ной Гризельде и спросил: "Гризельда! Хочешь быть моею
женою?"

"Хочу, господин", - отвечала Гризельда.

"А я хочу быть твоим мужем", - молвил Гвальтьери. Повенчавшись с Гризельдой
при большом стечении народа, он посадил ее на доброго коня и с честью
доставил в замок. Начался роскошный и богатый пир; торжество было такое,
как будто Гвальтьери взял за себя дочь французского короля.

Казалось, новобрачная вместе с одеждой сменила и душу и нрав свой. Я уже
сказал, что она была красива и стройна, а теперь к ее красоте прибавились и
другие качества: она стала до того обаятельна, очаровательна и учтива, что,
глядя на нее, можно было подумать, будто она никогда раньше не пасла овец и
была дочерью не Джаннуколе, а какого-нибудь важного господина, чем
приводила в изумление всех, кто знал Гризельду до ее замужества. Помимо
всего прочего, она была до того послушна и до того предупредительна к мужу,
что он был счастлив и доволен; с подданными же его она была так ласкова и
милосердна, что все ее боготворили, служили ей не за страх, а за совесть,
молились о ее счастье, благополучии и процветании, и если прежде про
Гвальтьери говорили, что он поступил неблагоразумно, женившись на ней, то
теперь все признавали его за благоразумнейшего и проницательнейшего
человека на свете, потому что никто, мол, на его месте не углядел бы под
убогим рубищем, под крестьянской одеждой столь высокие добродетели. Словом
сказать, не только в маркизате, но и всюду за его пределами все теперь
восхищались ее достоинствами и ее поведением и уже не корили, но одобряли
Гвальтьери за то, что он вступил с нею в брак. Гризельда вскорости
затяжелела и в срок родила девочку, по каковому случаю Гвальтьери устроил
великое торжество.

Вскоре, однако ж, Гвальтьери пришла в голову странная мысль: испытать
терпение Гризельды путем долговременной и мучительной для нее проверки;
начал же он с попреков; притворившись недовольным, он сказал ей, что его
приближенные возмущены: у него, мол, жена простого звания, а тут еще пошли
дети, и родила-то она не сына, а дочь: это-де очень их огорчило, и они
ропщут. Гризельда не изменилась в лице и ни одним движением чувства не дала
понять, что отказывается от своего первоначального благого намерения.
"Поступай со мной, повелитель мой, так, - молвила она, - как, по твоему
разумению, того требуют честь твоя и благополучие, я же всем буду довольна;
я знаю, что я им не ровня и что я не заслуживаю той чести, которой ты по
доброте своей меня удостоил". Ответ жены произвел на Гвальтьери
благоприятнейшее впечатление, ибо он удостоверился, что та честь, которую
воздавали Гризельде и он, и все прочие, не вскружила ей голову.

Со всем тем несколько дней спустя Гвальтьери намекнул ей, что его
приближенные терпеть не могут ее дочку, а затем подослал к ней слугу, и
тот, сам не свой, объявил ей: "Госпожа! Мне моя жизнь дорога, а потому я не
могу не исполнить приказ моего господина. Он велел мне взять вашу дочку
и..." Слуга не договорил.

Услышав эти слова, посмотрев слуге в лицо и вспомнив, что говорил ей муж,
Гризельда догадалась, что слуге приказано умертвить девочку. Быстрым
движением вынув дочку из колыбели, она ее поцеловала, благословила, и хотя
душа у нее была растерзана, она, не дрогнув, передала дочку с рук на руки
слуге. "Возьми ее, - сказала Гризельда, - и в точности исполни все, что
тебе повелел твой и мой господин, но только не оставляй ее на съедение
зверям и птицам, если, впрочем, ты не получил от него особого
распоряжения". Взяв девочку, слуга пошел к Гвальтьери и передал все, что
говорила ему Гризельда, а Гвальтьери, подивившись твердости ее духа,
отправил слугу с младенцем в Болонью к своей родственнице; родственницу эту
он просил, никому не открывая, чья это дочь, не пожалеть трудов на то,
чтобы вырастить ее и воспитать.

Вскоре после этого Гризельда опять затяжелела и в срок родила сына, чем
Гвальтьери был безмерно счастлив. Но ему, как видно, было недостаточно
первого испытания, и он нанес жене еще более глубокую рану. Однажды он с
сердитым видом сказал ей: "Жена! После того как ты родила сына, с
подданными моими нет никакого сладу: их убивает одна мысль, что после меня
правителем у них будет внук Джаннуколе. Боюсь, как бы мне не пришлось
сначала прибегнуть к тому же, к чему я однажды уже прибегнул, а потом
бросить тебя и жениться на другой, иначе меня могут изгнать".

Жена выслушала его спокойно и ответила так: "Только бы тебе было хорошо,
мой повелитель, поступай как знаешь, а обо мне не беспокойся: ведь я только
тобой и живу".

Немного погодя Гвальтьери послал за сыном, как в свое время посылал за
дочерью, снова обставил дело так, как будто он умертвил ребенка, а между
тем отдал его на воспитание туда же, куда и дочь, то есть в Болонью. А
Гризельда отдала сына так же безропотно, как отдала дочь, чему Гвальтьери
немало дивился; он не мог себе представить, чтобы какая-нибудь другая
женщина была на это способна. Если б он не знал, какая Гризельда любящая
мать, - она проявляла эту свою любовь, пока он ей разрешал, - он, уж верно,
подумал бы, что она равнодушна к детям, однако ж поведение Гризельды
явилось для него свидетельством ее мудрости. Подданные, думая, что он
умертвил детей, осуждали его и упрекали в жестокости, а Гризельду очень
жалели; между тем Гризельда, когда другие женщины сокрушались из-за гибели
ее детей, неизменно отвечала, что она на это согласилась, потому что так
угодно было их отцу.

Несколько лет спустя после того, как у них родилась дочь, Гвальтьери
надумал в последний раз испытать терпение жены и того ради стал говорить
направо и налево, что Гризельда ему опостылела, что женился он на ней по
молодости лет, необдуманно, а потому будет добиваться от римского папы
разрешения на второй брак, Гризельду же он, мол, намерен бросить, за что
все добрые люди порицали его, но он отвечал одно: мол, быть по сему. До
Гризельды эти разговоры дошли, и, представив себе, что ей, по всей
вероятности, предстоит возвратиться в родительский дом и, по всей
вероятности, опять пасти овец, а того, в ком полагала она все свое счастье,
увидеть в объятиях другой женщины, она глубоко закручинилась, но решилась
перенести и эту превратность судьбы с той же твердостью, с какою переносила
все, что ей выпадало на долю.

Некоторое время спустя Гвальтьери пришли из Рима подложные письма, и он
всем и каждому их показывал, а в них говорилось, что папа разрешает ему
расстаться с Гризельдой и жениться на другой. Наконец Гвальтьери за нею
послал и при всех объявил: "Жена! Папа разрешил мне расстаться с тобою и
жениться на другой. Предки мои были люди знатные, весь этот край был им
подвластен, а твои предки - хлебопашцы, и больше я с тобой жить не хочу;
забирай свое приданое и уходи к Джаннуколе, а я найду себе другую, более
подходящую жену".

Гризельда, переборов женскую свою природу, с величайшим трудом удержалась
от слез. "Я всегда помнила, мой повелитель, - заговорила она, - что я,
низкого состояния женщина, не пара такому знатному человеку, как вы. За то,
что я находилась при вас, в вашем замке, я должна благодарить бога и вас.
То, что я получила в дар, я никогда не почитала и не признавала своим, - я
говорила себе, что это дано мне на время. В любую минуту, когда бы вам ни
пришла охота что-либо потребовать у меня обратно, я бы это с не меньшей
охотой вам возвратила, и сейчас я вам все возвращу. Вот ваше кольцо -
возьмите его. Вы велите мне забрать мое приданое. Для этой цели вам не
придется посылать за своим казначеем, а мне не понадобятся ни кошелек, ни
вьючная лошадь, - ведь я же прекрасно помню, что вы взяли меня в чем мать
родила. Если вы почтете приличным, чтобы все увидели тело носившей зачатых
от вас детей, я уйду от вас нагая, но все же я бы вот о чем вас попросила:
дозвольте мне, не в счет приданого, а в награду за мою непорочность,
которую я принесла вам в дар и которой мне уже не вернуть, надеть на себя
хотя бы сорочку".

К горлу Гвальтьери подступили рыдания, но он, напустив на себя суровость,
сказал: "Можешь надеть".

Все, кто при сем присутствовал, стали просить Гвальтьери выдать ей платье:
негоже, мол, той, которая на протяжении тринадцати с лишним лет была ему
женою, у всех на глазах с таким позором, в одной сорочке, как нищая,
уходить из его дома, однако ж Гвальтьери был неумолим, - жена его, в одной
сорочке, босая и простоволосая, простилась со всеми и, выйдя из замка,
пошла к отцу, а вслед ей неслись плач и рыдания. Джаннуколе, не веривший в
прочность этого брачного союза и со дня на день ожидавший подобной
развязки, сберег одежды, которые дочь его сняла с себя в то утро, когда
Гвальтьери с ней обручился. Как скоро дочь к нему возвратилась, он ей эту
одежду достал, Гризельда ее надела и, стойко перенося удар злодейки судьбы,
начала, как в былые времена, все делать по дому.

Между тем Гвальтьери распустил слух, будто он женится на дочери графа
Панаго, и, приказав готовиться к великому торжеству, послал за Гризельдою.
Она явилась, и он ей сказал: "Я собираюсь ввести к себе в дом мою невесту и
готовлю ей торжественную встречу. Ты знаешь, что у меня в замке нет таких
женщин, которые прибрали бы в комнатах, как подобает перед великим семейным
празднеством, и позаботились бы о многом другом. Ты - бесподобная хозяйка,
так вот ты и наведи порядок в доме, пригласи, по своему усмотрению, дам,
прими их как подобает, а после свадьбы можешь идти домой".

Каждое слово Гвальтьери было для Гризельды как острый нож, ибо со своей
участью она примирилась, а вытравить из сердца любовь так и не сумела. "Я
все сделаю и все исполню, мой повелитель", - сказала Гризельда. И вот она,
в платье грубого сукна войдя в тот дом, откуда недавно вышла в одной
сорочке, принялась подметать и убирать в комнатах, распорядилась повесить
ковры и положить подстилки, занялась стряпней, не погнушалась самой черной
работой, как будто она была последняя служанка в доме, и только тогда
позволила себе отдохнуть, когда все было приведено в надлежащее устройство
и в надлежащий порядок.

Затем Гризельда в ожидании торжества от имени Гвальтьери созвала со всей
округи дам. Когда же настал день свадьбы, Гризельда, несмотря на то что
одета она была бедно, нашла в себе мужество встретить их, сохраняя
собственное достоинство и с самым приветливым видом. Дети Гвальтьери
получили отличное воспитание у его родственницы, вышедшей замуж за графа
Панаго; дочери его, красавице писаной, исполнилось к тому времени
двенадцать лет, а сыну - шесть; и вот Гвальтьери попросил своего болонского
родственника вместе с дочерью его и сыном, с блестящей и почетной свитой
пожаловать к нему в Салуццо; и еще Гвальтьери его попросил всем говорить,
что он-де везет Гвальтьери невесту, и никому не сообщать, кто она. Граф
исполнил просьбу маркиза; пустившись в дорогу, он несколько дней спустя
вместе с девушкой, ее братом и почетной свитой прибыл к обеду в Салуццо -
здесь невесту ожидала толпа сельчан и соседи Гвальтьери по именью. Дамы
проводили ее в залу, где уже были накрыты столы, и тут ее радушно встретила
скромно одетая Гризельда. "Добро пожаловать, государыня моя!" - сказала
она. Дамы, неотступно, но тщетно просившие Гвальтьери дозволить Гризельде
уйти в другую комнату либо дать ей на время какой-нибудь из бывших ее
нарядов, а то, мол, неприлично ей в таком виде показаться гостям, сели за
стол. Все разглядывали невесту и находили, что Гвальтьери сделал удачный
обмен. Гризельде тоже очень понравилась девушка и ее младший брат.

Наконец-то Гвальтьери достигнул, чего хотел: он познал на опыте, что
терпение Гризельды неистощимо; удостоверясь, что сломить ее не удастся,
понимая, что эта ее стойкость проистекает не от скудоумия, ибо
рассудительность Гризельды была ему хорошо известна, отдавая себе отчет,
что на душе у нее, уж верно, лежит печаль и что она только искусно скрывает
ее под личиною хладнокровия, он решился сию же минуту снять с ее души это
бремя. Того ради он подозвал ее и, улыбаясь, громко спросил: "Ну, как ты
находишь невесту?"

"Мне она очень понравилась, мой повелитель, - отвечала Гризельда. - И если
она так же умна, как и прекрасна, в чем я совершенно уверена, то, вне
всякого сомнения, вы будете наисчастливейшим супругом. Но только я осмелюсь
обратиться к вам с просьбой: если можно, не наносите ей ран, какие вы
наносили вашей первой жене, - я не уверена, что она перенесет их: она
моложе вашей первой жены и воспитана в неге, а та с малолетства привыкла к
невзгодам".

Гвальтьери, растроганный тем, что Гризельда нимало не сомневалась в его
женитьбе на этой девушке и все же говорила о ней только хорошее, посадил
Гризельду рядом с собой и сказал: "Теперь, Гризельда, пора тебе пожать
плоды твоего долготерпения; тем же, кто почитал меня за человека жестокого,
злого и бессердечного, да будет известно, что у меня была своя цель: я
хотел научить тебя быть примерной женой, я хотел научить этих людей
выбирать и беречь жену, я хотел обрести на все время нашей с тобою
совместной жизни нерушимый душевный покой, а между тем, когда я на тебе
женился, я очень боялся, что у меня не будет покоя, - оттого-то, дабы
испытать тебя, я, как ты знаешь, и наносил тебе - одну за другой - раны и
язвы. Но коль скоро ты никогда ничего не говорила и никогда не действовала
мне наперекор и коль скоро я постиг, что ты можешь составить мое счастье, я
хочу сразу вернуть тебе все, что отнимал у тебя постепенно, и нежнейшей
любовью залечить твои раны. Итак, возвеселись: мнимая моя невеста и брат ее
- это наши с тобою дети, которых я будто бы предал лютой смерти, - так
долгое время считала ты и многие другие, - а я - твой муж, и люблю я тебя
больше всего на свете и, верно уж, могу похвалиться, что в целом мире нет
человека, который был бы так доволен своею женою, как я".

Тут Гвальтьери обнял Гризельду, расцеловал, она заплакала от радости, затем
оба встали, подошли к замершей от изумления дочке, ласково обняли и ее, и
сына и тем самым покончили с заблуждением, в коем все присутствовавшие
находились. Дамы, обрадовавшись, встали из-за стола и, пройдя с Гризельдой
к ней в комнату, с еще большим восторгом, чем когда убирали ее к венцу,
совлекли деревенский ее наряд, вместо него надели господский и
торжественно, как госпожу (впрочем, госпожою казалась она и в отрепьях),
снова вывели ее в залу. Гризельда не могла наглядеться на своих детей, все
кругом радовались, веселье все росло и росло, празднество длилось несколько
дней. Общее мнение было таково, что Гвальтьери человек умнейший, что
испытания, коим он подверг супругу, жестоки и бесчеловечны, а что Гризельда
еще умнее его. Граф Панаго спустя несколько дней возвратился в Болонью.
Гвальтьери больше не позволил Джаннуколе хлебопашествовать и всем его
обеспечил; с той поры Джаннуколе жил в почете и припеваючи, как подобает
тестю маркиза, и умер в глубокой старости. А Гвальтьери приискал для своей
дочери завидную партию; супругу же свою Гризельду он необычайно высоко чтил
и жил с нею долго и счастливо.

Отсюда следствие, что и в убогих хижинах обитают небесные созданья, зато в
царских чертогах встречаются существа, коим больше подошло бы пасти свиней,
нежели повелевать людьми. Кто еще, кроме Гризельды, мог бы не просто без
слез, но и весело переносить неслыханные по жестокости испытания, коим
Гвальтьери ее подверг? А ведь ему было бы поделом, если б он напал на
такую, которая, уйдя от него в одной сорочке, спозналась бы с другим и живо
согрелась бы под чужим мехом.





Дионео окончил свой рассказ, и дамы успели высказать о нем самые
противоположные мнения, - одна что-то в нем порицала, другая что-то
одобряла, - когда король, взглянув на небо и удостоверясь, что солнце
склоняется к закату, заговорил, не вставая с места:

- Пригожие дамы! Вы, наверное, знаете, что смертному разум дан не для того
только, чтобы запоминать дела минувшие и постигать настоящие; мудрецы
утверждают, что великим умам свойственно на основании того, что им известно
о минувшем и о настоящем, предугадывать грядущее. Завтра, если вы помните,
будет две недели, как мы с вами для поддержания здоровья и сил оставили
Флоренцию с намерением рассеяться и больше не видеть скорби, горя и
отчаяния, с наступлением чумного времени прочно обосновавшихся в нашем
городе. На мой взгляд, мы вели себя благопристойно, ибо, сколько я мог
заметить, хотя рассказывали мы и о вещах веселых и, может статься,
соблазнительных, хотя мы сытно ели и сладко пили, играли и пели, а это
обыкновенно вызывает у немощных духом нескромные желания, со всем тем никто
из вас не совершил ни одного непохвального поступка, не сказал ни одного
нехорошего слова и вообще ничего предосудительного не сделал. Если память
мне не изменяет, все у нас с вами было благородно, жили мы с вами дружно, в
тесном братском единении, и говорю я об этом с особым удовольствием, ибо
это и вам и мне служит к чести и, несомненно, пойдет нам на пользу. Каждый
из нас получил в свой день положенную ему долю похвал, - похвалы эти еще
живут в моем сердце, - но чтобы мы в конце концов друг другу не наскучили и
чтобы никто не мог осудить нас за долгую совместную жизнь, я предлагаю, -
если, конечно, вы ничего не имеете против, - возвратиться восвояси. Примите
в соображение еще и то, что общество наше, о котором наслышана вся округа,
может разрастись, и тогда все удовольствие будет испорчено. Так вот, если
вы с моим предложением согласны, то я не сниму возложенного на меня венца
до нашего ухода, который я бы назначил на завтра утром. Буде же вы
рассудите иначе, то я передам бразды правления на завтрашний день тому
лицу, на котором я заранее остановил свой выбор.

Дамы и молодые люди долго между собою спорили, но в конце концов признали,
что совет короля разумен и благ, и решились его послушаться. Король призвал
дворецкого, отдал ему распоряжения на завтра и, отпустив всех до ужина,
встал. За ним поднялись дамы и молодые люди и, по обыкновению, предались
различным утехам. В положенный час они с превеликим удовольствием сели
ужинать, а после ужина стали распевать, играть и танцевать. Танец повела
Лауретта, а Фьямметте король повелел спеть песню, и Фьямметта запела
приятным голосом:

Ах, если б не была любовь ревнива,
 На свете бы слыла
 Я между женщин самою счастливой.

Коль нам милей всего
 В мужчине юность, пылкий нрав, красивость
 И мощь телосложенья;
 Коль ценим мы его
 За доблесть, красноречие, учтивость
 В словах и повеленье, -
 То от судьбы - и это вне сомненья -
 Я все сполна взяла,
 К чему влеклась мечтою прихотливой.

Но стоит вспомнить мне,
 Что женщин остальных я не моложе,
 Не лучше, не умнее,
 Что и они вполне
 Имеют право притязать на то же,
 Чего я вожделею
 День ото дня сильнее и сильнее, -
 Как плачу я со ала
 И проклинаю свой удел тоскливо.

Будь друг желанный мой
 Мне столь же верен, сколь достоин страсти,
 Воспряла б я душою,
 Но верности мужской
 Я знаю цену, на свое несчастье,
 И нету мне покою,
 И я дрожу пред женщиной любою,
 Как бы не отняла
 Красавца у меня она глумливо.

Я заклинаю вас,
 О женщины, не пробуйте напрасно
 Ни знаками, ни лестью,
 Ни блеском ваших глаз
 Прельщать того, кого люблю я страстно.
 Предупреждаю честью,
 Что на коварство я отвечу местью
 И за ее дела
 С лихвой воздам разлучнице кичливой.

Когда Фьямметта допела свою песню, сидевший рядом с ней Дионео со смехом
сказал:

- Жаль, сударыня, что вы не назвали своего возлюбленного, - ведь вы уже
заранее приходите в ярость, а что будет, если кто-нибудь нечаянно посягнет
на ваше достояние?

Потом пели другие, и когда уже зашло за полночь, король всех отпустил спать.

Наутро все встали; дворецкий отправил вещи вперед, а дамы и молодые люди,
предводительствуемые королем, двинулись во Флоренцию. Трое молодых людей
довели семь дам до Санта Мария Новелла, откуда они в свое время вместе с
ними вышли, и тут они распрощались и пошли искать других развлечений, а
дамы р