уже найдено где-то там?
     Чувство одиночества вдруг охватило учителя.  Он здесь чужой и лишний. И
смешными  казались теперь  те  мысли,  которые  еще  так  недавно  наполняли
радостью его молодое сердце.
     Жена подловчего вышла из  комнаты.  Девушки по-прежнему весело болтали,
сыпали шутками.  Возле печи,  под  кушеткой,  лежал старый Негрусь и  лениво
повиливал хвостом, когда мимо него проходила Ядвися.
     - Я  ни  разу не  видел вас  в  таком хорошем настроении,  -  сказал ей
Лобанович. - Вы сегодня веселы, как никогда.
     - А вы хотели бы, чтобы я плакала? - спросила она.
     - Нет,  я этого совсем не хотел бы.  Но, как я замечаю, у вас здесь нет
ничего такого, о чем вы могли бы пожалеть. И если бы вам представился случай
уехать отсюда навсегда, вы нисколько об этом не пожалели бы.
     - О нет! - промолвила Ядвися.
     На минутку она задумалась.  Лицо ее стало серьезным. Но в мгновение ока
выражение его переменилось, в глазах заблестели искорки смеха и лукавства.
     - О нет!  Вы ошибаетесь!  -  сказала она. - У меня есть некто, кого мне
очень тяжело покинуть и о ком тревожится мое сердце.
     Лобанович замер в  сладком и  вместе с  тем тревожном ожидании.  Ядвися
окинула его внимательным взглядом, затем неожиданно вскочила и направилась к
Негрусю.
     - Негрусь,  милый мой Негрусь!  -  ласкала она собаку,  прижимаясь к ее
морде своей щекой. - Мы расстанемся с тобой на целые две недели!
     - Тем приятнее будет минута встречи после разлуки, - сказал Лобанович и
поднялся. - Ну, желаю вам всего наилучшего. Счастливо доехать, весело гулять
и легко перенести разлуку с тем, о ком так тревожится ваше сердце.
     Говоря это,  Лобанович,  как  ни  силился,  не  мог  скрыть обиду,  она
отражалась на его лице.
     - Куда же вы? - спросила Ядвися.
     - У меня, видите ли, есть одна работа. А вам нужно собираться в дорогу,
не буду вам мешать... Бывайте здоровы!
     Ядвися ничего не ответила.  Она только виновато и,  казалось, испуганно
заглядывала ему в глаза.  Может быть, она сожалела о своей грубоватой шутке,
но признаться в этом почему-то не хотела.
     - А  может,  вы  завтра прогуляетесь с  нами  на  разъезд?  -  спросила
Габрынька.
     - Зачем беспокоить пана учителя?  -  проговорила Ядвися.  - Папа всегда
посылает с нами лесника Рыгора.
     - Что  это?  Новое  оскорбление?  Или  панна Ядвися просто избегает его
общества?  Может  быть,  она  не  желает  иметь  свидетеля своей  встречи  с
Суховаровым?
     Веселое   настроение  покинуло   Ядвисю,   она   сделалась  молчаливой,
замкнутой.
     - Конечно,  -  сказал Лобанович,  - панне Ядвисе будет гораздо приятнее
пойти в  компании Рыгора и  Негруся,  который,  вероятно,  сам  напросится в
провожатые.
     Услыхав свое имя, Негрусь радостно вильнул хвостом.
     Лобанович простился и вышел. На душе у него было тоскливо. Ясно, Ядвися
насмехается над ним.  А  если она и  обращала на  него внимание,  так только
потому,  что здесь глушь, живого человека нет. А он, как неразумное дитя, не
видит  ничего.  Он  сам  напускал на  себя  приятный туман  самообмана,  сам
убаюкивал себя розовыми надеждами и  сладкими мечтами.  Ну  что  ж,  нужно в
чем-то  другом искать источник радости.  И  вообще нужно взять себя в  руки.
Пора ему выбросить все это из головы и сердца, пока образ девушки не запал в
них чересчур глубоко. Пусть не подумает она, что ему без нее свет закрыт.
     Лобанович несколько раз прошелся по своей комнатке.
     "Нет,  - думал он, - так дальше жить нельзя. Кроме школы и чисто личных
интересов есть еще и другие,  более высокие,  общественные обязанности. Надо
ближе стать к  народу,  присмотреться,  как и чем он живет.  Нужно расширить
рамки своей работы, выйти за пределы школьных занятий".
     Лобанович вошел в классную комнату, открыл книжный шкаф.
     На   одной  полочке  стояло  несколько  десятков  щупленьких  книжечек,
предназначенных специально для  народа.  Это  были преимущественно книжечки,
изданные  разными  комитетами и  кружками трезвости либо  святейшим синодом.
Пересмотрев всю эту библиотечку,  учитель не нашел в ней ничего интересного,
особенно для  здешнего населения,  и  решил  избрать более  важную,  на  его
взгляд,  тему для беседы с  полешуками.  О  чем же  говорить?  Надо обратить
внимание на крестьянский быт, рассказать крестьянам, как живут другие люди и
как они добились лучших условий жизни.
     Лобанович все  больше и  больше увлекался своей темой.  Быстро сложился
план речи, в памяти всплывали все новые и новые факты. Он закрыл шкаф, пошел
в свою комнатку и сел за стол, чтобы сделать набросок речи.
     В это время вошла сторожиха.
     - А вы, паничок, все пишете?
     - Пишу, бабка.
     - А вы не слыхали, паничок, что Курульчука от нас переводят?
     - Переводят? - спросил Лобанович. - Почему же его переводят?
     Лобанович задумался.  Ему  стало  жалко  чего-то.  Чувство  одиночества
сильнее охватило его,  и этот тесный уголок Полесья, казалось, еще сузился и
стал еще более тесным.
     - Нелады  у  них  с  дорожным мастером,  -  объяснила сторожиха причину
отъезда Курульчука.


XXI

     Прошло некоторое время.
     Молодой учитель много пережил, много передумал. Целые вечера просиживал
он  в  крестьянских  хатах,  присматриваясь к  жизни  полешуков.  Его  здесь
принимали и  встречали приветливо и радушно,  охотно поддерживали разговор о
разных делах.  Но  всякий раз  беседа не  выходила за  пределы тех вопросов,
которые  затрагивал  сам  учитель.  Ведь  полешуки  -  люди  рассудительные,
степенные,  осторожные,  не  сразу и  не каждому открывают они свою душу,  -
должно  быть,   сама  природа  Полесья  наложила  на   них  свой  отпечаток.
Бесконечные болота учили их  мудрому размышлению,  море  лесов воспитывало в
них  осторожность:  ведь  здесь на  каждом шагу подстерегает их  опасность -
можно на зверя набрести, заблудиться либо попасть в руки злых лесников графа
Потоцкого.  И  только  случайно  удавалось  услышать  какое-нибудь  нечаянно
оброненное  сочное  слово,   присказку  или  интересное  сравнение.  Старые,
украшенные сединой, морщинами и почтенными лысинами деды - живая тельшинская
летопись за  многие десятки лет  -  пришлись по  душе Лобановичу.  Это  были
главные   носители   традиций   крестьянской  старины,   самоучки  агрономы,
толкователи разных явлений жизни.  Они знали, в какой день, в какой даже час
нужно выезжать с  сохой в  поле,  при каких условиях нужно сеять те или иные
хлебные злаки.  Им  достаточно увидеть первый клин улетающих на юг журавлей,
чтобы сказать,  какой будет овес. В зависимости от высоты полета находился и
рост овса:  высоко летят журавли - высокий вырастет и овес. Каждый дед - это
особый, характерный тип.
     Вот хотя бы дед Микита.  Седой как лунь.  Острый,  пронизывающий взгляд
колючих глаз. Старость согнула его крепкий стан и набросила на его лицо и на
высокий лоб целую сетку морщин.  Но что за дока был дед Микита в  молодости!
Не  было в  селе равного ему.  Такие штуки выкидывал,  каких теперь никто не
сумеет проделать,  - ведь разве теперь такой народ? Да что там молодые годы!
Даже и сейчас, несмотря на свои восемьдесят лет, дед Микита молодого за пояс
заткнет.  Вот  пусть  только  подгуляет,  пусть  оживет в  нем  его  молодая
бунтарская кровь,  -  не  вытерпит дед,  просунет руки  в  круглые отверстия
тяжелых  каменных  жерновов и  пойдет  с  этими  жерновами,  как  с  легкими
деревянными кружками,  вприсядку по хате.  И  теперь еще боятся деда Микиты:
ведь  он  знахарь-колдун,  хотя  знахарством  не  занимается,  но  если  кто
прогневит деда,  тот  узнает силу дедовых чар.  Микита -  человек нелюдимый,
днем его почти и  не встретишь на людях,  и живет он один,  как волк,  давно
похоронив свою старуху и отбившись от детей.
     Дед  Микита и  другие родоначальники Тельшина добровольно уступили свои
права более молодым и  здоровым,  сами же  стоили в  стороне от общественных
дел: ведь они уже внесли свой вклад в общественное строительство; к тому же,
хотя  деревенская жизнь  изменялась  и  очень  медленно,  незаметно,  старые
представители ее,  деды-полешуки, находили в ней теперь много такого, что не
отвечало  их  взглядам.  И  только  уж  в  самых  важных  чрезвычайных делах
принимали они участие.
     Так,  когда  возникало  какое-нибудь  запутанное дело  общедеревенского
характера,  слезал с печи совсем уже старый дед Микодым,  выходил на улицу и
громко заявлял:
     - Вы не думайте,  что все так обойдется.  Правда не шкварка, с кашею не
съешь.  Выйдет наверх она,  родная.  Ведь  даже сама земля присягала небу не
оставлять ему темных дел, которые не будут распутаны здесь.
     Обычно все деды сидели дома либо копались во дворе. В церковь они почти
никогда не  ходили,  да  в  Тельшине церкви,  если  не  считать часовенки на
кладбище,  не было. А дома молиться богу - больше нагрешишь, чем намолишься.
Кроме того, молиться их не учили. И вообще никто в Тельшине не умел молиться
как следует.  Каждый молился так,  как ему вздумается.  Один раз в  год,  на
благовещенье,  приезжал сюда батюшка из  Малевич.  Тогда все тельшинцы несли
свои грехи еще более грешному отцу Модесту,  который был завзятым пьяницей и
сквернословом.  Вероятно,  за это и покарал святой Илья малевичскую церковь,
разбив молнией ее колокольню.  А может, и другой грех отца Модеста навлек на
эту церковь такую кару:  ведь он сушил жито за царскими вратами,  а в святое
воскресенье перед богослужением обычно ходил на  болото трясти бучи  [Бучи -
рыболовный снаряд из ивовых прутьев] с рыбою своих прихожан.
     Однажды,  бродя по  болоту,  он  провалился в  трясину до самого пояса.
Церковный староста,  ходивший вместе с батюшкой на добычу,  стоял и спокойно
взирал, как отец Модест барахтался в грязи и не мог вытащить из нее ног.
     - Чего смотришь, падаль, зараза? Тащи меня!
     Тогда только подошел староста и вызволил из болота отца Модеста.
     В  это  воскресенье отец Модест устроил забастовку и  не  пошел служить
обедню.
     - Что,  батюшка,  может,  время  звонить  к  обедне?  -  спрашивал  его
староста.
     - Даже не думай!  -  крикнул отец Модест.  -  Как бог ко мне, так и я к
богу!
     И  все же тельшинцы считали необходимым,  так или иначе,  иметь связь с
небом и  церковью,  хотя эта связь была в  значительной степени формальной и
поверхностной.
     Лобанович долго  не  мог  забыть  одного  случая,  когда  особенно ярко
проявилось своеобразное отношение тельшинцев к религиозным обрядам.
     Было раннее утро, только что рассвело. Учитель спал еще сладким сном. В
кухне, рядом с комнаткой учителя, где он спал, стоял глухой шум от множества
голосов жителей Тельшина.  Этот шум порой становился гуще и усиливался,  что
вызывало  сердитые  окрики  сторожихи,   не   хотевшей  тревожить  "панича".
Лобанович проснулся и начал прислушиваться. Дверь во двор то открывалась, то
закрывалась.  В  кухне  топали,  толклись люди;  стучали  жбаны,  кувшины  и
бутылки,  и  весь этот шум  время от  времени покрывался и  заглушался шумом
воды. Вода лилась из ведер в кадку.
     Учитель оделся.  Открыв  дверь,  он  увидел  полную  кухню  полешуков и
полешучек, девчат, молодых и старых женщин. Все они протискивались к кадке и
брали оттуда воду.  Сторожиха руководила всем этим делом и подливала в кадку
воду. Увидев учителя, собравшиеся встретили его приветливыми улыбками.
     - Что это ты, бабка, тут делаешь?
     - Воду святую раздаю, паничок.
     - Ах,  правда!  -  проговорил учитель.  -  Сегодня же водосвятие. Разве
батюшка святил?
     - Нет, паничок. Помните, приезжал хатовичский батюшка служить молебен в
школе?  От  молебна осталась вода.  Я  перелила ее в  бутылочку,  а  теперь,
видите, мы разбавили ее, и люди берут святую воду.
     - Так ведь это же нужно в  церковь поехать да на иордан пойти и  оттуда
воды набрать.
     - Далеко, паничок, ездить, - авторитетно проговорил староста.
     - И  там  так  же,  -  махнул рукою Степан Рылка,  тот  самый,  который
когда-то возил учителя в волость.
     В  течение часа вся  деревня набрала себе "святой воды".  Бабка в  этот
день чувствовала себя самым важным лицом в деревне.
     Несколько раз зазывал Лобанович тельшинцев в школу. Во все хаты ученики
разносили весть,  что в  такой-то вечер учитель приглашает жителей в  школу,
где он будет говорить и читать.
     В  первый  вечер  народу пришло столько,  что  даже  мест  не  хватило.
Как-никак,  это  все-таки было интересно для  полешуков.  Полешуки,  главным
образом пожилые люди, важно уселись на скамейках, а девчата и молодые хлопцы
сбились в кучу возле дверей, пощипывая друг друга и пересмеиваясь.
     Когда все собрались и заняли места, пришел учитель. Коротко объяснил он
слушателям, с какой целью собрал Их. Каждый человек, говорил учитель, должен
стремиться к тому,  чтобы жизнь стала хорошей и разумной.  Он говорил о том,
каким образом улучшить жизнь и  что  нужно делать,  чтобы это улучшение было
настоящим  и  значительным.   Стараясь  заинтересовать  слушателей,  учитель
приводил примеры из их собственной жизни,  правдивые, простые и понятные. Он
хорошо  подготовился  к  беседе,   говорил  гладко,  порой  вдохновенно.  Но
Лобановича  очень  удивило,   что  девчата  совсем  не   слушали  и   больше
интересовались своими кавалерами,  чем  его  речью.  Старые полешуки хотя  и
слушали,  но то один,  то другой широко открывал рот и зевал. А в конце речи
Максим Телушка заметил:
     - Все это правда, паничок. Но куда уж нам учиться! Пусть уж они учатся,
а мы и так доживем.
     При слове "они" Максим показал рукой на учеников.


XXII

     Попытавшись еще  раз-другой  собрать  крестьян  и  заметив,  что  число
слушателей все уменьшается,  Лобанович махнул рукой на свою затею.  И все же
перед ним снова встал вопрос:  что делать и чем ему заняться? В будние дни с
утра до  вечера он  был в  школе.  Но  наступали долгие зимние вечера.  Куда
девать свободное время? Он садился за чтение, зубрил на всякий случай разные
учебники,   писал  письма  друзьям,   также  заброшенным  в   глухие  уголки
Белоруссии;  даже  начал вести дневник,  в  котором пытался запечатлеть свои
мысли,  настроения и переживания.  Вначале этот дневник его сильно увлек,  и
Лобанович просиживал над  ним  многие  часы.  Разумеется,  в  дневнике самое
видное  место  отводилось  одной  девушке.   Боязнь,   что  тетрадь  попадет
кому-нибудь  в  руки  и  откроет  тайну  его  души,  заставляла прибегать  к
замысловатым оборотам речи и  приемам записи,  употреблять разные аллегории.
Но  через неделю дневник был  заброшен,  так как самому автору он  показался
очень наивным и смешным.
     А что же эта девушка,  так сильно нарушившая покой молодого учителя,  о
чем думала она?  Ядвися загостилась в  Гродненщине и,  как видно,  не  очень
торопилась  домой.  Такое  невнимание с  ее  стороны  обижало  и  оскорбляло
Лобановича.  Ему хотелось, чтобы она скорее вернулась в Тельшино, не потому,
что он намеревался тотчас же одеться и побежать к ней.  Нет,  совсем нет! Он
твердо решил показать полное равнодушие к ее особе.  Он даже несколько раз в
день пройдет мимо ее окон,  но и  головы не повернет в  ее сторону и виду не
подаст,  что она интересует его, что ему без нее тяжело и грустно. Он только
насладится своей местью, но и слова не скажет ей о своих переживаниях.
     В  праздничные  дни  Лобановичу  приходилось  еще  хуже:   больше  было
свободного времени. Его тянуло на люди, но он твердо решил никуда не ходить.
Да и куда пойдешь?  Курульчука нет,  на Припять перебрался.  Лобанович очень
жалел об этом. О Марине остались одни только чистые и приятные воспоминания.
Порой молодой учитель упрекал себя в  том,  что не познакомился с нею ближе.
Такая милая и славная девушка,  и, вероятно, у нее прекраснейшее сердце. Что
же мешало ему стать ближе к  Марине?..  "Эх,  -  сказал он сам себе,  -  так
лучше".  К пану подловчему также не хотелось заходить, хотя он приглашает, и
прежде Лобанович никогда не  отказывался сесть с  ним за стол,  чтобы хорошо
выпить и закусить знаменитыми литовскими колдунами.
     Подвыпив,  подловчий обычно  приходил в  хорошее настроение,  вспоминал
свои молодые,  холостяцкие годы,  свой живой и горячий нрав, свою ловкость в
обращении с паненками.
     - Я  не  знаю,  что  теперь  за  кавалеры,  -  презрительно говорил пан
Баранкевич,  -  ни рыба ни мясо.  Я,  бывало,  на голове ходил.  Подойдешь к
паненке и так и этак.  Бывало,  в морду тебе даст -  ну и ничего.  Разве это
позор для кавалера,  если порой заработаешь от паненки по морде... Нет, надо
тебе, пане профессор, с панною Людмилой познакомиться, а то сидишь ты здесь,
как пень на  дороге...  Как-нибудь мы поедем с  паном в  Завитанки,  надо же
немного расшевелиться да поучиться за паненками ухаживать.
     - Куда уж мне соваться к завитанской красавице,  -  сказал Лобанович, -
возле нее и без того толкучка.
     - Так что же? Гэ! Бывало, только и лезешь туда, где кавалеры кишат. Вот
в том-то и весь интерес,  чтобы их оттереть,  носы им всем натянуть и к себе
паненку привадить.
     Подловчий не  упускал случая поведать о  каком-нибудь эпизоде,  где ему
самому  приходилось выступать в  качестве удачливого кавалера,  который брал
верх над всеми другими.
     Пани   подловчая,   довольная  и   счастливая,   слушала   рассказы   о
необыкновенных успехах своего грозного мужа и, словно не веря, говорила:
     - Ну, ты уж скажешь!
     - А  мне что?  -  важно продолжал Баранкевич.  Он был глубоко убежден в
достоверности своих рассказов и в правильности своей линии в любовных делах.
- Я не любил возле паненок киселем сидеть.
     Потом  подловчий подходил к  музыкальному ящику,  заводил те  "кружки",
которые ему особенно нравились,  и подпевал басом, размахивая в такт мелодии
рукой.  Некоторые "кружки" заводились специально для  того,  чтобы  отдаться
иным,  грустным воспоминаниям далекого прошлого.  Пан  подловчий сидел тогда
хмурый,  тяжело сопел и о чем-то думал. Посидев немного, он поднимался и шел
в свою комнату на покой.
     Лобанович  обычно  сидел   еще   несколько  минут  и   выслушивал  жену
подловчего.  Она порывалась сказать очень многое,  хотела открыть свою душу,
излить всю тоску,  всю грусть свою,  но  никак не  могла найти нужные слова,
соответствовавшие ее  мыслям  и  чувствам.  Сколько  раз  подчеркивала  пани
подловчая, что она очень уважает Лобановича и считает его как бы за родного!
Нескладно  и  запинаясь  говорила  она  о  непослушании,  своевольство Чэся,
подчеркивая,  что ей,  как мачехе,  очень трудно с  ним справиться,  но  она
терпеливо несет свой крест и незаслуженно терпит из-за мальчугана.
     Говорила пани подловчая" тихо,  задыхаясь и  бросая боязливые взгляды в
ту сторону,  куда пошел пан Баранкевич.  В нескладных,  болезненных и робких
словах было много недосказанного;  в  них чувствовался страх и  стыд за  эту
исповедь перед чужим человеком, чувствовалось смятение ее души, недовольство
тем  положением,  которое она занимала в  семье подловчего.  По  ее  мнению,
"происхождение и воспитание" давали ей право рассчитывать на лучшее.
     Лобановичу неприятно было слушать эти  жалобы,  которые как бы  ставили
его в положение судьи и вынуждали так или иначе вмешиваться в чужую жизнь, а
этого ему  не  хотелось.  С  другой стороны,  ему жалко было эту женщину,  -
очевидно,  ей было здесь тяжело. Но вместе с тем какое-то враждебное чувство
по отношению к жене подловчего поднималось в душе Лобановича.  Для него было
непонятно,  почему она так покорно,  без всякой борьбы, примирилась со своей
судьбой и не находит сил сбросить с себя этот "крест жизни".
     - А  скажите,  пожалуйста,  -  не  удержался однажды Лобанович,  -  что
связывает вас с семьей подловчего?  Вы здесь, как говорится, вольная пташка.
Тяжело вам,  вы чувствуете несправедливость -  что же вам м