ь и не горюй,  бабка.  Посмотрим еще,  чей верх будет.  Мы еще
повоюем, а ты, бабка, как жила, так и будешь жить.
     Бабка вытерла фартуком заплаканные глаза и молча поплелась в боковушку,
чтобы там поплакать о  своем "монашке".  А  может,  она хотела в одиночестве
погадать на картах, чтобы узнать о дальнейшей судьбе учителя...
     Лобанович, оставшись один, решил сходить к попу.
     Отец Владимир и  Виктор сидели в саду в беседке.  С ними был незнакомый
молодой человек,  смуглый,  мускулистый,  словно высеченный из камня.  Возле
беседки  стоял  круглый  стол,  а  вокруг  него  тянулись широкие  скамейки.
Лобанович  окинул  их  взглядом.   Ему  пришла  в  голову  дурашливая  мысль
перепрыгнуть через стол и скамейки. "Попробую", - сказал он себе и, ни с кем
не поздоровавшись, разогнался и прыгнул.
     - Глядите,  что  из  него  получается!  -  одобрительно воскликнул отец
Владимир и добавил: - Да в тебя дух сатанинский вселился!
     - Браво,  браво,  учитель!  Больше сажени в воздухе летел,  -  похвалил
учителя и Виктор.
     Смуглый молодой человек только усмехнулся и откликнулся одним словом:
     - Здорово!
     Лобанович познакомился с ним.  Его фамилия была Дьяченко.  Приехал он к
Виктору,  своему приятелю,  погостить.  Но  имелась и  еще  одна причина его
приезда.  Дьяченко был  начальником боевой  эсеровской дружины  в  одном  из
украинских городов на Днепре.  Полиция напала на его след.  Чтобы сбить ее с
толку,   Дьяченко,   сговорившись  со  своими  друзьями,   разыграл  комедию
самоубийства.  В  одной  тогдашней газете  появилась заметка  приблизительно
такого содержания:
     "На  днепровской круче  в  районе  г.  К.  найдена записка неизвестного
человека,  назвавшего себя Евгением Дьяченко: "Все надоело. Не вижу никакого
смысла дальше тянуть лямку,  которая называется жизнью. В моей смерти никого
не виню. Прими же, родной Днепр, в свою бездну твоего незадачливого сына".
     Написав такую записку,  Дьяченко приехал в Верхань к Виктору и кормился
от даров отца Владимира.
     Отец Владимир,  когда пришел к  нему Лобанович,  был  в  меру пьян и  в
хорошем настроении.
     - Ты  что  же  это  так  распрыгался?   Откуда  у  тебя  такое  телячье
настроение? - спросил он Лобановича.
     - Эх,  отец Владимир,  прыгают не только от радости,  но и  с  горя,  -
заметил учитель.
     - Слыхал,  слыхал,  друже...  Эх вы, мало себе под ноги смотрите, вот и
спотыкаетесь, - пожурил батюшка Лобановича, а в его лице и всех неосторожных
молодых людей. - Что же теперь делать будешь?
     - Подумаю, осмотрюсь.
     - Не пропадет! - уверенно буркнул Дьяченко.
     - Знаешь,  что я тебе скажу,  - продолжал батюшка не то серьезно, не то
шутливо,  -  подавайся в попы. Вот здесь, в моем приходе, и оставайся. Будем
вдвоем бога хвалить и копейку загонять, и никакой нам черт не брат.
     - Плохой из меня божий служка, - шутливо ответил Лобанович.
     - Очень хорошим и  не надо быть.  Не слишком ударяйся в святость,  ведь
лишнего и свиньи не едят,  но и плутом чрезмерным не надо быть,  а так себе,
серединка на половинку.  А  впрочем,  как себе хочешь,  -  заключил батюшка,
махнул рукой, поднялся и побрел в свои поповские хоромы.
     - Вам  ладо  связаться с  партией  настоящих революционеров,  -  сказал
Лобановичу Дьяченко,  - и стать членом партии. Партия поможет вам во многом.
У нее есть связи, с ее помощью можно и работу найти.
     - А в какую партию вы мне советуете пойти? - спросил Лобанович.
     - В партию социалистов-революционеров.  Она, как никакая другая партия,
выражает интересы крестьянства.
     Лобанович усмехнулся.
     - Плохой был бы тот сват,  который не похвалил бы свою невесту.  Ну что
ж, посмотрим да послушаем, как оно и что. А за добрые слова благодарю.


XXXIV

     Лобанович уже свыкся с  мыслью,  что он отрезанный ломоть в школе,  что
средства к  жизни нужно добывать каким-то  другим способом.  Но голову он не
вешал.  Неужто в  этом  большом и  широком мире  не  найдется пристанища для
одинокого  человека,  свободного,  ничем  не  связанного?  Обнадежил  его  и
Дьяченко,  когда  советовал теснее связаться с  партией революционеров,  где
можно найти поддержку.  Дело только в том,  какую выбрать партию,  чтобы она
соответствовала всем твоим чаяниям.  Прежде чем связать себя с  той или иной
партией,  надо внимательно присмотреться к ней,  правильно выбрать дорогу. А
пока  что  важно одно  -  не  застаиваться на  месте,  ни  в  коем случае не
опускаться,  а идти вперед,  навстречу жизни,  и не потеряться в ней.  Жизнь
таит в себе неисчерпаемые возможности, она богата разными событиями, которые
откроют перед учителем еще неведомый ему мир.
     В эти дни Лобанович любил бродить в окрестностях Верхани без какой-либо
определенной, конкретной цели. Страсть к скитаниям заметно подогрел приятель
Лобановича Янка Тукала. Сегодня Лобанович получил от него письмо. Янку также
уволили с  должности учителя.  Но и он не горевал и бодро смотрел вперед.  В
письме он прислал такое стихотворение:

     Глупец! Где посох твой дорожный?
     Бери его, пускайся в путь!
     Пойдешь ли ты через пустыни
     Иль в город пышный и большой,
     Не оскверняй ничьей святыни,
     Нигде приют себе не строй.

     Стихотворение это  отвечало настроениям молодых  учителей,  увлекало их
своей романтической туманностью.
     Тем временем приближалась осень.  Не  за горами был и  сентябрь,  когда
учителя после каникул собирались в  свои школы,  как  птицы в  отлет на  юг.
Только ему,  Лобановичу,  закрыты пути в теплые края. Время подумать о сдаче
школы  волостному правлению либо  непосредственно своему преемнику,  который
мог здесь появиться каждый день, а самому убираться подобру-поздорову.
     Возвратившись  однажды  из  своих  скитаний  по  окрестностям  Верхани,
Лобанович встретился с  Иваном Антипиком.  Тот за лето порозовел,  загорел и
нагулял себе немного жирку.  Его  небольшие рыжеватые усики подросли,  в  он
часто  разглаживал их  пальцами.  Это  украшение делало  Антипика  в  глазах
Лобановича похожим на гоголевского винокура:  усы были такие,  что казалось,
будто владелец их держал в зубах мышь. Антипик имел вид человека, довольного
собой,  своей жизнью и своими дальнейшими планами.  Он уже знал,  какая беда
приключилась с его коллегой.
     "Вот кстати приехал,  не будет хлопот со сдачей школы!"  -  обрадовался
Лобанович.
     С  грустной  физиономией,  как  и  подобало  в  таком  случае,  Антипик
сочувственно произнес:
     - Невеселые новости,  плохие  дела,  Андрей,  -  Антипик  имел  в  виду
увольнение Лобановича.
     - А что случилось, Иване? - притворился непонимающим Лобанович.
     - Со мною ничего не случилось, - защелкал языком Антипик. - Наоборот, я
получил назначение в лучшую школу,  в Клинки.  А вот ты... подгулял, братец.
Ай-яй-яй! - укоризненно и вместе с тем сокрушенно покачал головой Антипик. -
Ну,  чья правда? - с видом победителя спросил он и добавил: - Лезть на рожон
никому не рекомендуется.  Не трогай ничего и не бойся никого.  Сиди тихо, не
трогай лиха.
     - Знаешь,   Иване,  разочаровал  ты  меня  окончательно:  я  думал,  ты
останешься здесь и я сдам тебе школу,  чтобы не возиться с разными людьми...
Ну, а если так, пусть будет так. Желаю тебе не вступать в конфликты на новом
месте со  становым приставом.  Что  же  касается правды,  то  сперва выведем
цыплят, а сосчитаем их осенью.
     Антипик шмыгнул носом и прищелкнул языком.
     - Не знаю, брат, что ты будешь считать! - насмешливо проговорил он.
     Самодовольный Антипик  явно  чувствовал сейчас  свое  превосходство над
изгнанным из школы Лобановичем.
     Они разошлись, и никогда в дальнейшем Лобанович ничего не слыхал о нем.
     Пока школа не была еще сдана,  Лобанович чувствовал под ногами какую-то
юридическую почву, имел законные основания оставаться в ней. А сдай он школу
- и этого основания,  пусть иллюзорного,  не будет. Вот почему он откладывал
сдачу до последнего часа.  Немного удерживала его здесь и  Лида:  ведь нужно
было закончить дело с  ее  поступлением в  новую школу.  Да  и  не  хотелось
разлучаться с девушкой,  к которой он привык,  а может,  и более чем привык,
хотя в  этом он и сам не хотел признаться.  Лобанович не обманывал себя и не
тешил никакими иллюзиями,  будучи уверен,  что если он  уедет,  то  больше с
Лидой никогда не  встретится.  Да  и  зачем?  Она еще только-только начинает
расцветать,  из милого,  невинного подростка превращается в молодую девушку,
которая впоследствии на него, бездомного, может быть, и смотреть не захочет.
Не очень приятно думать об этом, но Лида все же стояла в его глазах.
     Уже несколько дней не ходил он к своей ученице.  Вероятно,  они там еще
не знают, что Лобанович уже не учитель верханской школы и вообще не учитель.
Но этого не скроешь. И какой смысл скрывать?
     Учитель,  взяв  палку,  товарища своих  скитаний,  направился на  хутор
Антонины Михайловны.  Быть может,  в  последний раз пройдется он по знакомой
дороге.
     Веселая,   беззаботная  Лида  играла  на  своем  дворике,  гонялась  за
котенком,  ловила его,  прижимала к щеке,  целовала, что-то ласково говорила
ему.  Котенок,  как  только Лида опускала его  на  землю,  задирал хвостик и
бросался бежать.  Лида снова гонялась за  ним.  Подбежав к  забору,  котенок
скрывался под  жердями и  убегал по  ту  сторону забора.  Легко,  как  дикая
козочка, Лида перескакивала через забор, чтобы поймать хитрого котенка.
     Лобанович притаился в  укромном  уголке,  где  его  не  видно  было,  и
потешался игрой Лиды с  шаловливым котенком.  Никогда не  видел он  ее такой
живой, такой веселой, быстрой и ловкой и по-детски беззаботной, и никогда по
казалась она ему такой милой и  очаровательной.  Несколько минут наблюдал он
за Лидочкой,  стоял не шевелясь, чтобы она не заметила, что на нее смотрят и
любуются ею.  Котенку,  видимо,  надоело играть, и он, изогнув спину дугой и
задрав хвостик,  стрелой помчался к  хате и  спрятался под крыльцом.  И Лида
также сочла, что довольно ей этой забавы, ведь есть у нее более важные дела.
Ее  лицо  утратило недавнее беззаботное,  шаловливое выражение.  Лида  сразу
переменилась,  стала  серьезной,  словно взрослая женщина.  Отбросив со  лба
темно-каштановые локоны густых,  волнистых волос,  она оглянулась в  сторону
дорожки,  ведущей  от  большака к  хутору.  По  этой  дорожке  обычно  ходил
Лобанович.  Солнце било прямо в лицо Лиде, и она сделала себе щиток ладонью,
чтобы  заслонить  глаза.   Это  очень  взволновало  Лобановича:  не  его  ли
высматривает Лида?  Но  Лобановича  не  было  на  дороге;  он  стоял  здесь,
неподалеку, и все это видел, сам оставаясь незамеченным.
     Лида степенно,  медленно,  как взрослая женщина, направилась к хате, на
крыльцо,  под  которым  спрятался котенок.  Лобанович постоял еще  несколько
минут, обошел сарай, возле которого скрывался, и не торопясь вошел во двор.
     Антонина Михайловна и  Лида были в хате.  Они приветливо и гостеприимно
встретили учителя.
     - Рассказывайте,  что  слышно хорошего,  -  обратилась к  нему Антонина
Михайловна.
     - Как  вам сказать...  Хорошего ничего,  -  ответил он.  -  Но  все это
пустяки. Не было бы только худшего.
     - Ну, рассказывайте все, - не отставала Антонина Михайловна.
     - Особенно и рассказывать нечего:  выгнали меня из школы,  вот и все. И
теперь я могу сказать:  "Чист кругом я, легок и никому не нужен", - вспомнил
он фразу, когда-то продиктованную в начальной школе его бывшим учителем.
     - Вас   уволили  с   должности?   -   удивленно  переспросила  Антонина
Михайловна.  В ее голосе послышались нотки грусти и сочувствия.  - Ну, и что
же с вами будет?
     - Что будет?  Возьму шапку в охапку - имущество мое небольшое - и пойду
искать счастья по свету.  Где-нибудь найду пристанище. Есть такая поговорка:
"Один Степан -  всегда пан,  а если у него недостача,  то дитя не плачет", -
бойко ответил учитель.
     Несколько минут в  хате  было так  тихо,  словно она  была пустая.  Что
чувствовала Лида,  Лобанович не  знал.  Казалось,  все это ее  мало трогало.
Тишину нарушила Антонина Михайловна.
     - Ну,  а что же будет с моей Лидой?  - спросила она и добавила: - Сбили
вы ее с толку.
     Слова Антонины Михайловны больно отозвались в сердце Лобановича. Чем же
он  сбил Лидочку с  толку?  Неужто тем,  что  хотел вывести ее  в  люди?  Не
обманывал се, золотых гор не обещал.
     - С Лидою вот что будет, - сказал Лобанович. - Сегодня напишем прошение
начальнице минской городской школы.  Недели через две там начнутся экзамены.
Лида поедет и  будет экзаменоваться.  Для этой школы она подготовлена больше
чем достаточно.
     - Не поеду я держать экзамены! - забунтовала Лида.
     - Почему? - спросил Лобанович.
     - Не хочу поступать туда. Я буду лучше телеграфисткой.
     Как  видно,  Лида уже  говорила об  этом с  матерью,  а  может,  мать и
натолкнула ее на такую мысль. Но прошение она все же написала.
     На прощанье, покидая дом и хутор Антонины Михайловны, Лобанович спросил
Лиду:
     - Милая Лидочка, если я пришлю тебе письмо, будешь ли ты писать мне?
     Лида опустила глазки.
     - Может быть,  и напишу,  - тихо проговорила она и, помолчав немного, в
свою очередь спросила: - А что я буду писать? Да и зачем это?
     Простились они довольно сухо.
     "Не был бы я уволен,  она так не ответила бы мне,  - подумал Лобанович,
идя в  Верхань.  -  Сегодня же  сдам писарю школу.  Нет больше никакой нужды
оставаться здесь".


XXXV

     "Ну что ж, - думал Лобанович, - последние мои часы здесь. Школу сдал, и
сейчас я чужой в ней.  Черта проведена.  Теперь я вольный казак, пока еще не
подрезаны  крылья".   На   память   пришли  строчки  стихотворения  Мельшина
(Якубовича):

     В колосьях желтеющих нив утопая,
     По узкой меже, сквозь редеющий мрак,
     В убогой сермяге, кряхтя и вздыхая,
     Проходит свободный батрак.

     Таким "свободным батраком" чувствовал себя отставной учитель верханской
школы.
     Бабка Параска все  эти дни ходила невеселая и  часто плакала.  Когда же
она узнала о сдаче школы,  горю ее не было конца:  ведь больше не оставалось
никакой надежды, что учитель останется.
     - Ты, бабка, так плачешь по мне, будто я покойник, а я живой и живучий.
     - Ох,  голубок мой!  -  Бабка Параска вытерла слезы.  -  Жалко мне вас.
Сдается, и родного сына не жалела бы так, как вас.
     - Добрая ты,  славная,  бабка Параска,  и я буду помнить тебя, как сын.
Развеселись же и не плачь по живому человеку!
     Но бабка заплакала еще сильнее и, вытирая слезы, спросила:
     - Когда же думаете покинуть нас?
     - Долго  оставаться здесь мне  теперь не  приходится.  Тот  же  писарь,
которому я сдал школу, может сказать: "Из школы уволен, школу сдал, так будь
добр убираться".  Значит,  нужно готовиться и  отправляться в белый свет.  А
свет велик, и простора в нем много.
     Бабка Параска тяжело вздохнула и вышла из комнаты учителя.  Не сиделось
в  ней и  Лобановичу.  Перед тем как покинуть свою третью и последнюю школу,
ему  захотелось еще раз обойти знакомые дороги и  тропинки,  где столько раз
бродил он в свободные минуты. Такие прогулки приносили ему немало радости, и
многие  местечки  в  окрестностях Верхани  стали  близкими  и  дорогими  для
учителя.  Не  раз вставали и  не  раз встанут они перед его глазами,  маня к
себе, как самые дорогие друзья. Так как же не проститься с ними?
     Лобанович взял палку,  вышел на  высокое крыльцо.  Не  раздумывая,  без
какого-либо определенного плана,  вышел он на широкую дорогу,  возле которой
стояли волость и  церковь в  зеленом венке  берез,  и  в  тихой задумчивости
направился  в  сторону  леса.  Если  бы  кто-нибудь  спросил  в  эту  минуту
Лобановича, о чем он думает, он, вероятно, не смог бы ответить. Опомнился он
только тогда, когда очутился на кладбище. Выходя из дому, чтобы проститься с
верханскими околицами, Лобанович совсем не думал заходить туда.
     "Как же я попал сюда и зачем?  - удивился Лобанович. - Что привело меня
на кладбище?  Кладбище -  символ конца человеческого существования.  Конец -
простое слово, а заключает в себе богатое содержание: порой человек рад ему,
а порой конец приобретает трагический характер".
     Вот и  для него,  Лобановича,  настал конец учительства и  пребывания в
Верхани.  Неожиданно для  себя  Лобанович  припомнил тот  давний  случай  на
кладбище, когда он встретил здесь влюбленную пару. Как выяснилось потом, это
были  помощник писаря  Лисицкий и  свояченица писаря,  которая вскоре  после
этого уехала отсюда.
     На кладбище было тихо,  глухо и тоскливо. Лобанович медленно подвигался
по знакомой дорожке к знакомому уже валу.  Кусты, запавшие учителю в память,
утратили свою сочную зелень,  красу своей молодости.  Лишь кое-где трепетали
на них пожелтевшие листья, и в увядшей траве валялось их немало. Предосенняя
пора накладывала печать грусти на все вокруг.  Даже неспокойный ветер и  тот
гомонил на печальный лад,  припадая к земле, будто для того чтобы подслушать
ее неумолчные песни.  Эх,  песни,  извечные песни земли!  Когда зазвучите вы
радостно, весело?
     Лобанович остановился и окинул глазами кладбище,  будто для того, чтобы
запомнить  его  навсегда.  Полусгнившие деревянные  кресты,  склоненные  над
землей,  серые пятна мха на них,  надмогильные плиты, вросшие в землю, - как
все  здесь заброшено,  запущено,  как  все  это  убого и  печально!  Учителю
сделалось так  грустно,  тоскливо,  что оставаться здесь дольше он  не  мог.
Уходя с кладбища, он еще раз оглянулся.
     "Наверно,  не  увижу вас  больше никогда.  Ну,  прощайте!"  -  мысленно
произнес он.
     Выйдя на большак,  Лобанович повернул в  сторону леса.  Медленно побрел
опушкой на Тумель,  где была запруда и  старинная двухэтажная мельница.  Это
было  самое любимое местечко Лобановича,  куда  он  часто ходил в  свободные
минуты на прогулку.
     Едва  учитель  остановился возле  запруды,  целая  череда  воспоминаний
прошла перед  ним.  Вспомнилось раннее весеннее утро,  когда ехал  он  через
плотину возле мельницы со  своими учениками на экзамены.  Дорога сразу же за
плотиной входила в  лес.  По  краям  лесных прогалин стояли молодые березки,
только-только   начинавшие  выпускать  молоденькие,   пахучие   листочки   и
придававшие лесу особенное очарование.  Казалось, старый угрюмый лес нарочно
развесил  тонкое,  прозрачное  покрывало,  сотканное  солнцем  и  землей  из
миллионов молодых, нежных бледно-зеленых березовых листочков, чтобы украсить
себя  этими дарами весны и  прикрыть свою угрюмость.  Иное настроение,  иные
мысли владели тогда молодым учителем,  который снова пришел сюда  сейчас уже
на  пороге осени,  чтобы в  последний раз  взглянуть на  все эти места,  так
глубоко запавшие ему в память, и сказать им: "Прощай!"
     Старая мельница стояла тихо,  недвижимо. Не было возле нее ни людей, ни
подвод.   Не  двигалось  и  огромное,  многоступенчатое  колесо,  оживлявшее
мельницу,  и  весь ее несложный механизм.  Лишь одна небольшая струйка воды,
что  пробивалась где-то  из  неприметной щели,  своим однообразным журчанием
нарушала покой  омертвелой мельницы.  Из-под  плотины спокойно текла  речка,
неся дальше ту порцию воды,  которую предназначили ей строители. Сразу же за
мельницей она описывала красивую дугу,  поворачивая сначала вправо, а потом,
забирая в  сторону поля,  пряталась под навесом старых верб,  что склонились
над водой,  и затем совсем исчезала из глаз.  И речка и кривые вербы над нею
еще   сильнее  подчеркивали  покой   и   тишину  одного  из   заброшенных  и
малоизвестных уютных уголков старой Беларуси.
     Лобанович долго смотрел на  речку.  В  памяти всплывали другие такие же
близкие  и  милые  сердцу  картины  родного  края,  которые  приходилось ему
встречать не один раз. А сколько есть чудесных уголков, еще нев