положении хозяйственных построек во  дворах также  не
было порядка и системы, а все громоздилось как попало.
     Одним  словом,  жители этой  деревни представляли собой настоящих детей
леса,  которые,  казалось,  совсем еще  недавно обосновались здесь и  только
начали переходить от  одной формы жизни к  другой.  Все  они  были завзятыми
охотниками и отличными стрелками, приходили в волнение от одного только вида
ружья.  Крестьян других деревень,  которые жили преимущественно среди полей,
они называли полянами и тем самым как бы отличали их от себя, жителей лесов.
А  лесов и болот здесь был непочатый край.  Сама деревня стояла на небольшой
полянке среди леса и  кустарников,  и  Лобанович все эти дни чувствовал себя
так, словно что-то связывало его, словно на нем было надето тесное платье, -
так  давили со  всех сторон на  эту  деревню плотные стены пущи,  наседали с
угрозой,  будто  она  покушалась нарушить ее  законные права.  Край  полянки
прорезала железная дорога.  Она  проходила возле  самой деревни,  захватывая
даже один конец улицы. Сразу же за переездом начинался лес.
     Низкое солнце еле пробилось сквозь макушки деревьев.  Небо прояснялось,
начинал дуть восточный ветер; легкий морозец затягивал лужицы тонкой пеленой
льда.  Висевший все эти дни туман развеялся,  всюду посветлело и повеселело.
Даже этот угрюмый лес немного прояснился и выглядел более приветливо.
     - Го, подмораживать начало! - весело проговорил полешук Степан Рылка и,
соскочив с  телеги,  выломал  хворостину и  хлестнул ею  своего  худого,  но
довольно резвого коня.
     - Эх,  и  лесу же у  вас много!  -  сказал учитель,  чтобы заговорить с
полешуком и познакомиться с ним поближе.
     - О,  лесу у нас много!  -  подтвердил Степан и повернулся к учителю. -
Это вот теперь,  когда провели здесь железную дорогу,  его сводить начали, а
прежде лес совсем не  такой был.  И  зверья было много.  Возле нашей деревни
медведи водились.  Еще батька нашего старосты,  -  знаешь,  может?  - старый
Рыгор,  старинного закала  человек,  живого  медвежонка из  лесу  принес,  у
медведицы отнял!
     - Как же это он?
     - А бог его знает. Смелый. Да и здоровый, как дуб. Даром что ему теперь
семьдесят лет,  а когда забушует часом в хате Роман,  его сын, староста наш,
так старик,  случается,  не выдержит,  возьмет его на руки,  как ребенка,  и
сейчас же утихомирит,  хотя Роман и  не из слабых.  Вот как!  И отвезли того
медвежонка графу Потоцкому.  За это дозвол дали Рыгору охотиться в  графских
лесах, еще и пороху и дроби выдали.
     - А теперь медведей здесь нет?
     - Нету,  перевелись.  Туда дальше, под Татарку, ушли, где места глуше и
лесу больше и куда реже заглядывает око людское...  Запрещать начали по лесу
с  ружьем  ходить,  лесников поставили,  законы  строгие  пошли.  Но  и  лес
уничтожается и зверь выводится.
     - А я слыхал, что здесь еще много зверья.
     - Есть,  правда,  но  разве столько,  как прежде?  Бобры здесь когда-то
водились,  еще и  теперь кое-где можно видеть следы их  построек...  На  все
пошел упадок,  -  с  какой-то грустью заключил полешук и замолчал,  о чем-то
задумавшись.
     - Да,  дядька Степан, жизнь не стоит на месте, и все на свете меняется.
Вот у вас чугунку провели,  заработков прибавилось,  торговля быстрее пошла,
новые люди появились.  Еще  три года назад у  вас и  школы не  было,  теперь
построили школу,  ваши дети учиться будут,  грамотными станут,  будут книги,
журналы читать,  научатся, как лучше землю обрабатывать, чтобы пользы от нее
больше было, - ведь все-таки улучшение в жизни от науки идет. Наверно, и вы,
дядька Степан, имеете деток, которых надо в школе учить?
     - Есть. Иван и Пятрук - самые школяры, - вздохнул полешук.
     В  его ответе учитель почувствовал нотку недовольства,  что его хлопцам
приходится идти в школу.
     Учитель с любопытством наблюдал за полешуком. Ему нравилась характерная
для  Полесья одежда  Степана:  черная  выцветшая суконная свитка,  сшитая  в
талию,  широкий с  красными полосками домотканый пояс и шапка-кучемка своего
производства.  Длинные,  как у попа, темно-русые волосы, светло-серые глаза,
средний рост,  широкие плечи, медлительность движений и какая-то серьезность
выражения лица  как  нельзя лучше  гармонировали с  общей картиной полесской
природы.
     Дорога  все  время  шла  лесом.   Лес  изредка  перемежался  небольшими
полянками,  на  которых зеленели всходы ржи,  а  по  краям кое-где виднелись
могучие  древние сосны,  пышно  разросшиеся на  просторе,  либо  развесистые
толстые  дубы,  словно  зажиточные  старосветские  хозяева;  на  этих  дубах
полешуки-бортники устраивали большие пчельники,  втаскивая туда  по  десятку
ульев.  Полянки  снова  сменялись лесом,  то  стройным  боровым,  то  низким
болотным.  Высокие тонкие  березы  чередовались с  серыми  стволами сосен  и
придавали печальный и  задумчивый вид  всей картине.  Лес снова расступался,
открывая место  безгранично широким болотам.  Они  тянулись далеко-далеко  и
снова замыкались лесом,  еле чернеющим ровной полоской на  горизонте.  Целое
море  высокой порыжевшей травы осталось зимовать здесь,  потому что  сюда не
забредет ни скотина,  ни человек с  косой.  Бесчисленные кочки,  низкорослые
елочки на них, почерневшие суковатые пни давно погибших деревьев. Среди этих
кочек блестящими лентами извивались порой полоски воды, чистые, гладкие, как
стекло.  Неведомо с  каких времен,  как  свечки,  торчали над ними засохшие,
сломанные комли старых,  истлевших ольх и печально глядели в небо.  От болот
веяло какой-то невыразимой печалью; тихую грусть навевали однотонные картины
полесских уголков,  где  жизнь все же  создавала своеобразные,  неповторимые
формы и,  несмотря ни на что,  имела свою прелесть и красоту. Но эти картины
утомляли  глаза  и  печалили сердце,  и  человек  невольно старался отыскать
что-то такое, на чем можно было бы отдохнуть и успокоиться.
     Глядя  на  пустынные  полесские  болота,   Лобанович  порой  чувствовал
какую-то  оторванность от  жизни,  от всего света,  словно этот свет сошелся
здесь клином,  и тоска о том,  с чем он разлучился,  начинала овладевать его
душой.
     "Что чувствует,  о чем думает этот дядька Степан? Как отражаются на нем
образы глухого Полесья и  какой след оставляют они  в  его  душе?"  -  думал
учитель, и ему хотелось хоть на мгновение стать тем самым полешуком, который
сидел  рядом  с  ним,  чтобы  взглянуть вокруг  его  глазами  и  понять  его
внутренний мир, его надежды, желания.
     Болота кончились,  дорога пошла  на  горку,  колеса мягко покатились по
желтенькому песочку,  и лес принял обычный свой вид.  Версты через две лес с
одной стороны дороги снова расступился,  образуя веселую полянку, которую он
огибал красивой извилистой линией.  На этой полянке, за полверсты от дороги,
раскинулась чья-то усадьба, напоминающая средней руки фольварк, с различными
хозяйственными строениями, садом и просторным двором.
     - Чья эта усадьба? Кто живет здесь? - спросил учитель.
     - Это?  Да здесь пан землемер живет. Завитанками хутор называют. Отсюда
как раз половина дороги до волости, - ответил Рылка.
     "А-а,  это  и  есть  тот  землемер,  в  чью  дочь все  здешние кавалеры
влюблены. Так вот где живет она, эта красуня!"
     Лобанович припомнил разговор со своей сторожихой и  с  любопытством еще
раз взглянул на усадьбу. Послушное и услужливое воображение уже рисовало ему
чудесную  девушку,  этот  нежный  и  красивый  цветок,  взращенный в  глухих
полесских  лесах.   Слово  "девушка"  всегда  вызывало  в   душе  Лобановича
прекрасный  и  чистый  образ,  на  который  можно  смотреть,  которым  можно
любоваться только издали.  И  теперь он припомнил два или три случая в своей
жизни, когда образ девушки глубоко западал в его сердце, но он и намеками не
сказал никому об  этом.  А  раз  в  дочь  землемера все  влюблены,  то  она,
несомненно,  верх красоты. Еще не видя ее, учитель почувствовал, что она уже
имеет над ним какую-то  власть.  Ему хотелось хоть взглянуть на  нее,  и  на
протяжении всего  остального пути  он  думал  о  дочери  землемера,  он  уже
встречался с  нею,  заинтересовал ее  и  чуть ли  не  заслонил собой всех ее
кавалеров.


IV

     Последний раз  расступился лес,  и  глазам  учителя  открылась широкая,
круглая полянка,  веселая и  приветливая.  Лобанович вздохнул с облегчением,
словно с его плеч свалилась какая-то тяжесть,  -  тряская,  покрытая корнями
дорога и  глухой лес все же надокучили ему.  Тем приятнее было увидеть крыши
человеческих строений  и  трубы  домов,  над  которыми кое-где  курился  еще
синеватый дымок.
     Довольно большая  деревня  вытянулась в  одну  линию,  и  только  возле
церкви, на пригорке, хаты расположились гуще и шире. Слева, в конце деревни,
стоял  дом  волостного правления  с  двумя  высокими  красными  трубами  над
почерневшей крышей.  Напротив,  на  другой стороне улицы,  виднелась школа с
белыми ставнями и с двумя или тремя развесистыми вязами возле нее.  У въезда
в  деревню,  немного  на  отшибе,  печально  ютилась  старенькая  деревянная
церковка.  Теперь  она  стояла  одинокая,  заброшенная,  забытая,  и  только
богобоязненный путник, проходя мимо нее, останавливался и крестился, набожно
склонив  голову.  По  одну  и  по  другую  стороны  деревни стояли  ветряные
мельницы,  как страшилища, широко раскинув свои крылья. Одни мельницы были в
живом движении,  весело поднимали и опускали крылья,  а другие стояли молча,
недвижимо и  имели такой вид,  словно были чем-то удивлены и спрашивали:  "А
почему же мы стоим без работы?"
     Проехав  небольшую гать,  телега  покатилась по  широкой  улице.  Народ
расходился из церкви.  Старые полешуки при встрече почтительно кланялись,  а
молодые девчата и  проворные молодицы,  нарядные,  словно  маки  в  огороде,
подталкивали одна  другую,  перемигивались и  бросали  смешливые  взгляды  в
сторону молодого учителя, который впервые появился здесь.
     Подъехав к  школе,  Лобанович соскочил с  телеги и  взошел на  крыльцо.
Дверь была заперта, Лобанович постучал. В глубине квартиры тотчас же стукнул
отодвигаемый стул и послышались шаги. Дверь открылась.
     - Простите. Дома учитель?
     - Вот я. Заходите, пожалуйста.
     Лобанович пошел за хозяином, неуклюже ступая онемевшими ногами.
     - Разрешите познакомиться: ваш коллега и сосед Лобанович, - назвал себя
гость.
     - Соханюк, здешний педагог. Будьте добры, снимайте пальто, садитесь.
     Гость и хозяин сели возле стола.
     - Вы новенький и в наших краях впервые?
     - Новоиспеченный и в ваших трущобах имею честь быть впервые, - сказал с
усмешкой Лобанович.
     - Ну как, нравится вам ваше место?
     - Лучшего места я  и не ждал.  Тихое,  глухое,  ничто не помешает вести
работу, - проговорил Лобанович.
     Соханюк звонко засмеялся.
     - Ах вы, идеалисты, идеалисты! Надолго ли хватит вам этого идеализма?..
И  тем не менее впервые вижу человека,  который так высоко ставит глушь,  да
еще такую, как ваша.
     - У вас здесь, извините, еще большая глушь.
     - Как так?  -  удивился Соханюк.  -  У нас волость,  общество: батюшка,
писарь,   фельдшер,   урядник,   псаломщик,   да  и  со  стороны  люди  чаще
наведываются.
     - И,  вероятно, из Завитанок сюда кое-кто заглядывает, - шутливо, в тон
хозяину, проговорил Лобанович и бросил на него пристальный взгляд.
     Хозяин немного смутился,  так как и он смотрел завистливым оком на дочь
пана землемера и сразу понял, куда метит его сосед.
     - А вы разве были в Завитанках? - спросил Соханюк.
     - О  нет,  -  проговорил Лобанович,  -  я  считаю,  что  у  завитанской
чаровницы  и  так  большой  штат  кавалеров и  мое  присутствие нисколько не
увеличит ее успеха.
     - Если у  вас,  коллега,  такой взгляд на вещи,  -  скапал повеселевший
Соханюк, - скажу вам: не будете и вы иметь успеха у здешних паненок.
     - А  мне все равно...  Впрочем,  не ошибаетесь ли вы,  коллега?  Но это
между прочим.  Я  хотел бы просить вас,  коллега,  познакомить меня с  вашим
обществом,  ведь надо же,  как  говорится,  отдать кесарю кесарево.  Если вы
будете любезны пойти со мной к писарю, да и к батюшке тоже, а может, и еще к
кому-нибудь,  если того требуют обычаи вашего общества,  то я буду вам очень
благодарен.  Это было бы и  быстрее и  проще,  потому что мне еще никогда не
приходилось выступать в роли визитера.
     - А вы почему так торопитесь? Разумеется, я с вами пойду, тем более что
и мне нужно зайти кое к кому,  но отослали бы вы свою подводу домой,  а сами
остались бы здесь ночевать.
     - Нет,  я еще не приступал к работе в школе.  Вы,  наверно,  уже многое
успели сделать, и я не догоню вас за всю зиму. Мне хотелось бы и поучиться у
вас кое-чему, ведь вы уже набили, как говорится, руку и имеете опыт.
     Дверь из  другой комнаты открылась,  и  на  пороге показалась немолодая
женщина.   Это  была  сторожиха.   Она  сначала  внимательно  посмотрела  на
незнакомого учителя, а затем обратилась к Соханюку на диалекте полешуков:
     - Да вас,  панычу,  там маладыцы прышлы - лыст на-пысаць хочуць [К вам,
паничок, молодицы пришли - письмо написать хотят].
     - А сало прынесли?
     - Ны вiдаю, панычыку [Не знаю, паничок].
     - Извините, - сказал Соханюк гостю, - я отправлю этих молодиц.
     И Соханюк вышел в кухню.
     Сторожиха Матрена, еще раз оглядев гостя, также направилась туда. Ясно,
кто-то  дал  ей  наказ как можно лучше разглядеть Лобановича,  чтобы навести
затем о нем основательные справки.  И,  как видно, наказ этот был дан кем-то
живущим поблизости,  потому что,  выждав минуты две, Матрена метнулась через
улицу, прямо к квартире писаря.
     Оставшись один,  Лобанович окинул  взглядом комнату.  Квартира Соханюка
была  гораздо  лучше,  чем  его  собственная.  Видно,  Соханюк жил  неплохо,
просидев в  этой школе лет  пять.  И  вообще он  был человеком практического
склада.  Каким-то образом умудрился за эти пять лет, получая двадцать рублей
жалованья в месяц, собрать капитал в пять-шесть сотен и имел свое хозяйство.
"Ухватистый человек ты,  братец,  -  подумал Лобанович.  - Даже за то, чтобы
написать письмо,  не  стесняешься брать  сало".  На  столике лежали школьные
журналы.  Перелистав их,  Лобанович пришел к заключению,  что Соханюк не так
далеко ушел со своими учениками,  что в  его лице он не будет иметь для себя
наставника,  и  тут же отметил,  что общего между ними очень мало и близкими
друзьями они никогда не станут.
     - Ну,  теперь я свободен, можем идти, - сказал, вернувшись, Соханюк. Он
подошел к зеркальцу, посмотрел в него, подправил рыжеватые усы, провел рукой
по щекам - хорошо ли побрит - и прицепил большой франтоватый галстук.
     Худощавый, выше среднего роста, Соханюк имел довольно красивое лицо, но
маловыразительные  желтовато-карие   глаза   его   немного   портили   общее
впечатление.  Был у него и еще один недостаток - недостаток произношения: он
не  мог выговорить чисто "р",  а  как-то  скрадывал его и  говорил "и":  "Ты
Мат'ена, если я не п'иду, оставь обед на ужин".
     Учителя вышли.
     - Куда же сначала пойдем?
     - А давайте начнем по порядку,  чтоб никому не было обидно,  -  ответил
Лобанович.
     Сделав  несколько  шагов,   Лобанович  и   Соханюк  взошли  на  крыльцо
волостного правления.
     - Зайдем в  канцелярию,  -  предложил Лобанович.  -  Заодно надо  взять
тетради и все учебные принадлежности.
     Учителя переступили порог и  очутились в  "сборной" -  просторном,  как
скотный двор,  помещении.  В противоположном конце "сборной", на возвышении,
за оградой из точеных столбиков, стоял огромный стол, обитый зеленым сукном,
а  за  столом в  широком кресле восседал сам  писарь.  Это  был  уже  старый
человек,  с полуседой широкой бородой. Держался он необычайно важно. Смотрел
на всех слегка прищурясь,  словно он только что понюхал табаку и  собирается
чихнуть.  Несмотря на  то  что  в  канцелярии было  тепло,  писарь  сидел  в
валенках,  так как страдал ревматизмом.  Болезненное лицо его носило на себе
следы когда-то  веселой жизни и  пьянства,  в  котором писарь не  имел  себе
равных в  волости.  С  горелкой он никогда не разлучался.  В  канцелярии,  в
шкафу,  среди  "гражданских и  уголовных дел",  стояла  бутылка с  "царскими
слезами",  как  называли тогда горелку,  к  которой часто прикладывался Петр
Осипович и в часы своих служебных занятий в волости.  Правда,  таких часов у
него  было не  так  уж  много,  он  приходил сюда только в  случаях редких и
важных;  всю  же  работу по  волости вел  его помощник Дубейка,  который уже
считался кандидатом на  должность писаря.  По  этой  причине  Дубейка  также
держался очень важно,  носил манишку и  манжеты и  считал себя  самым видным
кавалером;  старательно причесанные волосы и частое заглядывание в зеркальце
свидетельствовали о том, что и ему в сердце запала завитанская паненка.


V

     - Позвольте познакомить, - сказал Соханюк, подводя Лобановича к писарю,
- тельшинский учитель.
     - А!  -  проговорил писарь, оглядывая Лобановича прищуренными глазами и
подавая ему руку.  -  Просвещать, значит, приехали? - спросил он, чтобы хоть
что-нибудь сказать,  и еще раз окинул взглядом Лобановича.  -  Ну,  ну, дело
нужное, - важно заметил он, после чего перестал интересоваться Лобановичем.
     Как человек практичный,  он с первого взгляда понял, что для писарского
дома польза от нового учителя небольшая.
     Зато  Дубейка  выказал  много  внимания и  признаков благородного тона,
знакомясь с Лобановичем.
     - О!  -  воскликнул он. - Нашего полку прибывает! Весьма приятно, когда
круг интеллигенции увеличивается.  - И тут же спросил: - А это употребляете?
- он запрокинул голову и щелкнул пальцем по челюсти.
     Лобанович удивленно взглянул на  Дубейку.  Этот  вопрос  для  него  был
совсем неожиданным, и он не знал, что ответить.
     - Ну,  разумеется, не так, чтобы с ног валиться, - поправился помощник,
- а  в компании,  после того как пулечку сыграешь либо стукалку,  пропустить
чарочку-другую. Играете в картишки?
     - Нет, не играю.
     Дубейка  в  свою  очередь удивился,  и  выражение его  лица,  казалось,
говорило: "Какой же ты после этого интеллигент?"
     - Ну, ничего, - успокоил Дубейка, - поживете - научитесь. Только почаще
к  нам наведывайтесь,  ведь у  вас там глушь,  человека не увидишь и,  кроме
подловчего, зайти там не к кому.
     - Это не беда,  -  ответил Лобанович, - люди везде есть. Чем не люди те
же самые полешуки?  Разве к ним нельзя зайти?  Я считаю, что среди них можно
очень приятно провести свободное время и встретить не только интересное,  но
и разумное, чего никогда не найдешь ни за чаркою, ни за пулькою.
     - Не  понимаю вас,  -  ответил Дубейка.  -  Что интересного можно найти
среди полешуков? Если и можно там встретить что-нибудь интересное, так разве
только  молодицу-солдатку.  -  При  этом  Дубейка многозначительно глянул на
Соханюка и засмеялся.
     - Коллега  -   монах.  Он  любит  глушь  и  одиночество  и  хочет  жить
отшельником.
     - Знаем мы этих отшельников! - снова подмигнул Дубейка. - В тихом омуте
черти водятся.
     Первое  впечатление  от   знакомства  у   Лобановича  было   не   очень
благоприятным,  и он,  попросив выдать посылки с книгами и тетрадями для его
школы, простился с новыми знакомыми.
     Выйдя из "сборной",  Лобанович направился к двери, ведущей на улицу, но
Соханюк задержал его.
     - Нет,  коллега, надо познакомиться с писарянками. Если вы не зайдете к
ним,  это будет такая обида,  которая вам никогда не простится -  ни в  этой
жизни, ни на том свете.
     Соханюк взял Лобановича под руку и повел в квартиру писаря.
     Просторная и  светлая гостиная была прибрана чистенько и аккуратно,  на
мещанский лад.  Столы  и  столики  были  застланы  белоснежными скатертями и
скатерками, стулья расставлены в порядке