х плащах.
     "Что бы ты делал,  братец, если бы знал, куда я иду? - думал Лобанович,
минуя сонных,  медлительных,  привыкших к своей службе городовых. - Наверно,
зашевелился бы живей", - и еле приметная усмешка пробегает по его губам.
     Не доходя до центра города,  Лобанович поворачивает в  глухой переулок,
ведущий в сторону пристани.  Присматривается к людям,  которые обгоняют его.
Не шпик ли это?  Ему кажется,  что эти люди-собаки нюхом чуют его крамольные
намерения.
     На пристани он снова чувствует себя свободнее. Широкая, длинная, ровная
пристань аккуратно выложена гладкими каменными плитами и  залита  асфальтом,
обсажена двумя рядами каштанов. Так же в два ряда выстроились здесь скамейки
на  ровном расстоянии одна от  другой;  есть где  посидеть в  хорошую погоду
людям,  когда они устанут, прогуливаясь. Пристань крепко сжимает левый берег
глубокой и  спокойной Пины.  Холодные серые  волны  реки  тихо  всхлипывают,
бьются  о  гладкий  каменный берег,  приглушенным голосом переговариваются о
чем-то  с   камышами  на  другой  стороне,   слегка  покачивают  пароходы  и
пароходики, дубы и чайки, густо облепившие пристань.
     Медленно движется Лобанович в  сторону  монастыря.  Угрюмым и  страшным
кажется  теперь  древнее  монастырское здание,  окруженное  мраком  осеннего
вечера.  Его центральная часть то здесь,  то там выступает из темноты белыми
пятнами  -  это  падает  свет  от  окон  и  фонарей,  -  а  порталы и  башни
расплываются во мраке.
     Ольга Викторовна немного опоздала. Рядом с ней стоял незнакомый высокий
парень.
     - Познакомьтесь, - говорит она.
     Лобанович и незнакомый парень молча здороваются.
     - Вы давно здесь? - спрашивает учителя Ольга Викторовна.
     Лобановичу показалось,  что  она старается говорить тихо.  Должно быть,
этого требует осторожность.
     - Уже с полчаса. - Он хочет придать своему голосу бодрый, веселый тон.
     - А  вы  не  соскучились без  меня?  -  так же  весело говорит и  Ольга
Викторовна.
     - Ой,  как еще соскучился! Хотел уже бросаться в Пину, но побоялся, что
будет холодно.
     Она тихо шепчет ему на ухо:
     - Болтайте всякие глупости.  Чем  глупее,  тем лучше.  Начали вы  очень
хорошо.
     Их обгоняет какой-то человек. Может, это самый обыкновенный прохожий, а
может, и шпик. Минуты через две снова проскользнула рядом фигура. Лобановичу
показалось, что это тот самый человек, который недавно их обогнал.
     - Пойдемте,   господа,   подзакусим  в  ресторане!   -  громко  говорит
незнакомый парень.
     Они направляются на людную улицу,  где светло и шумно,  и проходят один
квартал. Незнакомый парень круто поворачивает в переулок. Идут долго, минуют
улицы и  переулки и снова выходят к монастырю,  теперь уже с другой стороны.
Незнакомый  парень  останавливается,  пропускает вперед  Ольгу  Викторовну и
говорит:
     - Заходите!
     Лобанович с  учительницей входят  в  тесный,  слабо  освещенный дворик.
Прямо перед ними несколько древних, пришедших в упадок домиков жмутся друг к
другу.  Ольга Викторовна и  Лобанович подходят к  одному из  этих  домиков и
останавливаются на крылечке.
     Ольга Викторовна стучит.
     - Кто? - раздается из-за двери.
     - От Бориса, - отвечает учительница.
     Дверь  открывается.  Они  входят  в  комнату,  довольно просторную,  но
обставленную бедно.  Сбитый, облезший диванчик, голые стены, если не считать
гитары на  одной из  них,  несколько стульев,  небольшой столик,  на котором
тускло горела простенькая лампа, - вот и вся обстановка.
     В комнате сидели три человека.
     Лобанович вслед за  Ольгой Викторовной по очереди поздоровался с  ними,
причем  никто  своей  фамилии не  называл.  Только Ольга  Викторовна назвала
незнакомых Лобановичу людей по именам: товарищ Глеб, Соломон, Гриша. Все они
еще молодые парни, и определить их профессию было трудно, - видимо, рабочие.
     Самым солидным и  самым интеллигентным из  них выглядел Глеб.  Он носил
пенсне,   имел  небольшую  рыжеватую  бородку,  аккуратно  подстриженную,  и
держался наиболее независимо и спокойно.  По всему видно было,  что он самое
авторитетное здесь лицо.
     Лобанович беглым  взглядом окинул  комнату с  ее  убогой  обстановкой и
сосредоточил все  свое  внимание  на  этих  молодых,  совсем  незнакомых ему
хлопцах.
     Представление о  действительности и  сама действительность часто разные
вещи.  Образы  "крамольников"-революционеров  совсем  не  такими  рисовались
Лобановичу.  Перед ним были обыкновенные люди,  без романтики и демонизма, с
виду хилые и слабые,  одеты еще беднее,  чем он сам. Ему показалось, что его
новые знакомые чем-то обеспокоены.  Неужели они боятся? Было как-то неловко,
тесно и как бы душно, а вообще неприятно и излишне торжественно.
     Гриша  подходит  к   Глебу,   они  о   чем-то  разговаривают.   Соломон
подсаживается к Лобановичу.
     - Вам, товарищ, впервые приходится быть на таких собраниях?
     - Первый раз, - отвечает учитель.
     - А вы уже давно работаете учителем?
     - Третий год.
     - Ну, а скажите, как настроено крестьянство?
     - Разные у них бывают настроения. Дать огульную характеристику довольно
трудно.
     Через  несколько минут  из  другой  двери  показывается высокий молодой
парень, тот самый, который вел их сюда. Он пошептался о чем-то с Глебом.
     Лобанович тем временем немного освоился и  с интересом ждал,  что будет
дальше.
     - Товарищи! - говорит Глеб.
     Голос у  него звонкий,  глаза веселые и смелые.  Он привычным движением
руки поправляет пенсне и продолжает:
     - Нам,  думаю, интересно будет услышать небольшую информацию с места от
нашего нового товарища.
     Эти слова адресовались Лобановичу.  Он  почувствовал то  же самое,  что
чувствует не  совсем  хорошо  подготовленный ученик,  когда  его  неожиданно
вызовет учитель.
     Четыре пары глаз поднимаются на  Лобановича.  Он  приходит в  некоторое
замешательство, но его выручает Ольга Викторовна. С чисто женским тактом она
выводит соседа из довольно неприятного для него положения.
     - Я думаю,  -  говорит она,  -  моему коллеге интересно было бы сначала
войти в  курс  дела.  Не  лучше ли  будет,  если  товарищ Глеб  сам  сделает
информацию иного порядка?
     - Наше сегодняшнее время, к сожалению, ограничено, и это сделать сейчас
как  раз  неудобно.  Нам  нужно  принять инструкции к  моменту дня,  ну,  на
ближайшие дни, - отвечает Глеб. Затем, как бы экономя время, он обращается к
Лобановичу:  -  Нам известна ваша работа, я с удовольствием приветствую вас,
товарищ, как нашего единомышленника, хотя официально вы у нас не числитесь.
     Глеб сказал несколько слов о  той  революционной деятельности,  которую
надо проводить теперь,  похвалил Лобановича и дал высокую оценку его работе.
Это придало учителю смелости, и он попросил слова.
     Речь Лобановича была вначале немного путаная, слова не слушались его, и
язык  ворочался не  так,  как  полагается.  Но  потом  он  оправился и  даже
оживился,  когда  высказывал  свой  взгляд  на  расширение  пропаганды среди
крестьян через сельских учителей.
     - Как  мне думается,  до  сих пор еще очень мало внимания обращалось на
нашего  брата  учителя  со  стороны  революционных  организаций.  Между  тем
сельский учитель -  единственный человек среди крестьянства,  который мог бы
вести  работу.  А  для  этого  нужно только расшевелить,  объединить в  свои
учительские организации разбросанных по глухим уголкам учителей. Тогда можно
подготовить в должной степени народ к революции.
     Эти  слова находят здесь сочувствие,  что  поднимает дух Лобановича.  И
Ольга Викторовна радуется за него: ведь это же ее кандидат!
     На прощание ему дают листовки и брошюрки, адреса квартир и приглашают в
дальнейшем держать связь с Глебом.
     Ольга Викторовна остается ночевать у своих знакомых, а Лобанович, щедро
наделенный  нелегальной  литературой,   плетется  по   опустевшим  улицам  и
переулкам, боязливо приглядываясь и прислушиваясь к затаенной ночной тишине.
Выйдя  за  пределы  города,  он  вздыхает  с  облегчением и  чувствует  себя
свободнее и увереннее.


XXVII

     Ясно видно, что Иван Прокофьевич, казенный лесничий, не в духе. Не час,
не  день,  даже  не  десять дней,  а  целые месяцы хмурится его  крутой лоб,
сердито свисают длинные усы,  а из быстрых глаз сыплются искры.  Даже ругань
его,  обычно  дружеская,  добродушная,  веселая,  брызжет  теперь  настоящей
злостью,  рассыпается круглыми, ядреными словами под высокими, широковерхими
липами и вязами казенного парка.
     Хоть уже  и  холодно,  но  Лобанович нарочно открывает форточку в  окне
напротив парка казенного лесничего,  чтобы услышать эту брань. Это даже и не
брань,  а  дискуссионная речь  Ивана Прокофьевича на  социально-политические
темы.  И  тут не  важно,  возражает ли ему кто или нет,  -  важен только сам
предлог для такой дискуссии.  У  лесничего давно накипело на сердце,  и  ему
необходимо излить свое возмущение неспособностью больших и малых чиновников,
необходимо  испепелить  огнем  своей  ненависти  это  ничтожество,   которое
начинает добиваться каких-то своих прав,  выползает из норы на видное место.
Он  не  может примириться с  тем  печальным фактом,  что на  Руси перевелись
"богатыри",  что некому спасать ее.  Не  важно,  как реагирует на  его слова
слушатель,  соглашается с ними или нет,  -  ему просто нужен живой свидетель
его возмущения. А если этот свидетель какой-нибудь полешук из Выгонов или из
Высокого или  кто-нибудь другой,  даже из  числа интеллигенции,  иногда,  не
дождавшись конца  излияний лесничего,  потихоньку скроется,  просто  сбежит,
лесничий еще  некоторое время продолжает шуметь.  А  когда заметит,  что его
слушатели -  липы и вязы,  беспокойно глянет по сторонам,  как потревоженный
коршун.  Порой он на этом и  кончает.  Все зависит от того,  в какой степени
излито возмущение.  Если же возмущение слишком велико, он идет искать нового
слушателя,  чтобы  закончить  дискуссию.  Пружинистой походкой  срывается  с
места,  решительно направляется в сторону школы, к плетню. Там есть перелаз.
Иван  Прокофьевич поднимает полы  черного  ярославского кожуха,  забрасывает
сначала одну,  потом другую ногу -  гоп!  - и вот лесничий уже на территории
школы.
     Посреди школьного огорода он  немного задерживается,  раздумывая,  куда
направиться.  Опять-таки  дальнейшее поведение лесничего зависит от  степени
его возмущения.  Иногда он минует школу и  идет дальше:  ведь учитель занят,
хотя с ним поговорить удобнее всего.  Во-первых,  он умеет слушать,  вставит
слово,  реплику подаст,  ну, словом, помогает высказаться до дна; во-вторых,
он такой человек,  с  которым приятно поговорить о  войне:  оба они в  курсе
военных дел,  оба  имели одинаковые взгляды на  исход войны,  хотя они здесь
здорово обманулись;  в-третьих,  учитель такой  человек,  из  которого может
выйти толк, если его надлежащим образом направить в нужную точку. И лесничий
много потрудился,  давая соседу надлежащее направление:  посылал ему  "Новое
время",   Розанова,   Лютостанского,   а   из  художественной  литературы  -
Мельникова-Печорского,  которого лесничий ставил на самое первое место среди
русских писателей,  так как романы "На горах" и "В лесах", по его мнению, не
имели равных себе.
     Возмущение Ивана Прокофьевича на  этот раз  так велико,  что он  идет в
школу. Сначала заходит в кухню.
     - Здравствуй,  Ганна!  -  как из  пистолета выпаливает Иван Прокофьевич
слова приветствия.
     - Здоровеньки булы! - кланяется Ганна.
     - Ну, как живут байстрюки твои?
     Ганна что-то  отвечает,  но  он не слушает,  пользуется случаем,  чтобы
сорвать хоть на ком-нибудь свою злость.
     - Ну,  не сукин это сын? Разве это человек? И это отец? Хотя бы копейку
прислал на  сына,  прохвост!  Ну,  он вырастет,  -  и  показывает пальцем на
маленького Кирилу,  -  что же из него будет?  Куда он денется? Красть начнет
либо  возьмет новую  моду  -  в  революцию пойдет!  Ведь  теперь  такие  вот
сморкачи,  -  палец лесничего направляется на  Юсту,  -  начинают бунтовать,
учиться не  хотят,  против директора выступают.  Чаще их розгами лупцуй!  Не
жалей прутьев!  Не  дашь им лозы,  когда лоза по ним плачет,  -  сама от них
плакать будешь!
     Выпустив таким  образом часть  паров  своей злости,  лесничий заходит в
квартиру учителя.  Пока учитель не придет на перемену, Иван Прокофьевич, как
тигр в клетке, ходит по комнате, смотрит вниз, заложив руки за спину. На его
лице отражаются то ехидный смех,  то злость, то ирония, то сарказм. Время от
времени с губ срывается короткая брань.  Как только лесничий увидит учителя,
лицо его вдруг принимает спокойное, обычное свое выражение, но лишь на самое
короткое время, необходимое для того, чтобы поздороваться с Лобановичем.
     - Ну что, - спрашивает Иван Прокофьевич, - школа ваша еще не бастует?
     - А зачем ей бастовать?
     - А как же! Пошли забастовки среди детей. В Пинске вон реальное училище
забастовало -  давай  им  свободу!  Приготовишки митинговать пошли.  "Долой,
говорят,  директора и учителей!" Ходят и папиросы курят... Ну, что вы на это
скажете?
     После  коротенькой паузы,  набрав воздуха в  легкие и  вдруг  переменив
выражение лица,  Иван Прокофьевич понесся,  как  испуганный норовистый конь,
кроша и калеча все на своей дороге:
     - А  наши эти  пентюхи,  администрация,  начальство это,  с  позволения
сказать,  и губы свесило!..  - Лесничий также оттопыривает свою нижнюю губу,
чтобы показать, какой вид имеет перепуганное начальство.
     Лобанович не может сдержаться и покатывается со смеху.
     - Чего вы смеетесь?
     - Очень уж вы картинно рассказываете, Иван Прокофьевич, - не переставая
смеяться, отвечает Лобанович.
     - Так ведь это же правда!  Головы потеряли!  В штаны напустили!  А этот
наш...  полицмейстер!  Жаба облезлая!  Либерал! Вы знаете, прокламации ему в
карман мазурики напихали! И это уездный начальник полиции! Стыд! Гнать таких
в  три  шеи,  чтоб  воздух не  портили!  Над  бочками начальником поставить!
Тьфу!.. Дубовые головы!
     Взбешенный Иван Прокофьевич едва из кожи не лезет.  Он весь в движении,
все его тело негодует,  возмущается -  язык, губы, нос, брови и лоб, глаза и
уши,  руки и  ноги.  Его слушатель не выдерживает и снова начинает смеяться.
Лесничий сердито глядит на него.
     - Да тут и смешного ничего нет!
     - Ну как же не смешно, Иван Прокофьевич: такая шишка, полицмейстер, - и
вдруг начальник над бочками!
     - Сволочи,  говорю вам!  Шкуры продажные! В то время, когда государству
нужны  твердые  люди,   их  нигде  нет,   они  увядают,   никнут,  прячутся,
притворяются,  что ничего не знают и ничего не видят. Разве можно допустить,
чтобы  какие-то  несчастные  сопляки  осмеливались добиваться  каких-то  там
свобод, говорить об ограничении власти монарха!
     - Ничего не поделаешь, Иван Прокофьевич, стихийно выливается возмущение
угнетенного...
     - Ерунда! - гремит лесничий. - Какая стихийность? Какое возмущение? Кто
угнетен?  У  нас в  России большая свобода,  чем в любом конституционном или
республиканском государстве.  Вы  околпачены  крамольной печатью.  Разве  вы
этого не знаете? Русскому человеку теперь нельзя слова сказать, ему зажимают
рот, высмеивают, ретроградом называют.
     Сев  на  этого своего конька,  Иван Прокофьевич разливается бесконечным
потоком слов.  Возражать ему  -  все  равно  что  в  стену горохом стрелять;
никаких аргументов он знать не хочет и не слушает, малейшая попытка вступить
с  ним в  спор -  это только подливание масла в  огонь.  Лобанович терпеливо
выслушивает лесничего,  хотя за стекой дурачатся,  шалят дети так, что школа
ходуном ходит.
     Замкнув круг своих аргументов и  излив злость на евреев,  в  чьих руках
вся пресса, Иван Прокофьевич снова набрасывается на полицмейстера, никак его
забыть не может:
     - И эта облезлая жаба говорит мне вчера:  "А вы там,  Иван Прокофьевич,
агитацию ведете среди крестьян!" Это я веду агитацию? Ну, слыхали вы?
     - Ну,  это он,  наверно,  только шутил,  - заступается за полицмейстера
учитель.
     - Да  хотя бы  и  шутил!  Как он осмеливается сказать мне это публично?
Думал дать в зубы, да скандала не хотел поднимать. А стоило бы.
     Лесничий немного успокаивается.  Видимо,  ему  стало  теперь легче,  он
высказал то, что сильнее всего грызло его.
     - Ну, извините, - наконец говорит он, - у вас там эти сорванцы шеи себе
ломают, а я вас задерживаю.
     Лесничий подает  руку  и  уходит,  а  учитель еще  долго  посмеивается,
вспоминая, что полицмейстер обвинял лесничего в агитации среди крестьян.
     "В случае чего лесничий закинет за меня словечко",  -  говорит сам себе
Лобанович.
     И  не один Иван Прокофьевич выбит теперь из колеи,  дыхание революции и
ее грозный размах чувствуются всеми.  Каждый новый день приносит вести,  что
революция растет и  вширь и  вглубь.  И  самое главное -  бунты в  войсках и
крестьянское движение.
     Дьячок Ботяновский ходит да  прислушивается,  но  сам говорит мало.  Он
только трясет головой и вздыхает:
     - Охо-хо! До чего дожили!
     Иногда,   встретив  кого-нибудь  из  обедневших  хозяев,  усмехается  и
спрашивает:
     - Может, вам уже и поп с дьячком не нужны?
     Отец Николай человек дипломатичный.  Он  осторожненько и  в  завтрашний
день  заглядывает,  а  если  встретит человека,  чье  сочувствие на  стороне
революции, тихонько пошепчется с ним:
     - Хотят отобрать землю у  духовных?  Пускай берут!  Пусть мне  назначат
жалованье.  Зачем мне  земля?  Одни только заботы и  неприятности с  нею,  а
пользы  нет.  А  мужику  земля  нужна.  Зачем  же  этот  лишний  предлог для
неприязни?  Вот,  посмотрите, - отец Николай показывает руки, - сам работаю,
мозоли натер на этой земле... Пусть берут ее! Имеют право!
     Хитрый человек отец Николай, угождает и богу и мамоне.
     - Наибольший отклик на революционные события можно услышать в  волости.
Захар Лемеш революции не сочувствует,  он возмущен ею.  У  него в  голове не
вмещается:  как это можно пойти против начальства?  И где это видано,  чтобы
люди могли жить без начальства?
     - Хорошо!  Ну вот, скажем, перестали слушать в волости старшину, подати
не платят,  недоимки не несут и новобранцев не дают.  Так что бы тогда было?
Рунда!
     Посмотреть на  дело более глубоко старшина никак не  может.  Он  только
чувствует,  что добра от революции ему не будет.  Вот писарь -  тот, шельма,
разбирается.  И  поговорить с ним приятно,  ведь слова писаря по душе Захару
Лемешу.
     - Ну,  как ты смотришь,  писарь:  скинут нас, брат, с тобой? - начинает
старшина.  Правда,  он не верит, что их скинут, но ему хочется, чтобы писарь
высказал свой взгляд на события.
     Писарь  сдвигает густые брови,  глаза  его  грозно сверкают,  насквозь,
кажется, пронзят каждого, кто осмелится тронуть его и старшину.
     - Кто скинет нас? - спрашивает писарь.
     - Ну, кто же? Забастовщики, демократы!
     - А  холодная для  чего?  А  зачем казаки?  Прислали же  в  Пинск сотню
казаков.  Так,  брат, всыпят, что неделю своим стулом не сядут. Пусть только
заворошится кто!
     На лице старшины расплывается довольная улыбка.
     - Казаки - народ ловкий, умеют досады дать, - соглашается он.
     А писарь приходит в раж:
     - Да  я  сам  возьму нож  и  пойду резать этих демократов.  Резать буду
направо и налево! Дай только мне нож!..
     Писарь стискивает зубы и  сжимает кулаки,  а  старшина весь светится от
радости.
     - Герой наш писарь, ей-богу, герой!
     Позиция сельского старосты Бабича  не  такая  определенная,  он  вообще
больше молчит и слушает. Но оставаться совсем в тени он считает неудобным, и
когда ему  приходится бывать в  обществе особ официальных,  он  в  некоторых
местах беседы качает головой, иногда с серьезным выражением лица, а иногда с
улыбкой,  в зависимост