я решился ехать ради того, чтобы исполнить твое желание; в
противном случае я не обращусь".

Джаннотто, видя его непреклонность, молвил: "Ну что ж, счастливого пути", а
про себя подумал, что если только он поглядит на римский двор, те
христианином ему не быть, однако, поняв, что его не уломать, порешил больше
его не отговаривать.

Иудей сел на коня и с великой поспешностью поехал в Рим, а как скоро он
туда прибыл, тамошние иудеи приняли его с честью. Он никому ни слова не
сказал о цели своего путешествия и стал украдкой наблюдать, какой образ
жизни ведут папа, кардиналы, другие прелаты и все придворные. Из того, что
он заметил сам, - а он был человек весьма наблюдательный, - равно как из
того, что ему довелось услышать, он вывел заключение, что все они, от мала
до велика, открыто распутничают, предаются не только разврату
естественному, но и впадают в грех содомский, что ни у кого из них нет ни
стыда, ни совести, что немалым влиянием пользуются здесь непотребные девки,
а равно и мальчишки и что ежели кто пожелает испросить себе великую
милость, то без их посредничества не обойтись. Еще он заметил, что здесь
все поголовно обжоры, пьянчуги, забулдыги, чревоугодники, ничем не
отличающиеся от скотов, да еще и откровенные потаскуны. И чем пристальнее
он в них вглядывался, тем больше убеждался в их алчности и корыстолюбии,
доходившем до того, что они продавали и покупали кровь человеческую, даже
христианскую, и всякого рода церковное имущество, будь то утварь или же
облачение, всем этим они бойко торговали, посредников по этой части было у
них больше, чем в Париже торговцев сукном или же еще чем-либо, и открытая
симония называлась у них испрашиванием, обжорство - подкреплением, как
будто богу не ясны значения слов, - да он видит и намерения злых душ, так
что наименованиями его не обманешь! Все это, вместе взятое, а равно и
многое другое, о чем мы лучше умолчим, было противно иудею, ибо он был
человек воздержанный и скромный, и, полагая, что насмотрелся вдоволь, он
порешил возвратиться в Париж, что и было им исполнено. Джаннотто, как скоро
узнал об его приезде, поспешил к нему, хотя меньше всего рассчитывал на его
обращение в христианство, и они очень друг другу обрадовались. Джаннотто
дал иудею несколько дней отдохнуть, а затем приступил к нему с вопросом,
как ему понравились святейший владыка, кардиналы и другие придворные.

Иудей не задумываясь ответил: "Совсем не понравились, разрази их господь! И
вот почему: по моим наблюдениям, ни одно из тамошних духовных лиц не
отличается ни святостью, ни богобоязненностью, никто из них не благотворит,
никто не подает доброго примера, словом, ничего похожего я не усмотрел, а
вот любострастие, алчность, чревоугодие, корыстолюбие, зависть, гордыня и
тому подобные и еще худшие пороки, - если только могут быть худшие пороки,
- процветают, так что Рим показался мне горнилом адских козней, а не
горнилом богоугодных дел. Сколько я понимаю, ваш владыка, а глядя на него,
и все прочие стремятся свести на нет и стереть с лица земли веру
христианскую, и делают это они необычайно старательно, необычайно хитроумно
и необычайно искусно, меж тем как им надлежит быть оплотом ее и опорой. А
выходит-то не по-ихнему: ваша вера все шире распространяется и все ярче и
призывней сияет, - вот почему для меня не подлежит сомнению, что оплотом ее
и опорой является дух святой, ибо эта вера истиннее и святее всякой другой.
Я долго и упорно не желал стать христианином и противился твоим увещаниям,
а теперь я прямо говорю, что непременно стану христианином. Идем же в
церковь, и там ты, как велит обряд святой вашей веры, меня окрестишь".

Джаннотто ожидал совсем иной развязки; когда же он услышал эти слова, то
радости его не было границ. Он пошел с иудеем в Собор Парижской Богоматери
и попросил священнослужителей окрестить Абрама. Те исполнили его просьбу
незамедлительно. Джаннотто был его восприемником и дал ему имя - Джованни,
а затем поручил достойным людям наставить его в нашей вере, и тот в скором
времени вполне ею проникся и всегда потом был добрым, достойным, святой
жизни человеком.



----------------------------------------------------------------------------



1 ...Джаннотто ди Чивиньи... - Речь, по-видимому, идет о том, что человек
этот был родом из местечка Шовиньи или Шевиньи.





































  Джованни Боккаччо : Декамерон : День первый




Еврей Мельхиседек рассказом о трех перстнях предотвращает опаснейшую
каверзу, которую подстроил ему Саладин



Рассказ Нейфилы заслужил всеобщее одобрение, а затем по желанию королевы
начала Филомена:

- Рассказ Нейфилы привел мне на память опасное происшествие, случившееся с
одним евреем1. Здесь уже было сказано много прекрасных слов и о боге, и об
истинности нашей веры, так что если мы теперь снизойдем к делам и поступкам
смертных, то в этом не будет ничего предосудительного, - вот я и хочу
рассказать вам об этом, вы же, выслушав меня, станете осторожнее в ответах
на вопросы, с коими могут к вам обратиться.

Надобно вам знать, любезные подруги, что глупость часто выводит людей из
блаженного состояния и низвергает в пучину зол, тогда как разум вызволяет
мудрого из пучины бедствий и дарует ему совершенный и ненарушимый покой.
Что из-за глупости человек, благополучием наслаждавшийся, впадает в
ничтожество, это явствует из множества примеров, однако ж приводить их за
нынешней нашей беседой нет смысла, оттого что мы ежедневно наблюдаем тысячи
подобных случаев, а вот что разум приходит на выручку - это, как я и
обещала, будет видно из короткого моего рассказа.

Доблесть Саладина2 была столь велика, что он, некогда прозябавший в
безвестности, стал султаном вавилонским, более того: он одержал над
королями христианскими и сарацинскими немало побед, однако же частые войны
и та роскошь, какою он себя окружал, истощили его казну, а тут ему вдруг
понадобилась изрядная сумма, и он долго ломал себе голову, где бы достать
деньги, которые нужны были ему позарез, и наконец вспомнил про одного
богатого еврея по имени Мельхиседек3, проживавшего в Александрии и
занимавшегося ростовщичеством. "Вот кто, - подумал он, - при желании мог бы
ссудить нужную сумму". Ростовщик, однако, был скуп, по доброй воле не дал
бы ему взаймы, чинить же над ним насилие Саладину не хотелось, но,
вынужденный к тому крайнею необходимостью, раскидывая умом, как бы
заставить еврея прийти ему на помощь, он в конце концов порешил прибегнуть
к насилию, но под маской пытливости своего ума.

Саладин послал за евреем, встретил его радушно и, усадив рядом с собою,
сказал: "Доблестный муж! Мне говорили, что ты мудрец, что в богопознании ты
опередил многих, и мне бы хотелось от тебя услышать: какой из трех законов
почитаешь ты за истинный - иудейский, сарацинский или же христианский?"

Еврей и в самом деле был человек мудрый, и он, живо смекнув, что Саладин
хочет поймать его на слове, дабы прицепиться к нему, порешил ни одной из
трех вер предпочтение не оказывать, - тогда, мол, Саладин цели своей не
достигнет. Он напряг мысль в поисках такого ответа, который бы его не
подвел, быстро нашелся и сказал: "Государь мой! Вопрос, который вы мне
задали, глубокомыслен. Дабы изъяснить вам, что я на сей предмет думаю, я
почитаю не излишним предложить вашему вниманию одну историйку. Если память
мне не изменяет, мне часто приходилось слышать об одном знатном и богатом
человеке, в чьей сокровищнице среди прочих дорогих вещей хранился дивный и
дорогой перстень. Желая отличить сей перстень за его доброту и красоту,
желая, чтобы перстень переходил из рода в род, он сделал следующее
распоряжение: тот из его сыновей, которому он завещает перстень, должен
быть признан за его наследника, и всем остальным надлежит почитать и
уважать его как старшего в роде. Тот, у кого оказался перстень, поступил по
отношению к своим потомкам так же точно, как его предшественник. За
короткое время перстень сменил многих владельцев и в конце концов достался
человеку, у которого было три прекрасных и благонравных сына, во всем
послушных своему отцу, за что отец и любил их всех трех одинаково. Молодым
людям был известен порядок наследования перстня, принятый у них в семье, и
потому каждый, желая быть отмеченным перед другими, просил-молил уже
престарелого отца, чтобы тот по завещанию оставил перстень ему. Добрый
человек любил их всех одинаково, и не знал, на ком остановить выбор; он
каждому из них дал слово завещать перстень и теперь не знал, кому же
все-таки его оставить, но в конце концов рассудил за благо устроить так,
чтобы все трое были довольны: он тайно заказал одному искусному ювелиру
изготовить два таких же точно перстня, и они до того оказались похожи на
первый, что сам заказчик после с трудом их различал. Перед смертью он
каждому сыну, втайне от других, вручил по перстню. После кончины отца все
трое притязали на его наследство и почет, и каждый, отводя домогательства
другого, как доказательство неотъемлемости своих прав предъявлял перстень.
Перстни были так похожи, что никто не мог определить, какой же из них
подлинный, и вопрос о том, кто наследует отцу, остался открытым и таковым
остается он даже до сего дня. То же самое, государь мой, да будет мне
позволено сказать и о трех законах, которые бог-отец дал трем народам и о
которых ты обратился ко мне с вопросом: каждый народ почитает себя
наследником, обладателем и исполнителем истинного закона, открывающего
перед ним путь правый, но кто из них им владеет - этот вопрос, подобно
вопросу о трех перстнях, остается открытым".





Саладин вынужден был признать, что еврей отличнейшим образом сумел
выбраться из западни, расставленной у самых его ног, и порешил прямо
сказать ему о своей крайности и попросить о помощи. Так он и сделал, не
утаив от еврея, что он, Саладин, замышлял над ним учинить, если бы еврей не
ответил столь хитроумно. Еврей охотно ему требуемою суммою услужил, а
Саладин потом вернул ее сполна, да еще по-царски еврея одарил, водил с ним
дружбу и приблизил к себе, предоставив ему высокий и почетный пост.



----------------------------------------------------------------------------



1 ...происшествие, случившееся с одним евреем. - Парабола о мудром еврее
имела широкое хождение в эпоху средневековья, и содержание ее мало
рознилось от рассказа Боккаччо.

2 Доблесть Саладина... - Саладин (1137–1193) - каирский султан, отвоевавший
Иерусалим у христиан (1187). В литературе европейского средневековья и в
народных преданиях он пользовался (особенной популярностью. (С Саладином
связана и новелла 9 десятого дня "Декамерона".)

3 ...по имени Мельхиседек... - Распространенное еврейское имя, означающее
"царь справедливости".





































  Джованни Боккаччо : Декамерон : День первый




Некий монах совершает грех, достойный строжайшего наказания, однако ж,
неопровержимо уличив своего аббата в таком же точно проступке, избегает кары



Как скоро Филомена умолкла, сидевший рядом с ней Дионео, не дожидаясь
особого распоряжения королевы, ибо знал, Что по заведенному порядку теперь
его очередь, начал свой рассказ так:

- Любезные дамы! Если я правильно понял общее желание, мы собрались сюда
для того, чтобы развлекать друг друга рассказами. Следственно, я полагаю,
что всякому, кто условия этого не нарушает, позволительно, - и об этом нам
только что сказала королева, - рассказать о том, что, как ему кажется,
доставило бы нам особое наслаждение. Мы слышали, как Абрам спас свою душу
благодаря добрым советам Джаннотто ди Чивиньи и как проницательность
Мельхиседека уберегла его богатство от силков Саладиновых, а теперь я
намерен в коротких словах рассказать, как один монах, выказав находчивость,
избегнул строжайшего наказания, и ласкаю себя надеждой, что упреков с вашей
стороны не заслужу.

Неподалеку отсюда, в Луниджане, находится монастырь, где прежде было больше
благочестия и больше монахов, чем теперь, и жил там молодой монах, крепость
и пылкость которого ни посты, ни ночные бдения не могли умертвить. И вот
как-то раз в полдень, когда все монахи спали и только он один бродил вокруг
церкви, случайно увидел он хорошенькую девушку, - по всей вероятности, дочь
хлебопашца, местного уроженца, - она собирала на лугу травы. Как скоро он
ее увидел, тотчас распалился плотскою похотью. Он приблизился к ней,
заговорил, слово за слово - они пришли к соглашению, и он неприметно увел
ее к себе в келью.

Случилось, однако ж, что в то время, как он, охваченный страстью,
беззаботно с девушкою забавлялся, восставший от сна аббат неслышною стопою
проходил мимо его кельи, и ушей его достигнул шум, ими обоими производимый.
Дабы различить голоса, аббат подкрался к дверям кельи, прислушался и,
совершенно удостоверившись, что в келье находится женщина, чуть было не
поддался великому искушению крикнуть, чтобы ему отворили, однако ж
передумал и, возвратившись к себе в келью, стал ждать, когда монах выйдет.
Монах же, утопая в неге и блаженстве с девицею, все время был начеку, и
когда ему послышались в коридоре шаги, он, прильнув к щелочке, явственно
увидел подслушивающего аббата и пришел к непреложному заключению, что аббат
не мог не догадаться, что в келье находится женщина. При мысли, что ему не
миновать тяжкой кары, он в глубине души сильно приуныл, однако девушке вида
не показал, а начал перебирать в уме различные средства, не найдется ли меж
ними средства спасительного; тут ему пришла в голову хитроумная уловка, и
вот она-то и привела его прямым путем к желанной цели.

Сделав вид, будто он достаточно насладился обществом девицы, он сказал ей:
"Пойду погляжу, нет ли кого, - как бы тебя не увидели, - а ты сиди смирно,
пока я не вернусь".

Выйдя из кельи и замкнув ее на ключ, он пошел прямо к аббату и, отдав ему
ключ от своей кельи, как всегда делали монахи перед уходом, сказал, не
моргнув глазом: "Ваше высокопреподобие! Нынче утром я не успел
распорядиться, чтобы вам доставили дрова, которые я велел для вас нарубить,
- по сему случаю благословите меня пойти сейчас в лес".

Аббат, желая воочию убедиться в поступке, который был совершен монахом, и
будучи уверен, что монах находится в блаженном неведении, таковому
обстоятельству обрадовался, охотно взял у него ключ и не менее охотно
отпустил его в лес. Когда же монах удалился, аббат стал думать, что лучше:
при всей братии отпереть келью и вывести монаха на чистую воду, дабы потом,
когда он подвергнет его наказанию, у них не было повода роптать на своего
аббата, или же сначала выпытать у девицы, как обстояло дело. Поразмыслив,
он заколебался: а вдруг это такая женщина либо дочь такого человека,
которую он вовсе не желал бы осрамить, выставив на поглядение монахам? И
положил аббат сперва узнать, кто она такая, а потом уже принять то или иное
решение. На цыпочках приблизившись к келье, он отпер дверь, а войдя, тотчас
запер ее за собой. Увидев аббата, девушка обомлела, и от одной мысли, что
ей грозит позор, из глаз у нее хлынули слезы.

Его высокопреподобие окинул ее взглядом и, уверившись, до чего она свежа и
хороша собой, ощутил, несмотря на преклонный возраст, не менее сильное
плотское влечение, чем юный монах; ощутив же, он про себя подумал:
"Неприятностей и огорчений у нас сколько угодно, так почему бы мне не
изведать наслаждение, коль скоро я могу себе его доставить? Девушка
премиленькая, о том, что она здесь, не знает ни одна душа, - что же мне
мешает насладиться ею, если только мне удастся ее уговорить? Кто про это
узнает? Никто никогда не узнает, а грех утаенный - наполовину прощенный.
Подобный случай может больше и не представиться; если же творец ниспосылает
благо, было бы величайшим безумием не воспользоваться таковым".

В сих мыслях аббат, окончательно изменив первоначальному своему решению,
приблизился к девице и, ласково заговорив с нею, принялся утешать ее,
успокаивать и в конце концов объяснил, чего он от нее хочет. Девица была
сделана не из железа и не из алмаза, а потому довольно скоро покорилась
аббату. Заключив ее в объятия и вдоволь нацеловавшись, аббат взгромоздился
на кровать монаха и, приняв в соображение свою весомость, соответствовавшую
тому высокому сану, в каком он находился, а равно и нежный возраст девицы,
боясь, по всей вероятности, задавить ее своим весом, не возлег на нее, а ее
возложил на себя и так в течение долгого времени ею тешился.

Монах, якобы ушедший в лес, на самом деле спрятался в коридоре, и как скоро
он увидел, что аббат вошел в келью один, то, убедившись, что его расчет
оправдывается, вполне успокоился; когда же он услышал, что аббат запер за
собою дверь, то у него не осталось никаких сомнений, что расчет его верен.
Выйдя из тайника, он прокрался к двери своей кельи, и через щель ему было
видно и слышно все, что аббат делал и говорил. Между тем аббат,
почувствовав, что на сей раз с него довольно, запер в келье девушку и
удалился к себе. А немного погодя он услышал шаги монаха и, решив, что тот
явился из лесу, положил разбранить его и заключить в темницу, с тем чтобы
безраздельно владеть добычей. Послав за ним, он с высоты своего величия,
грозно сверкая очами, на него обрушился и велел идти в темницу.

Монах же незамедлительно ему на это сказал: "Ваше высокопреподобие! Я
совсем недавно вступил в бенедектинский орден и все его особенности
превзойти не успел, вы же мне до сих пор наглядно не показывали, что монаху
подобает не только быть под началом у старшего, но и быть под женщиной.
Нынче вы мне это показали наглядно, и если вы меня простите, то я вам
обещаю больше никогда правило это не преступать и действовать так, как на
моих глазах действовали вы".

Аббат, будучи человеком сообразительным, живо смекнул, что монах не только
его перехитрил, но и видел все, что он вытворял. Устыдившись своего
проступка, аббат поостерегся подвергать монаха наказанию, которое он и сам
заслужил. Он простил его, велел не болтать о том, что ему довелось увидеть,
а затем они неприметно вывели девушку и потом, должно думать, не раз ее к
себе приводили.





































  Джованни Боккаччо : Декамерон : День первый




Маркиза Монферратская обедом, изготовленным из куриного мяса, а равно и
благоуветливыми речами укрощает безумную страсть французского короля



Рассказ Дионео поначалу слегка смутил слушательниц, о чем свидетельствовала
краска стыда, проступившая на их лицах; однако ж, переглядываясь, фыркая и
давясь хохотом, они его кое-как дослушали. Когда же Дионео досказал, они
ласково пожурили его, что-де, мол, дамам рассказывать такие вещи негоже, а
королева обратилась к фьямметте, сидевшей на травке подле нее, и сказала,
что теперь ее очередь. Фьямметта с очаровательною приятностью начала свой
рассказ так:

- Во-первых, повести наши доставляют мне особое удовольствие тем, что они
доказывают, как много значит остроумный и быстрый ответ; во-вторых, я
убеждена, что если высшая мудрость мужчины заключается в том, чтобы
неукоснительно добиваться благосклонности женщины более знатной, нежели он,
то наивысшая осмотрительность женщины состоит в том, чтобы суметь уберечься
от любви к мужчине, который по своему положению стоит выше ее1, - это-то и
навело меня на мысль, приятные дамы, рассказать вам повесть, из коей будет
явствовать, как именно, с помощью каких поступков и речей некая благородная
дама сумела от чего-то уберечься, а что-то притушить.

Маркиз Монферратский2, доблестный муж, гонфалоньер церкви, приняв участие в
крестовом походе, вместе с другими христианами отправился воевать в страны
заморские. Когда речь о его доблести зашла при дворе Филиппа Кривого3,
также собиравшегося в поход, один из рыцарей высказал мнение, что во всей
подсолнечной не сыскать другой такой четы, как маркиз и его супруга, ибо он
выделяется среди прочих рыцарей своею д