ахмистр замыкал процессию.
     Войдя в  кабинет,  ротмистр сразу же  сел в  стоявшее за столом кресло.
Теперь Лобанович разглядел его вблизи. Это был одетый в аккуратно пригнанную
форму  офицера  царской  армии  еще  молодой,  широкоплечий человек среднего
роста,   с  красивым  и  даже  симпатичным  лицом.  В  каждом  его  движении
чувствовалась военная выправка.  Он  показал Лобановичу рукой на  стул возле
стола, а сам отпер ящик, достал довольно объемистую папку с разными бумагами
и  документами.  Отыскав нужный ему исписанный лист бумаги,  он  положил его
перед Лобановичем.
     - Здесь записано показание одного из ваших коллег.  Можете ознакомиться
с  ним.  -  Затем ротмистр достал из  стола лист чистой бумаги.  -  Напишите
коротко о  вашем участии в  учительском собрании.  Что это было за собрание.
Постарайтесь уложиться в один час. Сможете?
     - Постараюсь.
     Ротмистр запер стол  и  твердой,  быстрой походкой вышел из  кабинета в
другую дверь, завешенную шторой.
     Прежде  чем  приняться за  дело,  Лобанович взял  "показание одного  из
коллег". Владик Сальвесев писал по выработанному Лобановичем и Янкой плану.
     Поведение ротмистра очень  удивило  Андрея.  Жандармский вахмистр также
вышел  из  кабинета,  и  Андрей остался совсем один.  "Что  это  -  хитрость
какая-то,  западня?  -  спрашивал он сам себя. - Вероятно, за мной следят из
тайного угла. Надо быть осторожным".
     Назначенный срок  еще  далеко  не  кончился,  а  свои  показания Андрей
написал,  и написал аккуратно.  После этого он стал разглядывать кабинет, не
сходя с  места.  На  переднем плане висели портреты Николая II и  царицы.  И
больше ничего не было на стенах.
     Оставалось уже мало времени до конца срока.  "Что же будет дальше?" - с
беспокойством ждал Андрей.
     Ровно через час пришел ротмистр;  видимо,  он  "подкрепился" -  от него
попахивало коньячком.
     - Ну что? - спросил он, усевшись в кресло.
     Лобанович молча  подал бумагу.  "Чем  меньше говорить,  тем  лучше",  -
мысленно заметил он себе.
     Ротмистр внимательно присматривался к написанному. Казалось, его больше
интересовал почерк, чем содержание показаний.
     - А красивый у вас почерк, - наконец проговорил он.
     - Учителю уж так положено.
     Ротмистр открыл ящик стола,  взял какой-то исписанный лист, вгляделся в
него,  перевел глаза на написанное Лобановичем,  а  затем и  на него самого.
Усмехнулся.
     - Я не пророк, но могу вам сказать, что ваш почерк сыграет роль в вашей
жизни...  Можете быть свободным.  -  И ротмистр кивнул головой, давая знать,
что Лобанович может идти.


XXXI

     Очутившись на  улице  и  убедившись,  что  сзади  жандармов  не  видно,
Лобанович почувствовал себя так,  будто с его плеч свалился тяжелый камень и
сам он вторично родился на свет.  Все его страхи развеялись и растаяли,  как
тучки  в  засушливую погоду.  Но  теперь  перед  ним  встал  вопрос:  почему
жандармский ротмистр так  присматривался к  его почерку?  Правда,  это могла
быть простая случайность,  тем  более что Лобанович и  от  друзей слыхал про
свой красивый почерк.  И  все же  точного ответа на  интересующий его вопрос
Лобанович не находил.  Но хорошо уже и то,  что он свободно ходит по улицам,
сливается с толпой людей,  снующих туда и сюда по тротуарам. Как хорошо было
бы поговорить сейчас с Янкой! Но Янка далеко, живет где-то на реке Березине,
у дяди.
     Более близкого знакомого, чем Болотич, у Андрея в Минске не было. Минут
через десять он переступил порог чистенькой квартиры бывшего друга.
     - А,  это  ты,  крамольник!  Ну,  рад  видеть тебя,  -  такими словами,
сдобренными шуткой,  встретил Болотич Андрея. - Садись! - сказал он гостю. -
Скоро ли вас будут судить?
     В  словах Болотича слышались какие-то  снисходительно-барские нотки,  и
это  не  понравилось Андрею.  Не  понравились ему  прилизанность квартиры  и
самого хозяина ее и подчеркнутый порядок во всем.
     - О суде нам станет известно тогда,  когда вручат повестки.  Или, может
быть, ты что-нибудь слыхал? Ты же имеешь доступ в "высшие сферы", а нам туда
двери закрыты, - довольно сухо ответил Лобанович.
     - А ты уже и надулся!  -  заметил Болотич.  - В "высших сферах", как ты
говоришь, я не бываю. Да и само понятие "высшие сферы" неопределенное. А вот
от одного писаришки -  не знаю, из каких он "сфер", - я слыхал, что все ваше
дело, кстати сказать бессмысленное, будет прекращено.
     - Что ты говоришь?
     - То, что ты слышишь.
     - Если бы  это дело прекратили,  было бы  неплохо.  Но  почему же  меня
вызывали  к  жандармскому ротмистру  для  дачи  показаний?  Вот  только  что
вырвался оттуда.
     Болотич пожал плечами.
     - О чем же тебя допрашивали?
     - По существу,  и допроса никакого не было.  Велел жандармский ротмистр
написать, как проходило учительское собрание и что там было. И даже разрешил
полюбопытствовать, что показали мои друзья, дал мне целую кипу бумаг.
     Лобанович рассказал, как ротмистр хвалил почерк допрашиваемого.
     - Что ж,  может,  собирается взять тебя в делопроизводители,  - заметил
Болотич.
     - Эх,  брат Болотич!  Тебе смешки да шуточки.  Будь ты на моем месте, я
так легко не отнесся бы к тебе.  И скажи,  почему наше собрание ты называешь
нелепостью?
     - Да очень просто: в нем нет никакого смысла.
     - Почему?
     Болотич иронически улыбнулся,  а  затем уже серьезно,  даже со злостью,
ответил:
     - Государственный строй  пытались  разрушить,  царя  скинуть  и  вместо
одного  поставить тысячи царей  в  лице  разных комитетов,  муниципалитетов,
коммун,  товариществ...  И  это  ваше народоправство?  Моськи вы,  лающие на
слона!
     Лобанович удивленно посмотрел на  Болотича,  словно не веря,  что перед
ним бывший товарищ.  Сдерживая острую вспышку негодования,  он спокойно и  с
оттенком грусти сказал:
     - Эх,  Костя!  Как крепко засели в  тебе князь Мещерский и вся закваска
чиновничье-поповской семинарии! Как все смешалось в твоей голове!
     - Не знаю,  у кого больше смешалось!  -  огрызнулся Болотич. Видимо, он
был не в духе.
     - Не будем спорить,  в чьей голове большая путаница, - спокойно ответил
Андрей,  -  по  зачем говорить о  том,  чего ты  не  знаешь и  не понимаешь?
Действительно легче,  удобнее  и  выгоднее  петь  "Боже,  царя  храни",  чем
заступаться  за  обездоленных,  голодных  людей  и  получать  за  это  пинки
жандармов и полиции да косые взгляды черносотенцев всех мастей.
     - Довольно   я   наслушался  всяких   агитаторов  и   начитался  разных
прокламаций, и ты мне таких песен не пой! - прервал Андрея Болотич.
     Лобанович посмотрел на него, помолчал. А потом тихо проговорил:
     - Прости!   Песни  у   нас   разные,   и   наши   дороги  направлены  в
противоположные стороны. Но кто знает, жизнь не стоит на одном месте... Одно
могу сказать: по дороге князей Мещерских, Дубровиных и гамзеев гамзеевичей я
не пойду!
     - Это  твое дело.  Скажу тебе,  как говорят твои белорусы:  человек ест
хлеб троякий - белый, черный и ниякий.
     Лобанович улыбнулся.
     - Мне кажется, что ты любишь более всего белый.
     - Это уже мое дело.  Тебе же  вот что скажу:  та дорога,  по которой ты
идешь, заведет тебя не туда, куда ты хочешь.
     Лобанович поднялся, чтобы покинуть квартиру бывшего друга. Много раз он
слыхал такие разговоры.  На  память пришел писарь Дулеба,  с  которым велись
такие же споры.
     - Вот ты  уже и  надулся,  как мышь на  крупу,  -  примирительно сказал
Болотич. - Посиди, пообедаем!
     - Благодарю!  Мне надо ехать домой,  сейчас отходит поезд,  - отказался
Андрей от угощения.
     Болотич с  недоумением смотрел на  бывшего друга,  но  не упрашивал его
остаться.  Уже стоя на пороге,  Лобанович укоризненно улыбнулся и неожиданно
для самого себя сказал:
     - Ни один царь не ездил короноваться верхом на свинье. Прощай!
     С  этими  словами,  не  подав  руки,  Андрей вышел за  дверь.  Болотич,
оставшись один, покачал головой.
     - Ума решился, что ли? Или ум за разум зашел?


XXXII

     Андрей шел на станцию.  Из головы не выходили события минувшего дня:  и
нелепый допрос в  кабинете жандармского ротмистра,  и  разговор с Болотичем,
ставший по существу ссорой.
     Болотич же  в  это  время  сидел за  рабочим столиком,  подперев голову
руками.  Он думал о том,  что несправедливо обидел Андрея. И как-то невольно
вспомнились дни,  когда зародилась их дружба.  Во время семинарских каникул,
будучи   уже   на   последнем   курсе,   Болотич   познакомился  с   дочерью
железнодорожного инженера,  кончавшей гимназию. Болотич крепко полюбил Валю,
а Валя его.  Эта первая, чистая, несмелая любовь захватила юношу. Ему тяжело
было скрывать ее от всех,  таить в глубине сердца, нужно было найти друга, с
которым он мог бы поделиться своими чувствами. И лучшего хранителя сердечной
тайны,  чем Лобанович, он не мог найти. Целую ночь, прилегши на одну кровать
с Андреем, рассказывал Болотич о Вале: какая она милая, красивая и как любит
его.  А  на  следующий день  показал фотографию девушки,  читал  ее  письма.
Лобанович свято хранил доверенную ему юношескую тайну и принял живое участие
в  сердечных  делах  товарища.  Они  часто  говорили  о  ней,  порой  вместе
составляли письма  к  Вале.  Все  это  сблизило  их  и  породило между  ними
искреннюю дружбу.  Около года переписывался Болотич с  Валей.  И вот однажды
прислал Лобановичу письмо,  полное отчаяния и  сердечной печали:  Валя нашла
себе более выгодного и знатного жениха и вышла замуж.  Лобанович,  как мог и
как умел,  утешал Болотича и не очень осуждал Валю.  Что ей за пара бедный и
безвестный сельский учитель!
     Все  это  вспомнил сейчас Болотич.  Его доверенное лицо Лобанович свято
хранил тайну друга и  никогда ничем не  оскорблял ее.  Но  все  отошло уже в
прошлое и забылось, как первая весенняя гроза...
     Лобанович  также  почувствовал  и  понял,  что  Болотич  был  случайным
явлением в его жизни,  приятелем до поры до времени.  Девушка ушла,  Болотич
пошел к иной цели.  И сейчас их пути направлены в противоположные стороны. И
нет основания горевать о потере друга - друга до первого крутого поворота.
     В  Столбунах Лобанович сошел с поезда.  Он забежал на почту,  опустил в
ящик  письмо  Янке,   написанное  в  дороге.  Андрей  сообщал  о  допросе  у
жандармского ротмистра.  Не  забыл и  о  том,  что больше всего интересовало
ротмистра в  показаниях и что явилось для Андрея неразгаданной загадкой.  На
почте Лобановича ожидало письмо от Янки.

     "Дорогой мой,  бесприютный скиталец Андрей!  Каждый час  думаю о  тебе,
молюсь ветру,  солнцу и тучам,  чтобы они отогнали от тебя напасти, которыми
усеяны наши дороги.  Сам же я  живу,  как вол на винокурне:  есть что есть и
есть что пить.  Имею кое-какие заработки.  Катятся ко мне рублики,  а  порой
трояки и пятерки. Школа моего дяди Сымона стоит неподалеку от Березы, в селе
Якшицы.  Славная эта река,  хоть, может, и не такая красивая, как наш Неман.
Возле берегов попадаются целые заросли разных лопухов,  водяной травы.  А  в
траве так и  шныряют окуни,  язи,  голавли.  Жалко,  что нет здесь тебя:  мы
раздобыли бы топтуху и  наловили бы тьму рыбы.  Я  же без тебя сам как рыба,
выброшенная на песок:  ни богу свечка, ни черту кочерга. Пиши мне, как и что
с тобой.  Укрепи мою душу крылатым словом.  Своему же дяде я не пара. Он все
работает,  жалуется,  сам  сухой,  напоминает тарань,  которую наши родители
покупают на коляды для постной верещаки. Обнимаю тебя, целую.
     Твой Янка".

     Андрей еще раз прочитал небольшое полушутливое послание друга. Хотелось
ответить сразу же,  но,  подумав,  он решил обождать:  пусть придет ответ на
письмо, которое послал он, приехав в Столбуны из Минска.
     Дня через три Андрей, пока что свободный в своих поступках и поведении,
снова пошел на  почту в  надежде получить весть от  Янки.  И  действительно,
письмо пришло.  Как только Андрей очутился один, он распечатал конверт. Янка
писал:

     "Друг мой сердечный,  таракан запечный!  Ты и радость моя,  ты и печаль
моя.  То,  что ты сообщил, меня немного обеспокоило. Писать тебе об этом нет
нужды,  - ведь то, что легло тебе на сердце, лежит камнем и на моем. Я долго
по спал -  все думал да гадал. Наконец стрельнуло в голову... Помнишь ли ты,
как  однажды пришел я  в  твою "школу"?  Тогда же  я  сказал один "афоризм":
"Смерть есть начало новой жизни". Может, я не совсем буквально повторяю его,
но смысл такой.  Нам почему-то не довелось поговорить об этом: то ли афоризм
был неудачный,  то ли нас отвлекли другие мысли.  Скажу прямо:  вспомни нашу
"копилку" и  поклонись пню -  он скажет то,  что я тебе сказать хочу.  Будем
простые и ласковые,  как голуби,  и мудрые, как змеи, но пальца нам в рот не
клади.  Есть язык, понятный для всех, и есть язык, доступный для немногих...
"

     С  глаз  Андрея будто  спала  пелена,  он  вспомнил,  как  Янка  принес
воззвание,  выпущенное от  имени  группы учителей;  оно  начиналось словами:
"Товарищи учителя!"  Потолковав об  этом  воззвании,  друзья  отнесли его  в
потайной ящик  под  вывороченное дерево.  Теперь  Лобановичу стало  понятно,
почему жандармский ротмистр так  внимательно присматривался к  его почерку и
сравнивал,  сверял украдкой его показания с каким-то исписанным листком! Это
и было,  видимо,  то учительское воззвание, один экземпляр которого спрятали
друзья. Значит, на Лобановича падает подозрение, что воззвание написал он!
     Миновав озеро  и  мельницу,  Андрей  вдруг  остановился.  А  что,  если
свернуть  с   дороги  и  наведаться  в  Смолярню?   Из  головы  не  выходили
вывороченное  дерево,   "копилка"  и  воззвание  в  засмоленном  ящике.  Это
воззвание приобретало сейчас для Лобановича особый интерес.  Хотелось самому
посмотреть на него и  сравнить свой почерк с почерком человека,  написавшего
воззвание. Действительно ли есть сходство?
     Чтобы не встречаться с  людьми,  Лобанович шел кустарником и зарослями.
Наконец он очутился" в  Темных Лядах,  миновал хату лесника -  с  братом ему
также не хотелось встречаться.  Смолярня и  угрюмый лес вокруг нее выглядели
сейчас  еще  более  неприветливо,  чем  зимой,  когда  белая  одежда немного
украшала и делала более веселой эту глухую, тихую местность.
     Ни  тропинки,  ни даже следа,  ведущего к  заветному тайнику,  здесь не
было,  но  Андрей  обладал  хорошей зрительной памятью и  вскоре  очутился в
нужном ему месте.
     Лобанович сразу  же  нашел  концы,  за  которые  нужно  взяться,  чтобы
добраться до "копилки".  Она стояла все в том же месте, как и полгода назад.
Андрей вытащил ее из-под корневища и невольно попятился: на "копилке" сидела
пухлая,  противная, на коротеньких лапках, вся в бородавках, желтовато-серая
жаба!
     - Ну,  ты,  тетка,  слазь  отсюда!  -  проговорил  Лобанович,  наклонил
"копилку" и стряхнул жабу на землю.
     К шершавой крышке ящика прилип песок и разный мусор.  В самой "копилке"
все оставалось на своем месте, хотя немного и полиняло от времени. Тоненькие
брошюрки и  прокламации сохранились хорошо.  Среди них лежало и  учительское
воззвание,  более всего интересовавшее сейчас Андрея.  Он  быстро окинул его
глазами.   С   первого  взгляда  казалось,   что  между  почерком  человека,
написавшего воззвание,  и почерком Лобановича существовало опасное сходство.
Он  свернул  воззвание  в  четыре  доли,   спрятал  в  карман,  чтобы  затем
основательно заняться сравнением и сверкой почерков.
     Все остальное, что хранилось в "копилке", и сам ящик теперь были уже не
нужны.  Лобанович вынул  из  него  листовки и  брошюрки и  подложил под  них
спичку.  Бумага  загорелась.  Андрей  поворошил ее  палочкой,  чтобы,  кроме
черного  пепла,   ничего  не  осталось.  Неуклюжая  жаба  смешно  зашевелила
коротенькими лапками,  удирая подальше от  огня.  "Копилку" Андрей не  сжег,
боясь наделать много дыма,  а  поломал ее  на  кусочки и  разбросал по лесу.
Отправляясь в  обратный путь,  он в  последний раз посмотрел на вывороченное
дерево, словно прощаясь с ним навсегда.
     Не один раз,  забравшись в  укромный уголок,  разглядывал Андрей каждую
строчку и  каждую букву  воззвания.  В  результате таких обследований он  не
однажды говорил себе:
     "Но  где  же  здесь сходство?  Какому дурню могла прийти в  башку такая
мысль?"
     Лобанович  был  еще  недостаточно  опытным,  недостаточно искушенным  в
житейских делах человеком, но все же ему приходили на память рассказы старых
людей о том,  как одна вещь превращалась иногда в другую,  белое становилось
черным.  Наконец Лобанович махнул на  все  рукой.  Нечего гадать и  забегать
вперед. Может, это одни только страхи. В результате таких размышлений Андрей
сел за стол писать Янке.

     "Где ты,  милый белобрысый?  Где ты?  Отзовися!  -  Андрей начал письмо
переиначенными словами украинской песни,  как некогда в Тельшине.  - Слушай,
друже,  я поклонился вывороченному пню,  и он мне дал то, чего мы не искали.
Но  не  мы  ищем  беду,  а  беда  ищет нас.  Так  было,  например,  с  одним
крестьянином,  который продавал сметану.  К  нему подошел околоточный.  "Что
продаешь?" -  "Сметану". Околоточный обмакнул палец в сметану и облизал его.
"Что же  ты  врешь?  -  набросился он на крестьянина.  -  Это не сметана,  а
маслянка!" У околоточного нашлись свидетели,  подтвердившие,  что крестьянин
продает маслянку.  Поторговавшись еще немного,  околоточный показал рукою на
полицию и  сказал:  "Если  ты  будешь  стоять на  своем,  то  заведу тебя  в
околоток!"  И  крестьянин вынужден был  согласиться,  что  он  в  самом деле
продает чистую маслянку, и в связи с этим сметана была конфискована. Все это
я  говорю для  того,  чтобы  ты  знал,  что  в  некоторых случаях одни  вещи
превращаются в другие.  Можно,  скажем,  доказать,  что Пятрусь Маргун похож
лицом,  на архангела Михаила, что я - не я и хата не моя. Жалко, братец, что
ты  на Березе,  а  не здесь со мной.  Будем жить надеждой,  что встретимся и
станцуем танец "зеленого осла".
     Будь здоров!

     P.  S.  Под вывороченным деревом осталась одна корявая жаба!  "Копилка"
растрясла свои косточки по лесу.
     Твой Андрей".


XXXIII

     У  человека есть  две  жизни:  одну жизнь творит он  сам,  а  другая не
зависит от  него и  часто выходит за пределы его воли.  Другими словами -  у
человека  есть  жизнь  явная  и  жизнь  скрытая,  когда  за  него  стараются
посторонние люди, преимущественно начальство. Примерно такое ощущение было у
Лобановича,  но выразить его более точно он не мог.  Знал только, что вокруг
него что-то  накручивается,  как нитки на веретено,  чтобы потом с  веретена
перейти в  клубок,  а с клубка в основу кросен.  И кросна обычно заканчивают
дело, и этот конец - нечто вроде четвертого акта драмы или комедии.
     В  середине  лета  тысяча  девятьсот восьмого года  в  местных  газетах
появилось сообщение,  интересное не только для одного Лобановича,  а  и  для
целого ряда его товарищей:

     "Административно-распорядительное заседание выездной  сессии  Виленской
судебной палаты постановило:
     1. Дело об учительском собрании в селе Микутичи прекратить и отменить.
     2.  Учителя, подписавшие так называемый протокол, - в постановлении они
перечислялись -  освобождаются от суда и  следствия.  Они имеют право занять
учительские должности  по  соглашению с  дирекцией народных  училищ  Минской
губернии.
     3.  Что  же  касается Лявоника Владимира Сальвесева,  Лобановича Андрея
Петрова и  Тургая  Сымона  Якубова,  то  поименованных выше  лиц  привлечь к
судебной ответственности по 126 ст. уголовного кодекса".

     Сообщение  глубоко  взволновало  Андрея.  Прежде  всего  он  чувствовал
моральное  удовлетворение:   его  статья,  помещенная  в  "Минском  голосе",
бесспорно произвела перелом в их учительском деле. Вместе с тем его охватила
и  какая-то  мягкая,  тихая груст