ак к тебе, и просила
милостыни, и он ни разу не показал виду, что признал меня, и подавал, и
подавал, а к тебе я подошла всего-навсего тринадцать раз, и ты меня узнал и
попрекнул". Сказавши это, она пошла прочь и больше уже не возвращалась.

Слова старухи пробудили в душе у Митридана, воспринимавшего всякое доброе
слово о Натане как личное оскорбление, лютую злобу. "Вот несчастье! -
заговорил он сам с собой. - Где уж мне превзойти Натана в щедрости, когда я
даже в малом не могу с ним сравняться, а не то что в великом! Если я не
сживу его со свету, то все усилия мои будут напрасны. Смерть его не берет,
- стало быть, придется мне самому порешить его, и как можно скорее".

Тут он в порыве ярости вскочил и, никому не сказав, куда и зачем едет, и
взяв с собой небольшую свиту, ускакал на коне, а на третий день прибыл в те
края, где проживал Натан. Спутникам своим он велел делать вид, будто они
ничего общего с ним не имеют и даже не знакомы и впредь до особого его
распоряжения находиться в отдалении, а сам, уже без свиты, поехал дальше и,
к вечеру достигнув Натановых владений, встретил самого Натана - тот, просто
одетый, гулял один невдалеке от прекрасного своего дворца; не подозревая,
что перед ним Натан, Митридан спросил его, как пройти к Натану.

"Сын мой! - с приветливым видом отвечал Натан. - Во всей округе только я
сумею указать к нему наивернейший путь, так что, если хочешь, я тебя к нему
проведу".

Юноша сказал, что он очень рад, но ему бы не хотелось, чтобы его увидел и
узнал Натан. "Если тебе так хочется, я и это устрою", - сказал Натан.

Митридан спешился, и Натан повел его к прекрасному своему дворцу, завязав с
ним дорогой приятнейшую беседу. У дворца Натан велел слуге позаботиться о
коне вновь прибывшего юноши и, подойдя к слуге вплотную, шепнул ему на ухо,
чтобы он предуведомил всех домочадцев: дескать, никто из них не должен
говорить юноше, что он и есть Натан; и как он сказал, так и было исполнено.
Когда же они вошли во дворец, Натан отвел Митридану отличную комнату (живя
в ней, Митридан мог ни с кем не общаться, кроме предоставленных в его
распоряжение слуг) и, приказав слугам как можно лучше за гостем ухаживать,
остался побеседовать с ним.

Митридан хоть и испытывал к нему сыновнее почтение, а все же рассудил за
благо узнать поточнее, кто он таков. Натан же ему на это ответил так: "Я
последний из слуг Натана, здесь у него вырос, здесь и состарился, но он
меня так и не повысил. Другие его восхваляют, а мне хвалить его не за что."

Слова эти поселили в душе Митридана надежду на то, что он сумеет наилучшим
образом и вполне безнаказанно привести преступный свой замысел в
исполнение. Натан же, со всевозможною учтивостью осведомившись, кто он
таков и по какому делу, объявил, что охотно подаст ему совет и помощь.
Митридан заколебался, но потом все же решился довериться ему; после долгих
подходов он взял с Натана слово, что тот не выдаст его, а затем попросил у
него совета и помощи и рассказал все как есть: кто юн таков, зачем сюда
прибыл и что его на такой поступок толкнуло.

Когда Натан узнал о злом умысле Митридана, вся душа его пришла в волнение,
однако он тут же нашел в себе силы ответить недрогнувшим голосом и с
непроницаемым видом: "Митридан! Отец твой был человек благородный, и, как
видно, ты хочешь пойти по его стопам: ты принял на себя великий подвиг - ты
хочешь быть щедрым по отношению ко всем. И мне очень нравится, что ты
завидуешь достоинствам Натана, - побольше бы такой зависти, тогда и жить на
несчастной нашей земле сразу стало бы легче. Замысел, который ты мне
поведал, я, разумеется, скрою от всех, но помочь я тебе особенно ничем не
сумею, а вот полезный совет преподать могу. Так вот каков мой совет:
примерно в полумиле от дворца есть рощица, - она отсюда видна, - туда почти
каждое утро ходит Натан и долго гуляет там в полном одиночестве: ты его там
без труда разыщешь и совершишь задуманное. Когда же ты его убьешь, то, если
хочешь благополучно добраться до дому, возвращайся не той дорогой, по
которой ты ехал сюда, а той, которая вон там, налево, - видишь? - идет из
леса: она хоть и не наезженная, да зато короче и безопасней".

Как скоро Натан удалился, получивший столь ценные сведения Митридан,
соблюдая необходимую осторожность, уведомил своих спутников, которые к
этому времени также расположились во дворце, где им надлежит ожидать его на
следующий день. И вот на другой день Натан, действовавший в полном
соответствии с советом, который он преподал Митридану, и ни в чем от него
не отступавший, один пошел в рощу, где его должны были убить.

Митридан же, восстав от сна, взял лук и меч, - другого оружия у него не
было, - сел на коня и, поехав по направлению к рощице, издали увидел
гулявшего в совершеннейшем одиночестве Натана. Порешив, однако ж, сперва
посмотреть на Натана и послушать, что он будет говорить, а потом уже
умертвить его, Митридан наехал на Натана и, схватив его за тюрбан, крикнул:
"Смерть тебе, старик!"

"Ну что ж, значит, заслужил", - вот все, что ему на это ответил Натан.

Услышав его голос и посмотрев ему в лицо, Митридан тотчас удостоверился,
что это тот самый человек, который так приветливо с ним обошелся, так
любезно проводил его до дворца и так верно ему все насоветовал, и тут
ярость его мгновенно утихла, и чувство злобы сменилось чувством стыда;
бросив меч, который он уже направил на грудь Натану, он соскочил с коня,
припал к ногам Натана и, рыдая, заговорил: "Любезный отец мой! Теперь я
вижу ясно, сколь вы великодушны: вы предоставили мне возможность
безнаказанно лишить вас жизни, на которую я посягал без всяких для того
оснований, о чем я сам же вас и уведомил, однако господь, пекущийся о моем
спасении больше, чем я сам, в решительную минуту отверз духовные мои очи,
сомкнутые презренною завистью. Вы сделали все для того, чтобы желание мое
исполнилось, а я теперь помышляю только о том, как бы скорей искупить мой
грех. Воздайте же мне за мое злодеяние так, как я, по вашему разумению,
того заслуживаю".

Натан поднял Митридана и, ласково обняв его и поцеловав, сказал: "Сын мой!
Не проси у меня прощения за твой замысел, как бы ты его ни называл:
преступным или же как-либо еще, да мне и не за что тебя прощать, - ведь ты
действовал так не по злобе, а для того, чтобы стать лучше всех. Не бойся же
меня! Знай, что нет человека на свете, который любил бы тебя больше, чем я,
ибо я познал величие твоего духа, стремящегося не к накоплению богатств, о
чем хлопочут скупцы, а к их расточению. Не стыдись того, что ты восхотел
убить меня, дабы прославиться, и не думай, что ты этим меня удивил.
Всевластные императоры и могущественнейшие короли почти исключительно ценою
убийства, - да не одного человека, о чем помышлял ты, а великого множества
людей, - ценою выжигания целых стран и разрушения городов добивались
расширения владений своих, а следственно, и распространения своей славы.
Таким образом, замыслив убить только меня, дабы вящую стяжать себе славу,
ты вознамерился совершить не беспримерный и необычайный подвиг, а самый
обыкновенный поступок".

Митридан и не думал оправдывать свое злоумышление - он лишь изъявил радость
по поводу того, что Натан в столь необидной для него форме вынес ему
оправдательный приговор, но воспоминание о решимости Натана, дававшего
советы и наставления, как легче убить его, приводило Митридана в крайнее
изумление. Натан же ему сказал: "Напрасно ты, Митридан, удивляешься совету
моему и намерению: с тех пор как я стал человеком самостоятельным и
замыслил то же, что и ты, не было ни одного человека, который переступил бы
порог моего дома и коего желаний я бы по возможности не исполнил. Ты прибыл
сюда ради того, чтобы взять у меня мою жизнь, и вот, как скоро я об этом
узнал, я в ту же минуту порешил отдать тебе ее, а то ведь иначе оказалось
бы, что все же был такой человек, который ушел от меня, не получив
желаемого, и вот, ради того чтобы удовлетворить тебя, я и подал тебе
благой, как мне казалось, совет, ибо, послушавшись моего совета, ты взял бы
мою жизнь, а своей не лишился. И я еще раз повторяю и прошу тебя: если
хочешь, исполни свое желание и возьми мою жизнь - лучшего употребления я ей
не найду. Я уже восемьдесят лет провожу ее в утехах и приятствах, а между
тем мне доподлинно известно, что жизнь моя, так же как жизнь всех людей и
так же как вся жизнь на земле, следует естественному течению вещей, -
значит, жить мне осталось недолго, а тогда не лучше ли поступить с нею так,
как я всегда поступал с моими сокровищами, которые я раздавал и тратил, то
есть отдать ее, а не беречь, - все равно у меня ее отнимет природа. Отдать
сто лет - дар не велик, отдать же шесть или восемь, какие мне еще осталось
прожить, - и того меньше. Вот я и прошу тебя: если хочешь, возьми мою
жизнь, - с тех пор как я существую на свете, она никому не была нужна, и
если ты ее не возьмешь, то вряд ли еще найдутся желающие. Но даже если и
найдется кто-либо, то ведь чем дальше, тем меньшую будет она представлять
собой ценность, - так исполни же мою просьбу: возьми ее, пока она вовсе не
обесценится".

Нестерпимый стыд терзал душу Митридана. "Ваша жизнь, - великая
драгоценность, - сказал он, - сохрани меня бог, чтобы я не то что похитил и
отнял ее, а чтобы я хоть в мыслях еще раз на нее посягнул! Не то что
укорачивать вашу жизнь - я бы с радостью, если б только это было в моих
силах, отнял бы от своей жизни несколько лет и прибавил бы вам".

"В самом деле, прибавил бы? - живо спросил Натан. - Ты бы хотел, чтобы я
поступил с тобой так, как я никогда и ни с кем ни поступал? Иными словами -
чтобы я взял то, что принадлежит тебе, хотя я никогда чужого не брал?"

"Да", - не задумываясь отвечал Митридан.

"Тогда вот что, - продолжал Натан. - Хоть ты еще и молод, оставайся у меня
в доме и зовись Натаном, а я перееду к тебе и стану называться Митриданом".

Митридан же ему на это возразил: "Если бы я так же искусно творил добро,
как творили его и творите вы, я без дальних размышлений изъявил бы свое
согласие, но так как поступки мои, уж верно, унизят славу Натана, - а в мои
намерения не входит портить другому то, что я сам себе стяжать не сумел, -
то я отказываюсь меняться именами".

Продолжая вести такие и тому подобные приятные разговоры, Натан и Митридан
по желанию Натана возвратились во дворец, и там Натан в течение нескольких
дней ублажал Митридана и, призвав на помощь свои познания, вескими доводами
укреплял своего гостя в его благом и великом начинании. Когда же Митридан
изъявил желание отбыть вместе со всеми своими спутниками восвояси, Натан
отпустил его, и Митридан уехал в полном убеждении, что Натана в щедрости не
превзойти.






































  Джованни Боккаччо : Декамерон : День десятый




Мессер Джентиле де Каризенди, оставив Модену, извлекает из склепа свою
любимую, которую сочли умершей и похоронили; женщина поправляется, у нее
родится сын, и мессер Джентиле возвращает ее вместе с ребенком мужу,
Никколуччо Каччанимико



Все не могли не подивиться тому, что жил на свете человек, которому не жаль
было умереть. Общее мнение было таково, что Натан превзошел в великодушии и
короля испанского, и аббата из Клюни. После того как поступок Натана
всестороннему подвергся обсуждению, король, обратясь к Лауретте, изъявил
желание, чтобы теперь рассказывала она, и Лауретта, нимало не медля, начала
так:

- Юные дамы! Мы с вами слышали немало повестей о великих и славных деяниях,
и я склоняюсь к мысли, что тем, кому еще предстоит рассказывать, нечего
предложить вашему вниманию, - ибо о величии подвига все уже сказано, - за
исключением повестей о делах сердечных, представляющих собой неисчерпаемый
источник тем для разговора. Вот по этой-то причине, а главным образом
приняв в рассуждение наш возраст, я хочу рассказать вам о благородном
поступке некоего влюбленного, каковой поступок, когда вы все взвесите, быть
может, покажется вам не хуже тех, о коих нам уже рассказывали, если,
конечно, вы верите в то, что человек способен сокровища свои отдать,
враждебные чувства свои обуздать, более того: многажды поставить на карту
жизнь свою, честь и доброе имя, лишь бы обладать любимым существом.

Итак, жил-был в Болонье, одном из знаменитейших городов Ломбардии,
славившийся своими достоинствами и своею родовитостью молодой дворянин,
мессер Джентиле Каризенди1, и вот этот самый Джентиле Каризенди влюбился в
донну Каталину, жену Никколуччо Каччанимико. В любви ему не повезло, и он
со стесненным сердцем уехал в Модену, где ему предлагал место
градоправитель. Никколуччо на ту пору в Болонье не была, а его беременная
жена уехала к себе в имение, мили за три от города, и там ей вдруг стало
худо, да так, что вскоре она перестала подавать признаки жизни, из чего
врач заключил, что она умерла, а так как ближайшие ее родственники уверяли,
будто Они слышали от нее самой, что забеременела она недавно, и на
основании этого утверждали, что ребенок не мог быть доношен, то ее, всеми
горько оплаканную, тут же и похоронили в склепе приходского храма.

Приятель мессера Джентиле сейчас же дал ему об этом знать, и мессер
Джентиле, хоть и был ею отвергнут, закручинился и мысленно к ней обратился
с такими словами: "Итак, донна Каталина, ты умерла. Пока ты была жива, ты
не удостаивала меня даже взглядом, зато теперь, когда ты уже не в силах
оказать мне сопротивление, я во что бы то ни стало сорву с твоих мертвых
губ поцелуй".

В ту же ночь он, сказав дома, что для посторонних отъезд его должен
оставаться тайной, взял с собой слугу, сел на коня и, нигде по дороге не
останавливаясь, прибыл наконец туда, где та женщина была похоронена.
Тихонько проникнув в склеп, он лег рядом с нею и, приблизив к ней лицо
свое, покрыл ее поцелуями и омочил слезами. Но так как, сколько нам
известно, пределов для человеческих стремлений не существует и люди в своих
желаниях идут все дальше и дальше, в особенности - влюбленные, то и мессер
Джентиле этим не удовольствовался. "Раз уж я здесь, то почему бы мне не
коснуться ее груди? - сказал он себе. - Больше я ни до чего не должен
дотрагиваться - и не дотронусь". Желание это было в нем так сильно, что он
положил руку ей на грудь и спустя некоторое время ощутил слабое биение ее
сердца. Преоборов страх, он прислушался чутче и уверился, что она не
умерла, хотя жизнь в ней едва-едва теплилась. Того ради с великим
бережением извлек он ее с помощью слуги из склепа и, положив перед собой на
коня, тайно привез в Болонью, прямо к себе в дом.

Здесь жила его мать, женщина достойная и рассудительная, и она, выслушав
обстоятельный рассказ сына и исполнившись сострадания, при помощи ванн и
тепла привела донну Каталину в чувство. Очнувшись, донна Каталина с
глубоким вздохом вымолвила: "Ах! Где я?"

А почтенная женщина ей на это: "Не бойся! Ты у добрых людей".

Когда же донна Каталина окончательно пришла в себя, то, окинув недоуменным
взглядом комнату и с изумлением увидев перед собой мессера Джентиле,
попросила его мать объяснить ей, как она здесь очутилась, и на этот ее
вопрос подробно ответил ей мессер Джентиле. Донна Каталина опечалилась,
затем, сердечно поблагодарив мессер Джентиле, воззвала к его
рыцарственности и обратилась к нему с просьбой - во имя его былой любви к
ней не подвергать ее у него в доме ничему такому, что могло бы запятнать
как ее честь, так равно и честь ее мужа, и поутру отпустить ее домой.

На это ей мессер Джентиле ответил так: "Донна Каталина! Какие бы чувства я
прежде к вам ни питал, я намерен и теперь и впредь (я говорю: впредь, ибо
господь сподобил меня вернуть вас к жизни, на каковой поступок меня
подвигнула былая моя любовь) обходиться с вами здесь и в любом другом месте
не иначе, как с любимой сестрой. Однако ж то доброе дело, которое я сделал
вам этою ночью, заслуживает вознаграждения, - явите же мне некую милость".

Донна Каталина отнеслась к его словам благосклонно и выразила готовность
сделать для него все, что только в ее силах и что не бросит тени на ее
доброе имя. Тогда мессер Джентиле сказал: "Донна Каталина! Все родственники
ваши и все жители Болоньи уверены и убеждены, что вы умерли, дома вас никто
не ждет, вот я и прошу вас об одном одолжении: будьте добры, поживите до
моего возвращения из Модены, - а вернусь я скоро, - у моей матери, но так,
чтобы никто об этом не знал. Обращаюсь же я к вам с подобной просьбой
потому, что мне бы хотелось в присутствии достойнейших наших сограждан
торжественно вручить вашему супругу драгоценный подарок".

Донна Каталина сознавала, чем она обязана мессеру Джентиле, притом, на ее
взгляд, ничего зазорного его просьба в себе не содержала, а потому она,
хоть ей и страх как хотелось обрадовать своих родных, порешила ее исполнить
и поклялась в том своею честью. И только успела она ответить мессеру
Джентиле, как почувствовала, что пришло ей время родить, и немного погодя
благодаря заботливому уходу матери мессера Джентиле благополучно родила
прехорошенького мальчика, и теперь уже радости ее и мессера Джентиле не
было границ. Мессер Джентиле, распорядившись, чтобы все было к ее услугам и
чтобы за ней ухаживали так, как если бы она была его женой, тайно отбыл в
Модену.

Отслужив в Модене положенный ему срок, мессер Джентиле перед отъездом в
Болонью дал знать своим домашним, когда именно он приедет, и распорядился
устроить в тот день богатый и роскошный пир и пригласить многочисленную
болонскую знать, в частности - Никколуччо Каччанимико. Как же скоро мессер
Джентиле возвратился домой и спешился, то, поздоровавшись со всеми,
проследовал к донне Каталине и нашел, что она поздоровела и похорошела и
что у мальчика тоже прекрасный вид; несказанно обрадовавшись, он пошел
сажать приглашенных за стол и велел угостить их на славу. Заранее посвятив
донну Каталину в свой замысел и условившись с нею, как ей надлежит
действовать, мессер Джентиле, когда обед подходил уже к концу, обратился к
приглашенным с такою речью: "Синьоры! Помнится, где-то я слышал, что в
Персии существует прекрасный, по-моему, обычай: когда кто-либо хочет
особенно почтить своего друга, то зовет его к себе и, показав то, что ему,
хозяину, дороже всего: жену, подругу, дочку или же еще кого-либо,
объявляет, что гораздо охотнее показал бы гостю, если б только мог, свое
сердце, и вот этот обычай я намерен установить и в Болонье. Вы были так
любезны, что почтили своим присутствием устроенный мною званый обед, я же
хочу почтить вас по-персидски и показать вам то, что у меня есть сейчас, а
может статься, и будет в дальнейшем самого дорогого. Прежде, однако ж, мне
бы хотелось знать, что думаете вы об одном невероятном происшествии, о
котором я вам сейчас расскажу. Итак, у одного человека опасно заболел
добрый и верный слуга. Не желая ждать, когда занемогший слуга умрет, этот
человек велел вынести его на улицу и забыл и думать о нем. Шел по улице
чужой человек; ему стало жаль больного, он приютил его у себя и в конце
концов, не пожалев денег на его лечение и выказав необычайную заботливость,
выходил его. Так вот, мне бы хотелось знать: буде он пожелает оставить
выздоровевшего у себя в качестве слуги, то имеет ли право первый хозяин
сетовать и роптать, если второй хозяин не удовлетворит его требования и не
отпустит к нему слугу?"

Знатные гости, после длительного обсуждения сойдясь во мнении, поручили
ответить на вопрос, предложенный мессером Джентиле, Никколуччо Каччанимико,
ибо он говорил лучше и красивее всех. Одобрив персидский обычай, Никколуччо
Каччанимико объявил, что, по общему мнению, первый хозяин не имеет никаких
прав на слугу, ибо он не только бросил его в беде, но и выгнал из дому, и
что справедливость требует, чтобы за благодеяния, оказанные вторым
хозяином, выздоровевший поступил к нему в услужение, - таким образом,
оставив слугу у себя, второй хозяин не чинит первому ни ущерба, ни обиды и
никакого насилия не совершает. Все, кто