себе каникулы, тем более
что не за горами пасха,  и перебирайся к родителям в Нейгертово, за Неман, в
ваши знаменитые Села.
     Янка торжественно поднял правую руку.
     - Твоя радость - моя радость, твое горе - мое горе, твой бог - мой бог,
пусть будет благословенно имя его! И пусть будет по слову твоему!
     - Чувствую,  Янка, и знаю, что ты мой настоящий друг. А если так, давай
наладим  нашу  следующую встречу  в  страстную пятницу  и  наладим  ее...  в
просторах!
     - До  этого я  все понимал,  а  вот встреча "в  просторах" не дошла,  -
заметил Янка.
     - Растолкую тебе. Знаешь Демьянов Гуз? - спросил приятеля Андрей.
     - Знаю, хорошо знаю.
     - А про Клещицы ты слышал?
     - И Клещицы знаю. И горелку там пил, и вкусную уху ел.
     - Ну,  так вот,  мой братец,  в двенадцать часов в страстную пятницу ты
взойди на гору высокую,  сиречь на Демьянов Гуз. А я в это время буду стоять
над  Неманом,  на  высоком берегу в  Клещицах.  С  этого берега хорошо виден
Демьянов Гуз,  а с Демьянова Гуза еще лучше видны Клещицы. Когда ты взойдешь
на  Демьянов Гуз,  я  два  раза  махну тебе  сосновой веткой.  А  это  будет
означать:  "Здравствуй, Янка!" А поскольку леса в районе Демьянова Гуза нет,
то  прикрепи к  палке дерюжку,  платок или просто онучу и  таким самодельным
флагом помаши мне.  Я буду знать, что ты увидел и понял мой сигнал и в ответ
посылаешь мне свое приветствие.
     Янке  Тукале в  высшей степени свойственно было увлекаться.  Ему  очень
понравилась выдумка Андрея.
     - Интереснейшая мысль!  -  весело отозвался Янка. - Да ты знаешь, брат,
мы создадим целую систему сигналов,  чтобы разговаривать на расстоянии, или,
как удачно ты сказал, устроим встречу в просторах.
     Вспоминая этот разговор с приятелем,  Лобанович внимательно вглядывался
в  Демьянов Гуз.  Пяти минут не хватало до двенадцати.  И вдруг из-за склона
кургана показалась человеческая фигура.  Не было никакого сомнения,  что это
Янка.  Взбираясь  на  самую  макушку  Демьянова  Гуза,  он  держал  в  руках
самодельный флаг,  который был хорошо виден,  хотя расстояние между друзьями
составляло  не   менее  версты.   На   фоне   неба   фигура  Янки  отчетливо
вырисовывалась в  прозрачном воздухе.  Обрадованный Лобанович  поднял  вверх
довольно большую сосновую ветку и медленно махнул ею два раза. Тотчас же над
Демьяновым Гузом  взвился флаг  Янки.  Друзья обменялись приветствиями,  как
было условлено,  затем Лобанович снова подал сигнал,  сделав веткой круг над
головой.  То же самое проделал и  Янка на Демьяновом Гузе.  А  это означало:
"Здоров,  нового  пока  ничего  не  слышно".  Следующий  сигнал  был  такой:
Лобанович одной  рукой поднял над  головой ветку,  а  другую руку  вытянул в
сторону.  Янка ответил такими же  движениями.  Это означало:  "Хочу повидать
тебя вблизи".  И  ответ:  "Я тоже хочу".  После этого Лобанович двумя руками
поднял ветку вверх и стал махать ею в свою сторону,  давая этим знать, чтобы
Янка сошел с  кургана и  направился к  гати,  которая начиналась сразу же за
Неманом напротив Микутич и тянулась через всю неманскую долину. Другим своим
концом гать вплотную подходила к  занеманскому полю;  сейчас она была залита
водой.  Увидев сигнал,  Янка поднял свой флаг и  несколько раз  махнул им  в
сторону Андрея: "Понял, иду и буду ждать переправы".
     Лобанович быстро зашагал в село,  чтобы взять лодку и плыть к Янке.  На
все  Микутичи приходилось не  более трех  лодок,  хотя в  селе насчитывалось
около двухсот дворов.  Были,  правда,  челноки,  но  чтобы плыть на челноке,
нужна большая ловкость, по такой воде переправляться на нем небезопасно. Как
раз  напротив гати,  над  самым Неманом,  на  пригорке,  стояла хата старого
Базыля,  у которого была лодка.  К нему и обратился Лобанович.  Правда,  сам
Базыль уже не мог управляться с  лодкой,  ею распоряжался старший сын Базыля
Павлюк.  Но  из уважения к  старости следовало обратиться сначала к  Базылю.
Старик сидел  на  завалинке в  кожухе и  посасывал свою  трубку,  которую он
никогда не выпускал изо рта,  разве только когда садился за стол поесть либо
когда спал.
     Лобанович  приветливо поздоровался со  стариком,  преподнес  ему  пачку
махорки.  Базыль долго  всматривался в  Лобановича.  Глаза  не  очень хорошо
служили ему.
     - Чей же ты будешь? - спросил Базыль.
     Лобанович объяснил,  чей он и кто такой. Старый Базыль его хорошо знал,
а сейчас не узнал, потому что плохо видел.
     - Ну что ж, возьми. Вон там Павлюк в дровяном сарае. Иди к нему, детка,
пусть даст ключ от лодки.
     С Павлюком дело уладилось быстро,  и минуты через две Лобанович сидел в
лодке.  Много  пришлось  ему  помахать  веслом  и  потратить  сил,  пока  он
приспособился править лодкой.  Быстрая вода,  широко разлившись из  берегов,
несла лодку вниз по течению.  Временами на перевалах, где половодье бушевало
с неудержимой силой и швыряло лодку,  как щепку, приходилось налегать во всю
мочь на  весло,  чтобы выбраться из небезопасных водоворотов.  Переезд на ту
сторону долины оказался не  таким легким и  простым,  как  казалось вначале.
Наконец большая часть водного пути была преодолена.  Ближе к полю вода текла
спокойнее,  а потом и совсем не двигалась. Лобанович вздохнул с облегчением.
Взглянув перед собой,  он увидел Янку.  Друг стоял возле самой воды,  выбрав
наиболее удобное место для "пристани". Когда Андрей подплыл к ней, Янка снял
шапку и замахал ею в воздухе.
     - Ура!  Победа!  -  кричал он,  видимо имея  в  виду  удачную встречу в
"просторах".
     - Не  одна,  а  две,  -  отозвался из лодки Лобанович,  вытирая рукавом
потный лоб.
     Лодка совсем близко подошла к  берегу и носовой частью коснулась земли.
Янка ухватился за нос и  подтянул ее к  себе,  чтобы удобнее было вскочить в
нее.   Друзья   радостно  поздоровались.   Несколько  мгновений  они   молча
вглядывались друг в друга, и на лицах у них светилась веселая улыбка.
     - Ну, что скажешь, мой живой афоризм?
     - Нет на свете такого невеселого положения,  в  котором веселые люди не
могли бы найти для себя веселья! - сразу ответил Янка.


XVI

     Не  менее двенадцати молодых учителей,  уволенных из школ,  съехались в
Микутичи праздновать пасху,  а  заодно поговорить о  своих  делах и  главным
образом о том,  как держаться на допросе.  То обстоятельство,  что никого из
учителей до  сих пор не  трогали,  успокаивало многих из них.  Если бы здесь
было серьезное дело,  рассуждали они,  их  давно взяли бы в  оборот.  Тем не
менее уверенности в том, что все обойдется, не было. Вот почему та репетиция
допроса,  которую провели в Смолярне Лобанович и Янка, произвела впечатление
на  их  друзей,  заставила их призадуматься и  целиком принять метод защиты,
разработанный приятелями.
     Кое-кто из уволенных учителей нашел работу не по своей специальности. В
этом отношении особенно выделялся Милевский.  Он  сшил себе синий долгополый
сюртук,  отпустил еще больше бороду,  разделенную надвое,  и  бакенбарды,  а
подбородок для большей важности брил.  Словно клещ,  вцепился он в должность
помощника волостного писаря,  ставя своей целью сделаться писарем.  Вся  его
причастность  к  "крамоле"  выражалась  в  том,  что  он  подписал  протокол
учительского съезда,  в  чем он  теперь раскаивался,  хотя об этом никому не
Говорил.  Ходили даже  слухи,  что  Милевский тайком послал просьбу земскому
начальнику.  Он  писал покаянную,  просил замолвить за  него  словечко перед
соответствующим начальством.  С друзьями же он держался так, что трудно было
догадаться о его тайных хлопотах.
     В  первый  день  пасхи  учителя шумной  толпой  двинулись из  Микутич в
Панямонь отдавать пасхальные визиты местным интеллигентам.  Вместе со  всеми
шествовал и Адам Милевский в синем сюртуке и с живописной бородой.
     - Пропали мы  с  тобой,  брат Янка,  -  шутил Лобанович,  -  затмит нас
Милевский своим сюртуком и бородой!
     - Его бородой припечек подметать, - ответил Янка Тукала.
     Все захохотали.
     Учителя шутили,  смеялись,  им было весело. Забавляла их и сама мысль о
том,  какой страх нагонят они на хозяев и  хозяек и  какой ущерб причинят их
пасхальным столам, если ввалятся в дом такой оравой.
     - Стойте,  волочебники,  замолчите!  Послушайте песню, что мы сложили с
Андреем! - воскликнул Янка Тукала.
     - Ну, давайте песню!
     - Начинай,  Андрей,  твоя первая скрипка.  Так уж  мы  уговорились:  ты
начинаешь,  я подбрехиваю.  А вы, волочебники, присоединяйтесь к нам: припев
поем все, хором! - не унимался Янка.
     - Что ж,  давай,  -  согласился Лобанович.  - Как раз паша песня и есть
волочебная.
     Андрей откашлялся и начал:

     Ходят волочебники без дорог.

     Янка подхватил:

     Они не жалеют ни горла, ни ног.

     - Припев! - обратился ко всем запевала.

     Помоги, боже,
     Пошли нам, боже, -
     Христос воскрес -
     Сын божий.

     Лобанович:

     Ходят волочебники из дома в дом!

     Янка:

     А кто их не примет, того убей гром!

     Все:

     Помоги, боже,
     Пошли нам, боже, -
     Христос воскрес -
     Сын божий.

     Лобанович:

     Сбросьте, девчата, стесненья ярмо!

     Янка:

     Сегодня целовать вас нам право дано!

     Все:

     Помоги, боже,
     Пошли нам, боже, -
     Христос воскрес -
     Сын божий.

     Песня наладилась, и теперь уже все пели ее с увлечением.

     Привет вашей хате, дядька Тарас!
     Не жалей горелки нам и колбас!

     Под  Тарасом  подразумевался Тарас  Иванович  Широкий.  С  него  ватага
учителей решила начать свои визиты.  Последний куплет имел и такой вариант -
на случай, если придется зайти с поздравлением к Базылю Трайчанскому:

     Живи и красуйся, Трайчанский Базылек!
     Вейся возле Наденьки, как мотылек!

     Для сидельца Кузьмы Скоромного был сложен особый куплет:

     У Кузьмы Скоромного дом как сад.
     Как цветов весенних, в том саду девчат.

     Составители песен не обошли также и  урядника,  схватившего протокол во
время налета на квартиру Садовича:

     Есть в Панямони урядник-кощей,
     Но мы не откроем его дверей.

     Не забыли волочебники и  волостного старшину Язепа Брыля,  донесшего на
учителей земскому начальнику:

     Есть в Панямони Брыль-старшина,
     У него щенок есть - честь им одна!

     Заканчивалась волочебная песня так:

     Что ж? Кончаем песню, ведь кончать пора.
     Добрым панямонцам возгласим "ура"!

     Песня  еще  больше  подняла веселое настроение волочебников.  Некоторые
куплеты ее  вызвали дружный смех.  Составителей песни -  Андрея Лобановича и
Янку Тукалу - не один раз по-дружески награждали словами одобрения:
     - А, чтоб вам пусто было!
     Были,   правда,  и  критические  замечания.  В  роли  критика  выступил
Милевский Адам:
     - Ну,  какие там  у  Кузьмы Скоромного весенние цветы!  Да  его  дочери
просто чучела!
     Против  такого  оскорбления известных панямонских барышень восстал Янка
Тукала:
     - Пускай  себе  дочери  сидельца не  очень  красивы,  так  разве  нужно
говорить им об этом в глаза,  голова твоя капустная? А если мы похвалим их в
песне, то и сами они и родители их будут на седьмом небе и угостят тебя так,
что и сюртука на пупе не застегнешь.
     - Браво, Янка!
     - Чтобы критиковать нашу песню,  -  сказал поощренный похвалой Янка,  -
тебе нужно подмести своей бородой не припечек, а целый двор.
     Янку снова поддержали громким смехом.
     Волочебникам было весело в  пути не столько от шутливой песни,  сколько
от тепла и света погожего весеннего дня, когда все, что попадалось на глаза,
выглядело так ласково,  молодо, уютно и влекло к себе. Особенно приятно было
взглянуть с  деревянного моста  вверх  по  Неману,  на  широкую наднеманскую
долину.  Река уже почти вошла в берега. На низинных лугах кое-где еще стояла
вода, а над нею желтели заросли калужницы, расстилавшей по воде свои широкие
листья.  С  луга  веяло  весенней сыростью.  Берега Немана,  щедро напоенные
половодьем,   еще   не   просохли.   Повсюду  на   них   пробивалась  густая
желтовато-зеленая,  еще  слабенькая мурава,  свидетельствуя о  возрождении и
обновлении  земли.  Над  заливными,  низинными  лугами  возвышалось  поле  с
глубокими  рвами,   проложенными  снеговой  и  дождевой  водой,  с  высокими
пригорками,   заросшими  кустарником.   Далеко  на   юге  выступала  голубая
колокольня микутичской церкви.
     Несколько  минут  стояли  на   мосту  учителя-волочебники,   любовались
Неманом,  еще многоводным и быстрым,  лугами, полем и лесом. Много раз видел
их  Лобанович,  но никогда не надоедали они,  потому что пробуждали в  груди
неодолимую жажду  жизни  и  так  много говорили сердцу,  хотя  без  слов,  о
свободе, о великих просторах земли, о молодой жизни.
     - Эх, хлопцы! - проговорил он. - Как хорошо было бы жить на свете, если
бы  человека не  гнали,  не  обижали,  не  лишали свободы,  не связывали ему
крылья!


XVII

     Почти полвека прошло с того времени,  когда мои волочебники, а с ними и
я, ходили в Панямонь с пасхальными визитами и поздравлениями. Многих из тех,
о ком рассказывается здесь,  уже нет на свете.  И когда я сегодня тревожу их
память,  мне становится грустно:  быть может,  не так сказал о них,  как это
было в  действительности,  порой,  может,  некстати посмеялся либо не в меру
принизил кого-нибудь.  Они не напишут мне и не придут ко мне, чтобы сказать:
"Ты отступил от правды, мы не такие, какими ты нас показываешь". Если бы они
были живы,  мы  объяснились бы и  пришли к  согласию.  А  так я  могу только
сказать: "Простите! Я же хотел и хочу одного - правды".

     Придя в Панямонь, волочебники сразу же направились к Широкому. Так было
удобнее:  дом,  в  котором жил  Тарас  Иванович,  стоял первым на  их  пути.
Волочебники вошли во двор школы и остановились возле окна.  Лобанович и Янка
вышли вперед, остальные выстроились за ними в два ряда.
     Лобанович что было силы затянул:

     Привет вашей хате, дядька Тарас!

     Янка также во весь голос подхватил:

     Не жалей горелки нам и колбас!

     И  все вместе грянули известный припев,  да  грянули так,  что стекла в
окнах задрожали. Тотчас же открылось окно, показались две головы - женская и
мужская.  Ольга Степановна улыбнулась, увидя толпу волочебников, большинство
которых были ей  знакомы.  Тарас Иванович также просветлел.  Со свойственной
ему стремительностью он бросился на крыльцо.
     - Браточки мои!  Христос воскрес! - воскликнул Тарас Иванович и ринулся
к волочебникам.
     Каждого он приветливо обнимал и  со словами "Христос воскрес!"  целовал
три раза в  губы -  волочебник на  мгновение почти совсем исчезал в  могучих
объятиях Тараса Ивановича.  Только когда очередь дошла до  Адама Милевского,
гостеприимный хозяин поцеловал его всего один раз и заметил:
     - Борода твоя, брат, как помело!
     Волочебники захохотали.  Смеялся и  сам обладатель бороды.  Он  в  душе
гордился тем,  что  имел  такую жесткую бороду:  ведь  это  признак твердого
характера.
     Тарас  Иванович тотчас же  пригласил друзей в  квартиру.  Самая большая
комната,  смежная с  передней,  была специально приспособлена для пасхальных
визитов.  На пасху обычно в  гости не приглашали,  кто хотел,  приходил сам.
Таков был обычай, заведенный дедами.
     Посреди комнаты стоял длинный стол, застланный белой скатертью и сплошь
заставленный богатой и разнообразной снедью, выпивкой, посудой. Ножи и вилки
лежали в нескольких кучах. Гости сами по мере надобности брали посуду, нож и
вилку и, выпив добрую чарку, нацеливались на закуску, более всего отвечавшую
их вкусам.  Самое почетное и  видное место на столе занимал копченый окорок,
запеченный в хлебном тесте. По величине он напоминал большую подушку и лежал
на  специально сделанном деревянном кружке,  убранном стеблями брусничника и
венком  из  дерезы.  Этот  окорок  был  украшением стола  и  гордостью Ольги
Степановны и Тараса Ивановича.
     Янка Тукала сразу же заметил:
     - Вот это окорок! Не окорок, а Демьянов Гуз!
     На  столе красовались зажаренные поросята,  кольца колбас,  мясо разных
видов, пара индеек, мазурки и целая горка окрашенных яичек.
     - Вот как буржуи живут!  -  добродушно сказал кто-то  из  волочебников,
окинув взглядом стол.
     - Хватит работы нам, безработным, на долгое время, - шутил Янка.
     - Садитесь, садитесь же за стол! - приглашала гостей Ольга Степановна.
     Тарас Иванович принес несколько стульев.
     Волочебники расселись.  Горелку наливал каждый сам себе, ее было много.
Выпили по чарке,  по другой,  пропустили по третьей.  Копченый окорок больше
всего  пришелся  по  вкусу  волочебникам и  на  глазах  уменьшался  в  своих
размерах. За столом было шумно и весело.
     Лобанович тихонько подошел к Янке.
     - Знаешь,  Янка, надо в нашу волочебную песню добавить посвящение Ольге
Степановне.
     - Это было бы кстати, - поддержал приятеля Янка.
     Они  немного пошептались,  подбирая лучшие варианты куплетов,  а  затем
Янка крикнул:
     - Внимание!  Хлопцы!  Восславим волочебной песней нашу  милую  хозяюшку
Ольгу Степановну.
     - Восславим! Восславим! - дружно отозвались волочебники.
     Все поднялись со своих мест. В комнате сделалось тихо. Лобанович принял
позу регента и запевалы. Рядом с ним стоял Янка Тукала.
     Песня загремела с большим подъемом:

     Милейшей супруге гаспадара [Гаспадар - хозяин]
     Ольге Степановне желаем добра!

     Помоги, боже,
     Пошли нам, боже, -
     Христос воскрес -
     Сын божий.

     Живите на свете сорок тысяч ден,
     Если мы не любы, гоните нас вон.

     Ольга Степановна зацвела,  как роза. Она подошла к запевале и подпевале
и поцеловалась с ними,  остальным низко поклонилась.  Тарас Иванович вскочил
со стула.
     - Браточки мои,  волочебники!  Выпьем и  будем петь всю вашу волочебную
песню!  Они ведь и про меня не забыли,  -  сказал он жене.  -  Я хочу петь с
вами!
     - Спойте,  спойте!  -  с  радостным возбуждением присоединилась к  мужу
Ольга Степановна.
     - Слышишь, Янка, и вы, вахлаки, какой большой успех имеет наша песня! -
обратился Лобанович ко всей компании.
     Дружно выпили, закусили. Лобанович вытер губы.
     - Ну, Янка, начнем.
     Волочебники сбились в кучу.  Впереди снова стали Андрей и Янка,  начали
песню.  Куплеты,  в  которых  говорилось про  девчат,  чтобы  они  "сбросили
стесненья ярмо",  про  сидельца Кузьму Скоромного и  про  старшину,  вызвали
бурное восхищение Тараса Ивановича. Он смеялся, хлопал в ладоши и весь был в
движении.  По счастливой случайности в  тот момент,  когда собирались запеть
про Базыля, вошел сам Трайчанский, Это вызвало особенно веселое оживление за
столом.  Лобанович сделал Трайчанскому знак остановиться, молчать и слушать.
Для Тараса Ивановича,  для Ольги Степановны и  для самого Базыля этот куплет
был неизвестен.  Вот почему,  когда запевала и  подпевала исполнили строчки,
посвященные Трайчанскому,  Тарас Иванович сорвался с  места и,  как  регент,
замахал руками, чтобы все подхватили припев.
     Базыль также стоял веселый и  счастливый,  а  лицо его  светилось,  как
пасхальный пирог, помазанный яичным желтком.
     Когда  кончили  пение,   в   котором  принял  участие  и   Базыль,   он
похристосовался с  хозяевами и  с волочебниками по всем правилам пасхального
этикета.  Базыль сел за стол,  и хотя он до этого немного выпил,  но выпил и
здесь.  На  пасху разрешалось пить сколько кто может.  Если же кто и  выпьет
лишнего,  того не судили.  Немного посидев,  поговорив,  посмеявшись, Базыль
обратился к  хозяину,  к  волочебникам с приглашением посетить его "хижину".
Ольга Степановна, как хозяйка, осталась дома принимать посетителей. Тарас же
Иванович даже был рад покинуть свой дом и  вывести из  него "саранчу" -  так
называл он мысленно волочебников, - чтобы спасти хоть остато