согрешив с какою-либо
женщиной3.

Мессер Шапелето со вздохом молвил: "Отец мой! Тут я стыжусь сказать вам
правду - боюсь, как бы не впасть в грех тщеславия".

А святой отец ему на это: "Говори смело, - сказать правду никогда не грех:
как на исповеди, так и при любых других обстоятельствах".

Тогда мессер Шапелето ему сказал: "Ну, коли так, то я вам откроюсь: я такой
же точно девственник, каким вышел из чрева моей матери".

"Да благословит тебя господь! - воскликнул монах. - Похвально это с твоей
стороны! И заслуга твоя тем больше, что при желании тебе легче было бы жить
иначе, нежели нам, а равно и всем, кто связан каким-нибудь обетом".

Затем духовник спросил недугующего, не прогневил ли он бога чревоугодием.
Тот же ему с тяжелым вздохом на это ответил, что гневил, и притом
многократно, ибо если уж говорить по чистой совести, то хотя он соблюдал в
течение года все посты, соблюдаемые людьми богобоязненными, и по крайней
мере три дня в неделю сидел на хлебе и воде, однако ж воду он пил, в
особенности - устав от долгой молитвы и от хождения по святым местам, с
таким же точно наслаждением и удовольствием, с каким пьяницы пьют вино.
Частенько он соблазнялся салатом из трав, который сельчанки делают,
собираясь на полевые работы, а иной раз ему казалось, что он вкушает пищу с
аппетитом, который, как ему кажется, не должны выказывать постящиеся в силу
своей богобоязненности, а он именно так и постится.

Монах же ему сказал: "Сын мой! Это все грехи не тяжкие, сродные человеку, -
особенно отягощать ими совесть не следует. Каждому человеку, сколько бы он
ни был свят, яствие кажется особенно вкусным после долгого поста, питие - с
устатку".

"Ах, отец мой, не утешайте меня! - воскликнул мессер Шапелето. - Ведь вы же
знаете не хуже меня, что все, что мы делаем для бога, надлежит делать
чистыми руками и без единого пятнышка на совести, а иначе мы берем на душу
грех".

Монах возрадовался и сказал: "Ах, как меня радует направление твоих мыслей!
Как приятно видеть человека с такой чистой, с такой доброй совестью! Скажи
мне, однако ж: не впадал ли ты в грех сребролюбия, не стремился ли
приобрести больше, чем тебе полагалось, не удерживал ли того, что тебе не
подобало удерживать?"

Мессер Шапелето ему на это ответил: "Отец мой! Мне бы не хотелось, чтобы вы
судили обо мне на основании того, что я нахожусь в доме ростовщиков: у меня
с ними ничего общего нет, настолько, что я и приехал-то сюда единственно
для того, чтобы обличить их, осудить и уговорить бросить этот постыдный
способ наживы, и, может статься, я бы в том и преуспел, когда бы господь
меня не посетил. Да будет вам ведомо, что отец мой оставил мне богатое
наследство, я же, как скоро он преставился, большую часть пожертвовал на
бедных. А дабы прокормиться самому и помогать тем, кто живет Христовым
именем, я стал немножко приторговывать ради хлеба насущного, однако ж
неукоснительно делил прибыль пополам: половину тратил на свои собственные
нужды, половину отдавал божьим людям. И за это господь мне так явно
помогал, что дела мои шли все лучше и лучше".

"Добро! - молвил монах. - Однако ж как часто ты гневался?"

"Ох! - воскликнул мессер Шапелето. - Надобно признаться, довольно-таки
часто. Да и кто бы на моем месте сумел бы себя перебороть при виде того,
как люди ежедневно чинят непотребства, не соблюдают заповедей господних и
суда божьего не боятся? Несколько раз на дню говорил я себе, что лучше
умереть, нежели жить и видеть юношей, помышляющих токмо о тщете земной,
клянущихся и преступающих клятвы, шляющихся по кабакам и не бывающих в
церкви, предпочитающих стезю мирскую стезе господней".

Монах же ему на это сказал: "Сын мой! То гнев священный, и за него я на
тебя епитимьи не наложу. Не было ли, однако ж, такого случая, когда бы гнев
толкнул тебя на смертоубийство, подстрекнул оскорбить человека или же
какую-либо другую обиду причинить?"

Тут мессер Шапелето вскричал: "Горе мне, грешному! Ведь я же вас чту как
святого, а вы такие вещи говорите! Да если б я только помыслил совершить
одно из тех преступлений, которые вы перечислили, - неужели вы думаете, что
всевышний тотчас не послал бы по мою душу? На такие вещи способны
разбойники, лихие люди; я же всякий раз, когда мне приходилось с кем-либо
из них сталкиваться, говорил: "Ступай! Да обратит тебя господь!"

Монах же ему сказал: "Благословение божие да пребудет с тобою, сын мой;
поведай мне, однако ж: не лжесвидетельствовал ли ты, не злословил ли, не
отбирал ли чужое добро?"

"Так, ваше высокопреподобие, я злословил, - признался мессер Шапелето. -
Был у меня сосед, изверг естества, то и дело избивавший свою жену. Однажды
я дурно о нем отозвался в разговоре с ее родственниками - так жаль мне
стало бедняжку: он, бывало, хватит лишнего - и давай колотить ее чем ни
попадя".

Монах же ему сказал: "Добро! Ты мне, однако ж, признался, что был купцом.
Так вот, не обманывал ли ты покупателей, как то водится за купцами?"

"Грешен, ваше высокопреподобие, - отвечал мессер Шапелето, - вот только я
не знаю, кого именно я обсчитал: кто-то принес мне деньги за проданное
сукно, и я, не пересчитав, запер их в сундук, а месяц спустя обнаружил в
сундуке на четыре гроша больше, чем должно было быть. Целый год я хранил
эти деньги в надежде возвратить покупателю, но покупатель исчез, и в конце
концов я употребил их на богоугодные дела".

Монах же на это сказал: "Сумма незначительная, и ты распорядился ею
разумно".

Помимо этого святой отец расспрашивал и о многом другом, а мессер Шапелето
на все отвечал в том же духе. Духовник совсем уж было собрался отпустить
ему все его прегрешения, как вдруг мессер Шапелето обратился к нему с
такими словами: "Ваше высокопреподобие! Я вам еще про один грех не сказал".

Монах осведомился, про какой именно, и тот ему сказал: "Я припоминаю, что
однажды велел моему слуге подмести пол в субботу по истечении третьего
часа, - тем самым я выказал неуважение к воскресному дню".

"А, сын мой, это пустяки!" - молвил монах.

"Не скажите, - возразил мессер Шапелето, - воскресный день должно особенно
чтить, поелику он установлен в память воскресения господа нашего Иисуса
Христа".

Монах же его спросил: "Не совершил ли ты какого-либо другого греха?"

"Как же, совершил, ваше высокопреподобие, - отвечал мессер Шапелето. -
Однажды я по рассеянности плюнул в божьем храме".

Монах усмехнулся и сказал: "Об этом не сокрушайся, сын мой. Мы - монахи, и
то каждодневно плюем в церкви".

Мессер Шапелето ему на это сказал: "И прескверно делаете: святой храм
надлежит держать в совершенной чистоте, понеже в нем приносится жертва
богу".

Подобиях грешков у мессера Шапелето набралось многое множество, а под конец
он принялся вздыхать и горько плакать, вздохи же и плач он изображал
отлично, как скоро ему в том представлялась надобность.

Святой отец спросил его: "Что с тобою, сын мой?"

А мессер Шапелето ему ответил: "Увы мне, ваше высокопреподобие! Есть еще
один грех на моей душе, я в нем никогда не каялся, оттого что мне было
очень стыдно. Стоит мне вспомнить о нем - и я, как видите, обливаюсь
слезами, ибо я убежден, что господь не простит его мне".

Святой отец же ему на это сказал: "Полно, сын мой, что ты говоришь? Если бы
даже все грехи, до сих пор совершенные людьми, а равно и те, которые будут
совершены до скончания века, совершил один человек, и человек тот каялся бы
и сокрушался, как ты, то господь по великому милосердию и человеколюбию
своему охотно простил бы его - при условии, что тот ничего бы от него не
утаил. Говори, не бойся".

Но мессер Шапелето, все так же громко стеная, ему сказал: "Увы мне, честной
отец! Велико мое согрешение, и если только вы за меня не помолитесь, то
господь, пожалуй, меня не простит".

А монах ему на это: "Говори, не бойся, я за тебя помолюсь".

Мессер Шапелето, однако ж, рыдал и не произносил ни слова, а монах
уговаривал его. Долго рыдал мессер Шапелето и наконец, доведя монаха до
томленья, с глубоким вздохом молвил: "Отец мой! Коль скоро вы обещали за
меня помолиться, я вам скажу все. Знайте же, что в детстве я однажды
обругал мать". И, сказавши это, он еще громче заплакал.

А монах ему: "Сын мой! И это тебе представляется великим грехом? Другие с
утра до ночи богохульствуют, и господь охотно их прощает, если только они
раскаялись. Неужели же ты думаешь, что он не простит тебя? Не плачь,
утешься! Можешь мне поверить, что если даже ты был бы одним из тех, кто
распял его на кресте, все равно он бы тебя простил - я вижу твое искреннее
раскаяние".

А мессер Шапелето ему возразил: "Увы мне, отец мой! Что вы говорите! Моя
милая маменька в продолжение девяти месяцев денно и нощно носила меня во
чреве своем, а затем сто раз носила меня на руках! Как не совестно было мне
бранить ее, какой это тяжкий грех! Если вы за меня не помолитесь, он мне
никогда не простится".

Когда монах увидел, что мессеру Шапелето больше сказать нечего, он отпустил
ему грехи и благословил его, - он вполне поверил, что мессер Шапелето
говорил сущую правду, и признал его за святого человека. Да и кто бы не
поверил исповеди умирающего?

Итак, выслушав его, монах сказал: "Мессер Шапелето! С божьей помощью вы
скоро поправитесь. Однако ж, если бы так случилось, что господь призвал к
себе вашу чистую, готовую предстать перед ним душу, не рассудите ли вы за
благо, чтобы тело ваше было погребено в нашей обители?"

Мессер Шапелето ответил ему так: "Да, ваше высокопреподобие. Лучшего места
упокоения я и желать бы не мог: ведь вы обещали молиться за меня, а кроме
того, я всегда испытывал особое уважение к вашему ордену. Посему прошу вас:
как скоро вы возвратитесь в священную вашу обитель, соблаговолите
распорядиться, чтобы мне принесли самое пречистое тело Христово, которое вы
ежеутренне освящаете на престоле, ибо хотя я и сознаю свое недостоинство, а
все же надеюсь с вашего благословения причаститься и собороваться, - при
жизни я немало нагрешил, а умереть хочу по-христиански".

Честной отец с превеликой охотой согласился, одобрил его намерение и
обещал, что святые дары будут ему незамедлительно доставлены. Как сказано,
так и сделано.

Меж тем братья, боясь, как бы мессер Шапелето не надул их, расположились за
переборкой, отделявшей их комнату от той, где лежал мессер Шапелето, начали
подслушивать и без труда уловили и уразумели все, о чем мессер Шапелето
говорил монаху. Слушая его исповедь, они давились хохотом и говорили друг
дружке: "Каков! Ни старость, ни болезнь, ни ужас близкой кончины, ни страх
от сознания, что через какой-нибудь час он предстанет пред судом божиим, -
ничто не в состоянии исправить порочный его нрав: злодеем прожил всю свою
жизнь, злодеем и умирает". Узнав, однако же, что его обещали похоронить в
монастыре, братья успокоились.

Малое время спустя мессер Шапелето причастился, а когда ему стало совсем
плохо - соборовался. Отошел он вскоре после вечерни в тот самый день, когда
он так чистосердечно покаялся в грехах. По сему случаю братья, заранее
позаботившись о торжественных похоронах - на его же деньги - и послав за
монахами, чтобы они, как полагается, вечером отслужили панихиду, а утром
отпели покойного, приготовили все, что для этого требуется. Исповедовавший
усопшего честной отец, узнав об его кончине, переговорил с настоятелем
монастыря и, колокольным звоном созвав всю братию на капитул, объявил, что,
судя по тому, как мессер Шапелето исповедовался, этот человек святой.
Вдобавок он выразил надежду, что вседержатель через него множество явит
чудес и что братия примет его останки с превеликою честью и благоговением.
Настоятель и легковерные иноки изъявили согласие. Ввечеру они отправились в
дом, где лежало тело мессера Шапелето, отслужили по нем длинную
торжественную панихиду, а утром облачились в стихари и ризы и с крестом и
Евангелием, распевая заупокойные песнопения, двинулись за телом и с
превеликою пышностью и торжественностью, сопровождаемые почти всеми
жителями города, как мужеского, так равно и женского пола, перенесли прах в
церковь. Когда же гроб поставили в церкви, духовник с амвона начал
рассказывать чудеса о покойном и об его житии, об его постничестве,
девственности, простоте, чистосердечии, святости и между прочим сообщил, в
чем мессер Шапелето, обливаясь слезами, каялся как в самом тяжком своем
грехе и как он, духовник, насилу втолковал ему, что господь этот грех
простит, а затем, обратившись с укором к внимавшим ему, воскликнул: "А вы,
окаянные, из-за какой-нибудь несчастной соломинки, попавшей вам под ноги,
хулите бога, матерь божью и весь чин ангельский!" Долго еще говорил он о
непорочности и душевной чистоте усопшего. И вскоре он своею проповедью,
которую прихожане приняли на веру, внушил им такое благоговение к
покойному, что по окончании службы началась неописуемая давка: все
бросились лобызать нози и руце усопшего, разорвали на нем одежду, и кому
достался клочок ее, тот почитал себя за счастливца. Пришлось на день
оставить гроб в церкви, дабы все могли прийти и улицезреть покойного. Когда
же настала ночь, его с подобающими почестями похоронили в склепе, в
мраморной гробнице, а на другой день к гробнице начал притекать народ:
ставили свечи, молились, давали обеты, вешали по обещанью восковые
изображения. И так быстро разнеслась молва о святости новопреставленного,
так его начали чтить, что почти не осталось человека, который в беде
обращался бы к другому святому, а не к нему. И назвали его и зовут до сих
пор "святой Шапелето" и утверждают, что господь через него явил уже много
чудес и продолжает ежедневно являть их всем, кто с верою прибегает к нему.

Так жил, умер и был, как вы знаете, причислен к лику святых мессер
Чеппарелло из Прато. Я допускаю, что он удостоился вечного блаженства и
вошел в рай, ибо хотя и вел он жизнь порочную и беспутную, однако ж перед
смертью он, может статься, так сокрушался о грехах своих, что господь
умилостивился и не лишил его небесного своего царствия. Но сие есть тайна;
если же исходить из того, что разумению нашему доступно, я стою на том, что
ему скорее подобает быть в когтях дьявола, на вечную муку осужденным,
нежели находиться в раю. А когда так, то господь являет к нам великую
милость, ибо, воззрев не на наше заблуждение, а на чистоту веры нашей, и не
вменив нам во грех, что мы сделали нашим заступником его врага, коего мы
приняли за друга, он внемлет нашим мольбам с таким же участием, как если бы
мы избрали своим молитвенником истинного святого. А посему, дабы по его
милосердию мы в сию годину бедствий4 пребывали здравыми и невредимыми в
веселом этом обществе, восхвалим того, в чье имя мы здесь собрались,
восславим его и предадим себя его воле, твердо уповая, что он нас услышит.





И тут рассказчик умолк.



----------------------------------------------------------------------------



1 Папа Бонифаций. - Имеется в виду папа Бонифаций VIII (1235–1303). Он
происходил из древнего рода Каэтани.

2 "Этих ломбардских собак..." - "Ломбардцами" называли всех ростовщиков.

3 ...не впал ли в блуд, согрешив с какой-либо женщиной. - Этот и все другие
вопросы, задаваемые монахом, чередуются в строгой последовательности,
предписанной церковью.

4 ...дабы по его милосердию мы в сию годину бедствий... - Речь идет о чуме.




































  Джованни Боккаччо : Декамерон : День первый




Иудей Абрам, сдавшись на уговоры Джаннотто ди Чивиньи,
 отбывает к римскому двору, а затем, удостоверившись в
 порочности тамошнего духовенства, возвращается в Париж и
 становится христианином



Рассказ Панфило, порою смешивший дам, был выслушан со вниманием и в общем
одобрен; как же скоро Панфило его досказал, королева объявила сидевшей
рядом Нейфиле, что очередь за ней. Нейфила, отличавшаяся кротостью нрава в
не меньшей степени, нежели красотою, охотно согласилась и начала свой
рассказ так:

- Панфило своею повестью доказал, что господь по милосердию своему не
ставит нам в вину заблуждения, в которые мы впадаем по неведению; я же
намереваюсь доказать, что господь, по милосердию своему терпящий пороки
людей, которые всеми своими поступками и речами должны бы неложно
свидетельствовать о нем, а поступают как раз наоборот, тем самым подает нам
знак несомненности своего милосердия, дабы мы еще неуклоннее шествовали
путем, предначертанным для нас нашею верою.

По дошедшим до меня слухам, обворожительные дамы, в Париже проживал богатый
купец Джаннотто ди Чивиньи1; человек он был добрый, наичестнейший и
справедливый, вел крупную торговлю сукнами и был в большой дружбе с иудеем
по имени Абрам, тоже купцом, богачом, человеком справедливым и честным.
Зная справедливость его и честность, Джаннотто сильно сокрушался, что душа
этого достойного, рассудительного и хорошего человека из-за его неправой
веры погибнет. Дабы этого не случилось, Джаннотто на правах друга начал
уговаривать его отойти от заблуждений веры иудейской и перейти в истинную
веру христианскую, которая, именно потому что это вера святая и правая, на
его глазах процветает и все шире распространяется, тогда как его, Абрама,
вера, напротив того, оскудевает и сходит на нет, в чем он также имеет
возможность убедиться.

Иудей отвечал, что, по его разумению, вера иудейская - самая святая и самая
правая, что в ней он рожден, в ней намерен жить и умереть и что нет такой
силы, которая могла бы его принудить отказаться от своего намерения.
Джаннотто, однако же, на том не успокоился и нескол око дней спустя вновь
повел с иудеем такую же точно речь и начал в грубоватой форме, как то
водится у купцов, доказывать ему, чем наша вера лучше иудейской. Иудей
отлично знал догматы своей веры, однако ж то ли из лучших чувств, которые
он питал к Джаннотто, то ли на него подействовали слова, вложенные святым
духом в уста простого человека, но только он начал очень и очень
прислушиваться к доводам Джаннотто, хотя по-прежнему твердо держался своей
веры и не желал оставлять ее.

Итак, иудей упорствовал, а Джаннотто наседал на него до тех пор, пока
наконец иудей, сдавшись на уговоры, сказал: "Ин ладно, Джаннотто. Тебе
хочется, чтобы я стал христианином, - я готов, с условием, однако ж, что
прежде я отправлюсь в Рим и погляжу на того, кто, по твоим словам, является
наместником бога на земле, понаблюдаю, каков нрав и обычай у него самого, а
также у его кардиналов. Если они таковы, что я на их примере познаю, равно
как заключу из твоих слов, что ваша вера лучше моей, - а ведь ты именно это
старался мне доказать, - я поступлю согласно данному тебе обещанию; если ж
нет, то я как был иудеем, так иудеем и останусь".

Послушав такие речи, Джаннотто сильно приуныл и сказал себе: "Тщетны все
мои усилия, а между тем мне казалось, что они не напрасны, я был убежден,
что уже обратил его. И то сказать: если Абрам съездит в Рим и там
насмотрится на окаянство и злонравие духовных лиц, то ни за что не перейдет
в христианскую веру, - какое там: если б даже он и стал христианином, то
потом все равно вернулся бы в лоно веры иудейской". Затем, обратясь к
иудею, молвил: "Послушай, дружище: поездка в Рим утомительна и сопряжена с
большими расходами - зачем тебе туда ездить? Я уже не говорю об опасностях,
подстерегающих такого богача, как ты, на суше и на море. Неужто здесь
некому тебя окрестить? Пусть даже у тебя остались сомнения в христианской
вере, хотя я тебе, кажется, все растолковал, - где же еще, как не здесь,
найдешь ты столь великих ученых и таких мудрецов, которые разъяснят тебе
все твои недоумения и ответят на все твои вопросы? По мне, ехать тебе не
след. Поверь: прелаты там такие же точно, как здесь, а если и лучше, то
разве лишь тем, что они ближе к верховному вождю. Словом, советую тебе
поберечь силы для путешествия за индульгенцией - тогда, может статься, и я
составлю тебе компанию".

Иудей же ему на это сказал: "Я верю тебе, Джаннотто, однако ж, коротко
говоря,