживается мимо ее дома, сказала себе: "Что я делаю? Зачем я гублю свою
младость? Муж уехал в Милан и целых полгода пробудет в отсутствии. Когда же
он вознаградит меня за эти полгода? Когда я состарюсь? Да и где я найду
такого поклонника, как "Щеголек"? Я одна, бояться мне некого, так почему
бы, пока есть возможность, не провести приятно время? Когда-то еще дождусь
я такой свободы! Никто ничего не узнает, а если бы даже это и всплыло, так
лучше согрешить и покаяться, чем не согрешить и потом раскаиваться". В
конце концов она себя убедила и однажды по совету "Щеголька" повесила на
окно, выходившее в сад, два полотенца. Увидев их, "Щеголек" возликовал и
йод покровом ночной темноты прокрался к ее калитке, - калитка оказалась
отпертой, - а затем прошел в дом, где его уже поджидала хозяйка. При виде
его она обрадовалась чрезвычайно - в ту же минуту встала и двинулась к нему
навстречу, он же, обняв ее и расцеловав, пошел следом за ней вверх по
лестнице, и там, в верхнем ее покое, они незамедлительно возлегли и познали
конечную цель любовной страсти. И то был первый, но далеко не последний
раз, потому что, пока дворянин был в Милане, равно как и по его
возвращении, "Щеголек" неоднократно посещал его жену к величайшему
обоюдному удовольствию.



----------------------------------------------------------------------------



1 ...Мессер Франческо из рода Верджеллези. - Верджеллези - знатная
пистойская семья. В 1326 году некто Франческо Верджеллези был действительно
подестой в Ломбардии.





































  Джованни Боккаччо : Декамерон : День третий




Риччардо Минутоло любит жену Филиппелло Сигинольфо; узнав, что она ревнива,
он уверяет ее, будто Филиппелло назначил на завтра свидание в банях с его
женой; жена Филиппелло идет туда; она убеждена, что с ней ее муж, но потом
выясняется, что он