те  со   всеми  обитателями  камеры  Лобанович  вышел  в   коридор,
тянувшийся через  все  здание острога.  Все  остальные камеры были  заперты,
заключенных выпускали по очереди.  Небольшие оконца в одном и в другом конце
коридора пропускали мало света. Оттого, что стены были окрашены наполовину в
черный цвет, казалось еще темнее.
     Владик  и   Сымон,   как  "старые  арестанты",   взяли  на   себя  роль
консультантов и рассказали приятелю много интересного из острожного быта,  -
например,   о   камерах  в   башнях.   На   тюремном  языке  они  назывались
"дворянскими".  Туда  обычно  сажали людей  важных -  чиновников,  начиная с
коллежских асессоров,  панов,  когда им случалось угодить в острог. Попадали
туда  также  и  "политики",  если  они  имели вес  и  не  пустые карманы.  В
"дворянских" камерах было светлее и  веселей.  И режим там иной -  весь день
двери открыты.  Вместо твердых нар стояли удобные топчаны,  топились печи, в
которых можно было  готовить себе вкусную пищу,  греть чай  и  вообще нежить
свою особу. Попасть в такую камеру обыкновенному смертному трудно, для этого
нужно  было  иметь  протекцию  за   стенами  тюрьмы,   чтоб  хорошо  угодить
администрации,  либо такие средства, которые открыли бы дверь в "дворянскую"
камеру. На этой почве, как рассказывали "старые арестанты", возникали иногда
смешные истории.
     Как-то  в  одну из  "дворянских" камер,  где оказалось свободное место,
стремились попасть два претендента -  эсер и  анархист.  Между ними началась
борьба.  Администрация не  торопилась отдать  кому-нибудь предпочтение.  Она
решила брать "дань" с  одного и  с  другого до  тех пор,  пока кто-нибудь не
перекроет в значительной степени своего конкурента. В первой камере, где все
это было известно, с интересом следили за борьбой кандидатов в "дворяне". По
камере проносились вести:
     - Борис (эсер) сегодня доставил в контору три фунта масла.
     На это отвечали:
     - Что  там  три фунта масла!  Анатоль (анархист) послал туда с  полпуда
меда.
     Масло и  мед попали на острые язычки и служили темой для шуток и смеха.
Украинскую песню "Взял бы я бандуру" переиначили и пели:

     Взял бы кадку меда
     Да в контору дал,
     Скажут арестанты:
     "Дворянином стал... "

     Верх взял Борис. Спустя некоторое время он перетаскивал свои пожитки на
новое место, а из других камер выкрикивали:
     - Дворянин! Дворянин!
     - Борис, сколько стоило тебе дворянство?


XXXIX

     За.  две-три  недели Лобанович ознакомился с  острожной жизнью в  общих
чертах.  Отгороженная от  всего мира высокими стенами,  вдоль которых днем и
ночью ходила стража, загнанная в тесный, смрадный острог, окованный железом,
эта  жизнь была  неинтересной,  однообразной.  Заведенный однажды порядок не
нарушался в своей основе.  Утром, в определенное время, происходила поверка.
Дежурный надзиратель с шумом открывал дверь камеры и командовал:
     - Смирно! Встать на поверку!
     В   камеру   входил   дежурный  помощник  начальника  тюрьмы,   старший
надзиратель Дождик,  тот  самый,  который  показался  Лобановичу  с  первого
взгляда похожим на Муравьева-вешателя.
     На  поверку поднимались не  сразу.  Сначала команду дежурного вообще не
слушали. Только кое-кто из самых отпетых подхалимов, желая выслужиться перед
начальством,  становился навытяжку, как солдат, посреди камеры. По мере того
как проходила поверка,  камеры по  очереди отпирались,  арестанты выходили в
коридор,  шли умываться,  привести себя в порядок.  Вечером, сделав поверку,
надзиратели запирали камеры до следующего утра.
     В  определенное время  приносили из  пекарни хлеб.  Пекарня была  своя,
арестантская.  Хлеб заранее резали на "пайки" в присутствии другого старшего
надзирателя,  Алейки,  -  он  сам  бросал  "пайки"  на  весы.  Кусок  хлеба,
ударившись о  тарелку Весов,  тянул  ее  вниз,  словно "пайка" весила больше
нормы -  двух  с  половиной фунтов.  Алейка,  ловкий мошенник,  наживался на
арестантском хлебе, горохе, капусте и сале.
     В  тюрьме существовал штат  арестантов -  разносчиков хлеба,  кипятка и
горячей пищи в обед.  Хлебопеками,  поварами,  коридорными, подметалами были
только  уголовники,  преимущественно краткосрочные.  Каждый уголовник считал
большой  радостью и  честью  попасть в  этот  штат.  Одна  только  должность
подметалы не пользовалась особым уважением у арестантов, хотя подметале было
значительно веселее иметь дело с веником и метлой,  с очисткой уборных,  чем
сидеть день  в  камере.  Кроме  того,  подметала имел  более широкую связь с
людьми,  с теми же арестантами,  мог оказать им кое-какую услугу и раздобыть
кое-что для себя.
     Каким тяжелым ни  был тюремный порядок,  как сурово ни  ограничена была
свобода арестантов,  загнанных,  подобно зверям,  в тесные клетки,  все же и
здесь жизнь,  человеческие чувства и стремления порой вырывались на свет, на
простор.
     Среди  уголовников  выделялся  молодой,   крепкий,  как  дуб,  человек,
полновластный  хозяин  своей  камеры.   Впереди  его   ожидали  скитания  по
пересыльным тюрьмам и  долгие годы каторги.  И все же на лице у него никогда
не отражалось даже тени страдания, горького раздумья. Порой на него находила
такая минута,  когда человеку хочется развернуться во всю ширь своей натуры.
Не выдержит душа,  какой-то вихрь подхватит ее,  и  человек,  расчистив себе
место в  камере,  пускается в  пляс.  Ноги закованы в тяжелые кандалы,  а он
пляшет легко, красиво, выделывая ловкие, лихие коленца. В этом было для него
особое наслаждение.  Он так умел подзванивать себе самому цепями,  подбирать
тона,  что  этот  звон  заменял ему  музыку,  соответствуя его  собственному
настроению. И когда человек плясал, его движения захватывали всех. Ритмичный
и  даже  музыкальный звон  и  лязг цепей разносился по  коридору,  залетал в
другие  камеры.   К  "волчку"  подходили  дежурные  надзиратели,   смотрели,
любовались бурными,  неудержимыми движениями каторжника Ивана  Гудилы.  Быть
может,  он  выражал  этим  свой  протест против  неволи  и  несправедливости
общественного строя, который сделал из человека преступника.
     По вечерам,  когда камеры запирались на всю ночь,  заключенные затевали
разные интересные штуки,  -  например, поднимание человека кончиками пальцев
либо  поднимание самого себя  на  нары.  Для  этого нужно было податься всем
телом под  нары,  а  руками держаться за  их  край.  Этот номер был довольно
трудный,  и редко кому удавалось проделать его. Поднимали человека кончиками
пальцев так. Посреди камеры становился кто-нибудь из заключенных, желательно
человек грузный. К нему подходили пять человек: двое подкладывали пальцы под
ступни ног, двое - под локти и пятый - под подбородок. По команде "поднимай"
все разом поднимали человека довольно высоко и носили его по камере.
     Чтобы   насмеяться   над   неискушенным  новоприбывшим,   которого   на
арестантском языке называли "лабуком",  один  человек ложился лицом вниз  на
сенник, другой - на него спиной. Наверх укладывали третьего, того, над кем и
хотели поиздеваться.  Тот,  что лежал в середине,  хватал жертву за руки,  а
ногами  зажимал  ей  ноги.  Тогда  подходил какой-нибудь  специалист ставить
"банки",  обнажал верхнему живот и ставил "банки" - бил деревянной ложкой по
оттянутой коже.
     Забавлялись люди как умели,  как могли и  как позволяли обстоятельства.
Год,  когда Лобанович пришел в тюрьму,  особенно последние месяцы, был годом
усиления реакции.  Все  привилегии,  которыми на  первых порах  пользовались
заключенные,  постепенно отменялись. Тюремная администрация начинала вводить
жестокий режим,  часто  производила обыски,  отбирала разные вещи,  нужные в
повседневном обиходе.  Отнимали и  книги,  если они имели хоть в  какой-либо
степени  прогрессивный  характер.  Заключенных  разделяли  по  категориям  и
размещали по особым камерам.
     Вместе с группой других осужденных в крепость попали в отдельную камеру
и наши друзья.  Заключенных там было немного,  человек семь-восемь.  Но этот
счет менялся -  одни прибывали, другие выходили на свободу, отбыв свой срок.
На  общий тюремный котел "крепостников",  как их  называли,  не  зачисляли и
харчей им не выдавали.  Вместо этого на каждого отпускали по десять копеек в
сутки.
     Перебравшись на новое место, Владик окинул камеру хозяйским взглядом.
     - Здесь,  братцы,  и занятие себе найти можно -  подучиться и, выйдя на
свободу, сдать экзамен на аттестат зрелости.
     - Молодец, Владик, что не дрейфишь и смотришь далеко вперед! - похвалил
его  Сымон Тургай и  с  лукавой улыбкой обратился к  Лобановичу:  -  Правда,
Андрей, Владик трезво смотрит на вещи?
     - Владик был и  остался человеком дела и мудрой жизненной практичности,
- с подчеркнуто серьезным видом ответил Лобанович. - И мне хочется в связи с
этим  рассказать об  одном  происшествии.  Некие  путешественники подошли  к
глубокой реке.  Ни  брода,  ни  моста не было.  Плавать они не умели и  воды
боялись.  На  берегу  лежали  круглые бревна.  Один  из  путников,  наиболее
сообразительный,  скатил бревно в речку, снял ботинки, сел верхом на бревно,
а  ноги привязал к  бревну,  чтобы не  сползти в  воду.  Посреди реки бревно
перевернулось,  пловец  бухнулся головой в  воду,  а  ноги  задрались вверх.
Путники стояли на берегу,  смотрели и говорили:  "Смотри ты, какой смышленый
наш Янка: речки не переплыл, а носки уже сушит".
     Владик заметил:
     - Я,  брат,  с бревна не сползу!  А там,  смотришь,  день прожил,  -  и
свобода ближе.  Вот кончается,  слава богу,  месяц,  - значит, одну тридцать
шестую часть неволи и сбросили с плеч. Так или не так?
     - Так, так, Владик! - подтвердили Сымон и Андрей.
     - А  если так,  давайте подумаем,  как  лучше организовать нашу жизнь в
остроге.
     Владик предложил создать коммуну,  чтобы все  гривенники были  в  одних
руках  и   чтобы  один   человек  имел  право  с   согласия  всех  остальных
распоряжаться этими деньгами.
     Обитатели новой  камеры  обсудили предложение Владика  и  постановили -
избрать Владика экономом,  чтобы он  вел хозяйство,  выписывал через Дождика
продукты.  Оставалось выбрать и своего повара.  По тюремному уставу "повару"
от  осужденных в  крепость разрешалось ходить на  тюремную кухню и  готовить
обеды.  "Поваром" назначили Сымона Тургая;  он был коридорным старостой,  но
охотно согласился взять  на  себя  и  новую роль,  приобретя таким образом и
другую должность.
     Так  началась  новая  жизнь  осужденных  в  крепость,  отбывавших  свое
наказание в минском остроге.


XL

     Однообразие тюремного быта немного нарушалось, когда в камеру прибывали
новые  осужденные.   Попадали  сюда  люди  разных  профессий  и  социального
положения  -   мелкие  чиновники,  писаря,  железнодорожники  и  другие  так
называемые интеллигенты.  Однажды  привели  даже  конокрада  из-под  Ракова,
некоего Касперича,  молодого, малограмотного, но хитрого лодыря. Отправляясь
на промысел по части конокрадства,  Касперич брал с собой прокламации. Когда
он  попадался,  его сперва крепко били,  а  затем вели в  полицию.  Во время
обыска выяснялось,  что Касперич не конокрад,  а "политик". Конокрада судили
за прокламации,  как политического преступника,  а  ему этого только и нужно
было.  Последний раз  Касперич вместо  долгосрочной каторги  получил  девять
месяцев крепости. Касперич изложил свою программу действий перед обитателями
камеры, весело посмеиваясь и радуясь собственной хитрой выдумке.
     - К  какой  же  политической партии принадлежишь ты?  -  спросил его  с
серьезным видом Сымон Тургай, еле сдерживая смех.
     - Моя партия -  спасай сам себя,  -  ответил Касперич,  глядя на Тургая
маленькими, свиными глазками.
     - Значит, ты однобокий анархист-индивидуалист? - заметил Владик.
     - А мне все равно какой, хотя бы и однобокий, - отозвался Касперич.
     В коммуну его не приняли,  да и сам он не стремился попасть в нее и жил
"на свой гривенник".  Немного осмотревшись и сориентировавшись в непривычной
обстановке, Касперич однажды спросил Владика:
     - Сколько человек может съесть сырого сала?
     Владик подозрительно посмотрел на  Касперича,  опасаясь,  нет ли  здесь
какого подвоха,  а  для  "старого" арестанта дать  одурачить себя  считалось
позором.
     - Голодной куме хлеб на уме? - хитро усмехнулся Владик.
     - Может,  и так, - безразлично проговорил Касперич и повторил вопрос: -
Нет, серьезно, сколько человек сможет съесть сырого сала?
     - Смотря какой человек и какого сала,  - ответил Владик. - Я, например,
проголодавшись, съел бы фунта два.
     - Два фунта!  - презрительно отозвался Касперич. - А я могу съесть семь
фунтов!
     - А не разорвет тебя?  - не поверил Лобанович и сказал Сымону Тургаю: -
"Политик" берется съесть семь фунтов сырого сала!
     Сымон,  о чем-то задумавшись, молча ходил по камере. Услыхав обращенные
к нему слова Лобановича, он остановился.
     - А черт его знает, какое у "политика" пузо.
     Касперич решительно стоял на своем и готов был держать пари.
     Владика  и  Касперича окружили заключенные.  Даже  Александр Голубович,
почти всегда серьезный,  молчаливый,  замкнутый человек,  питерский рабочий,
большевик по своим политическим убеждениям, присоединился к группе товарищей
по камере.
     - Если даже и съест, то его вырвет, - сказал Голубович.
     Спор все больше разгорался.
     - Так что,  хлопцы,  рискнем разве?  Как,  Владик, рискнем? - обратился
Тургай к друзьям и к "эконому".
     Владик выдал кусок сала из общих запасов. Сымон Тургай отвесил на кухне
семь фунтов и отдал Касперичу.  Тот взял с полки небольшой кусок хлеба,  сел
на нары и начал есть.
     Он ел жадно,  отрывал,  как волк,  зубами большие куски сала.  Вместе с
кусочками хлеба они исчезали в  пасти Касперича.  Он  двигал челюстями,  как
жерновами, молол сало и хлеб, а затем также по-волчьи глотал их. И глаза его
блестели,  словно у  волка.  С  каждым разом  сала  оставалось все  меньше и
меньше.
     - Все смелет! - разочарованно проговорил Владик.
     И  действительно,  Касперич положил в  рот  остатки хлеба  и  сала,  не
торопясь пожевал, проглотил с видом победителя и даже засмеялся.
     - О, - сказал он, - теперь аж до завтра можно терпеть!
     Тургай громко захохотал.
     - Вот обжора так обжора!
     А Касперич как ни в чем не бывало погуливал по камере и улыбался.
     Отсидев свои девять месяцев,  Касперич вышел на свободу. В памяти о нем
только и  осталось,  что съеденные в один присест семь фунтов сала да свиные
глазки и челюсти, которые двигались, как жернова.
     Среди   краткосрочных  заключенных  порой   попадались  любители  много
говорить  и  наплести  с  три  короба  разных  небылиц.   Свои  выдумки  для
возвеличения самих себя они выдавали за действительность.  Их слушали,  даже
поощряли,  поддакивали,  чтобы дать разойтись еще больше. По-тюремному таких
людей называли "заливалами", от выражения "заливать пули", что значит врать.
     К   "заливалам"  принадлежал  недавно  приведенный  в   камеру  Зыгмусь
Зайковский.  Это  был  простой человек лет  тридцати,  столяр по  профессии.
Усевшись  возле  стола  на  нары,  Зайковский свертывал большую  цигарку  из
общественной махорки,  лежавшей в  довольно вместительном ящике,  со  смаком
затягивался и рассказывал о своих приключениях.
     Один такой рассказ запомнился Лобановичу.
     Однажды Зыгмуся, так рассказывал он, задержали несознательные крестьяне
за агитацию против царских порядков и  посадили в  пустой амбар.  Сидеть там
Зайковский не  хотел.  Вот и  начал он шнырять из угла в  угол.  Вначале его
окружала кромешная тьма,  но затем глаза присмотрелись и  кое-что можно было
разобрать.  Ощупал Зыгмусь все доски в  полу.  Они были толстые,  и концы их
плотно  прикрыты  плинтусами.  Не  за  что  было  зацепиться даже  кончиками
пальцев.  План отодрать половицы и сделать подкоп отпадал. Но Зыгмусь твердо
решил выбраться на  волю.  Он  смастерил подмостки,  влез на  них,  осмотрел
потолок.  Подмостки  получились непрочные,  упереться в  них,  чтобы  плечом
оторвать доску,  было невозможно. К счастью, в амбаре стояла большая дубовая
бочка. Зыгмусь перевернул бочку вверх дном, взобрался на нее, сделал пробу -
вогнул  голову,  а  спиной  и  плечом  налег  на  доску.  Доска  подалась  и
заскрипела.  Зыгмусю даже страшно стало: а что, если услышат? Но вокруг было
тихо.  Зыгмусь поднял доску еще выше. С чердака за шиворот посыпались опилки
и  разная дрянь.  Ну,  да  лихо с  ними!  Через минуту Зайковский был уже на
чердаке. Прислушался - тихо. Тогда он выдрал из крыши охапку соломы и сквозь
дыру метнулся на землю, а там его только и видели.
     Кончив рассказывать, Зыгмусь сам первый громко захохотал.
     - И  убежал?  -  с  деланным изумлением и  восхищением воскликнул Сымон
Тургай.
     - Ну и ловкач! - отозвался Владик.
     - Да ты же силач: оторвал хребтиной доску! - удивился и Лобанович.
     - А  ты что думал!  -  гордо проговорил Зыгмусь и  еще с  большим пылом
добавил: - Но это еще не все!
     - Что ты говорить?! - воскликнули все вместе.
     - А вот слушайте.  Очутился я на земле,  оглянулся,  пригнулся - шмыг в
коноплю.   Огородами,  загуменьями  выбрался  из  деревни  -  и  напрямик  в
кустарник!  И -  на дорогу. Впереди, вижу, лес, но далековато. Бежать на всю
скорость нельзя:  увидят -  сразу догадаются. Надо же и соображать. И что вы
думаете?  Оглянулся я  -  шпарит за мной верхом на лошади кудлатый мужик без
шапки,  только космы на голове трясутся. Догонит, не успею добежать до лесу!
Дух захватывает,  бегу,  а  погоня все ближе.  Сзади за  верховым пять-шесть
пеших мужиков! Чешут наперегонки! Что делать?
     - Ой, это прямо трагично! - сочувственно вздохнул Тургай. - Говори, что
дальше было!
     Зыгмусь провел пальцами по усам.
     - Вижу,  густой лозовый куст при дороге. Я в куст! И не знаю, что будет
дальше.  Мужик,  думаю, в куст с конем не въедет. В один миг осмотрелся - от
куста канавка идет в сторону от дороги. А вдоль дороги она и шире, и глубже,
и вся заросла травой. Я из куста в канаву! Ползу. Дополз до дороги. Кудлатый
мужик остановил коня,  закинул ему на шею поводья, а сам на землю! Спешился,
махнул мужикам рукою:  тут,  мол,  преступник! А я в двух шагах от кудлатого
мужика.  Он  осторожно обходит куст.  Конь хрупает траву на  обочине дороги,
совсем рядом со мной.  Поводья съехали с шеи чуть не на голову мне!  Я хвать
за поводья!  Конь испугался,  а  я  прыг на него да вскачь по дороге в  лес.
Только меня и видели!
     - Ну,  Зыгмусь,  герой  ты,  ей-богу,  герой!  -  не  выдержал Сымон  и
подмигнул друзьям.  А  это был знак -  разоблачить и  высмеять самохвальство
Зайковского.
     Разоблачение  и   высмеивание  производились  тем  же  методом,   каким
пользовались сами "заливалы":  нужно рассказывать самые невероятные вещи, да
еще в больших размерах.
     - Такие приключения редко с кем случаются, - словно бы с завистью начал
Владик.  -  Но не в  приключениях дело,  самое главное,  как будет держаться
человек. Сообразительность, находчивость - вот что спасло Зыгмуся. Мне также
хочется рассказать об  одном  случае.  Пошел  я  однажды под  осень собирать
грибы. Забрался в лесную чащу. Вижу - старая сосна, а в сосне дупло. Влез на
сосну:  что там,  в  дупле,  делается?  Засунул руку,  а  меня за  палец цап
какой-то зверек. Даже кровь пошла. Я обмотал руку торбочкой и снова в дупло!
Схватил  за  загривок какого-то  зверька и  тащу.  Вытащил -  куница!  Я  ее
мордочкой о  сосну -  стук,  стук да на землю.  Засунул руку снова -  другая
куница!  Я и ее таким же манером хвать о сосну и вниз. И знаете, шесть куниц
вытащил из дупла!  Связал я  их за хвосты,  перебросил через плечо и потащил
домой. По три с половиной рубля шкурку продал! Что скажешь, Зыгмусь?
     Зыгмусь  старательно затянулся махоркой и  опустил  гл