ноты знаете? - не отставал дьячок.
     - Если нужно, и по нотам спою.
     - Вот  это  хорошо!   -  обрадовался  дьячок.  -  Отец  Николай  просил
инспектора назначить сюда такого учителя,  который мог бы наладить церковный
хор.
     Это было совсем не по вкусу Лобановичу.  К  тому же по части церковного
пения он  чувствовал себя очень слабо,  как  и  вообще в  области певческого
искусства.
     - Скажите,  пожалуйста,  -  прервал он дьячка,  который собирался еще о
чем-то спросить, - как найти здесь волость?
     - Нужно проехать селом на ту сторону, - версты не будет.
     - Ну, тогда до свидания!
     Лобанович поклонился дьячку и круто повернулся к извозчику.
     - Поедем в волость!
     Они  поехали,  а  Ботяновский смотрел вслед  и  качал головой.  Видимо,
учитель не понравился дьячку, хотя бы уже тем, что осмелился предложить ему,
старому человеку,  чтобы он затянул тут же,  на выгоне, "Иже херувимы". Надо
будет поговорить с отцом Николаем.
     В  свою очередь встреча и  разговор с  этим заскорузлым дьячком немного
испортили учителю его хорошее настроение.  Особенно не понравилось ему,  что
отец Николай просил инспектора назначить сюда певчего.  Он  подумал об  отце
Николае:  "Что еще за тип такой?  И  все-таки придется зайти к  нему на этих
днях".
     Но вскоре впечатление от этой встречи сгладилось,  и  учитель с большим
интересом разглядывал дворы здешних крестьян. В селе была только одна улица.
Хозяйственные постройки тянулись далеко в глубь дворов.
     Миновали церковь и новый поповский дом. Проехали еще несколько дворов и
повернули к волостному правлению.
     На  крыльце перед  "сборной" встретил Лобановича волостной сторож,  дед
Пилип.  Это был коренастый, крепкий и подвижной еще старик с длинным красным
носом и острыми, проницательными глазами.
     - День добрый, дед!
     - День добрый, панич!
     - Можно увидеть писаря?
     - В канцелярии, панич, сидит. А вы кто же будете? - спросил дед.
     - Учитель вашей школы.
     - А, так это панич учитель?
     Дед Пилип,  казалось,  обрадовался,  что приехал учитель. Он приветливо
улыбнулся и, словно какому-то долгожданному гостю, широко открыл дверь.
     - Наш панич говорил-таки,  что должен скоро приехать новый учитель. Вот
вы и приехали.
     "Интересный дед", - думал Лобанович, разглядывая самобытную фигуру деда
Пилипа.
     - Дайте ваш чемодан, я отнесу его в комнату для приезжих.
     Старик взял чемодан из рук учителя, показав рукой на канцелярию.


XIII

     Пройдя просторную "сборную",  чисто подметенную, но все же грязную, так
как на  полу накопилось не  менее чем на вершок засохшей грязи,  принесенной
сюда со всех концов волости,  Лобанович открыл дверь в канцелярию.  Это была
светлая  и  тоже  просторная комната,  перегороженная невысоким барьером  из
круглых точеных столбиков,  за которым стоял длинный стол,  обитый клеенкой.
Над  ним  со  стены  надменно  склонялись  размалеванные  цари  и  царицы  в
позолоченных рамах.  За столом сидели два человека.  Помощник писаря был еще
совсем молодой,  безусый паренек,  с  маленькими серыми глазками,  хитрыми и
немного насмешливыми.  Белая  манишка и  прилизанные волосы  говорили о  его
щегольстве, а хитрые глазки и жуликоватая улыбка свидетельствовали об умении
выуживать гривенники и двугривенные из карманов полешуков.  Другой человек -
сам писарь,  также молодой,  но  более солидный.  У  писаря были черные усы,
правда короткие,  и резко очерченное место бороды,  заросшее короткой густой
щетиной,   небольшой  вздернутый  нос  и  прижмуренные,   близорукие  глаза,
прикрытые темными очками.  Писарь сидел,  низко  склонив голову к  столу,  и
что-то писал.
     Лобанович остановился возле барьера и поздоровался.
     Помощник прервал  работу,  кивнул  учителю головой и  ждал  дальнейшего
выяснения дела. Писарь не отрывался от бумаг.
     - Простите,  что  я  прерываю  вашу  работу,  -  заговорил  Лобанович и
отрекомендовался.
     - А-о-о!  -  отозвался писарь, быстро встал и провел учителя за барьер.
Он подал стул и попросил Лобановича сесть.
     - Школа моя оказалась запертой со всех концов,  и  я никак не мог в нее
проникнуть. Приехал к вам, чтобы навести справки. Где же мне остановиться?
     Писарь засмеялся.
     - Школа,  говорите,  есть,  а остановиться негде? Ну, ничего, все будет
хорошо.
     - Если уж приехали к нам, то все равно что к Христу за пазуху попали, -
в тон писарю добавил помощник.
     - За пазухой не слишком интересно сидеть,  - засмеялся Лобанович. - А в
школе, кажется, ремонт был?
     - Был, был! Я уж постарался отделать вам квартирку на "пять с плюсом".
     Писарь,  как видно, любил пустить пыль в глаза и все важные мероприятия
в волости приписывал лично себе. Разговаривая, он как-то по-особому поджимал
губы  и  слегка  потряхивал головой.  Бахвальство писаря  сразу  бросалось в
глаза.  Чтобы  еще  больше  поощрить его,  Лобанович тут  же  поблагодарил и
похвалил его  за  хорошее отношение к  школе,  заметив,  что  таких  славных
писарей не слишком много на свете.
     - Ну,  что  вы  говорите!  -  Видно  было,  что  писарю поправилась эта
похвала. - У нас с учителем всегда были самые лучшие отношения, школа от нас
никогда ни  в  чем не  терпела,  -  важно сказал он  и  предложил Лобановичу
папиросу.
     - Дайте уж и мне пустить дым по такому важному случаю,  - протянул руку
к  папиросам  писаря  помощник,   которого  обычно  писарь  избегал  угощать
папиросами, хотя и был либералом.
     Лобанович снова начал разговор:
     - При школе, кажется, живет кто-то?
     Писарь и помощник взглянули друг на друга и как-то лукаво, двусмысленно
улыбнулись.
     - Живет там... сторожиха.
     - Так это, должно быть, ее девочку я видел возле кухни?
     Писарь  выпускает  дым  и  одновременно  издает  сквозь  поджатые  губы
какой-то специфический звук "псс", потряхивая головой.
     - Да,  это ее дочка Юста, а скоро и... сын будет... вероятно, сын, судя
по отцу.
     Писарь и помощник снова переглядываются и смеются.
     - Митрофан Васильевич не  должен дать  маху,  -  добавляет помощник,  и
маленькие глазки его почти совсем закрываются от смеха.
     Лобанович  смотрит  на  них,   догадывается  о  какой-то  романтической
истории. Он чувствует, что эта история станет ему сейчас известна.
     - А кто такой Митрофан Васильевич?
     - Это ваш предшественник.
     - А-а... Ну, теперь я знаю, в чем тут дело.
     - Нашкодил, а сам в Пинск удрал. - И писарь снова начал смеяться.
     Неинтересно было  продолжать разговор в  том  же  тоне  и  ковыряться в
человеческой грязи.  Лобанович рад  был  бы  сидеть  теперь в  своей  школе.
Хотелось обосноваться там  и  начать  что-то  делать,  разобравшись в  новой
обстановке.
     Дня три Лобановичу все же  пришлось прожить в  волости,  на  квартире у
писаря,  пока школа приводилась в  порядок.  Правда,  не много потребовалось
хлопот,  чтобы сделать это,  -  прислать женщин помыть пол да прибрать мусор
возле школы.  Все это обещали сделать в ближайшие дни. Остановка была только
за  старостой Бабичем,  который должен  был  послать на  работу  женщин.  Но
староста занимался где-то другим делом.
     Эти  дни  Лобанович  и   столовался  у   писаря,   человека  холостого,
гостеприимного.  С писарем жила его мать-старуха. Родом они были со Случчины
и  Лобановича считали своим человеком.  Кроме того,  старший брат писаря был
также учителем на Пинщине.
     Здание волостного правления стоит  на  горке  над  самой Пиной.  Отсюда
открывается необычайно широкий  и  красивый  вид  на  заречную часть.  Возле
самого села река описывает широкую дугу. Ее можно принять скорее за огромный
залив,  чем  за  самое  реку,  потому что  вода  здесь течет очень медленно.
Круглые зеленые листья кувшинок купаются в  ней,  колышется ряска на  тонких
длинных нитях-стеблях.
     Пологий  берег  Пины  заставлен челнами и  чайками-душегубками.  Быстро
скользят  душегубки по  зеркальной глади  реки  под  ловкими  взмахами весел
привычных полешуков и  полешучек.  Вот из-за речных изгибов выплывают рыбаки
со своими снастями,  серьезные,  медлительные. Крестьянин-хозяин торопится с
того  берега,  из  душегубки свешиваются длинные пучки  тростника и  вязанки
жесткой осоки.  Гонит  чайку  гребец,  на  другом конце  ее  сидит охотник с
ружьем. Зоркие глаза внимательно всматриваются в прибрежные заросли. А среди
этой  мелочи  челноков и  душегубок медленно движется важный дуб  с  разными
товарами и продуктами.
     За  широкой  блестящей  лентой  реки  лежат,   как  море,   необозримые
пространства болотных зарослей,  где  все  сглажено,  закрыто ровной  стеной
необычайно высокого тростника с  бурыми  метелками на  концах.  Словно живой
ковер висит-колышется над трясинными топями бескрайних болот,  где не пройти
человеку,   где   только  может  с   трудом  пробраться  легкий  челн   либо
чайка-душегубка,  вдавливая  болотный  покров,  на  который  набегает  вода.
Незнакомому с  местными  болотами человеку опасно  забираться в  эти  дебри:
потеряешь дорогу,  закружишься, запутаешься и не сумеешь выбраться отсюда, -
ведь,  кроме  густого тростника да  неба  над  головой,  ничего не  увидишь.
Пропадешь, если не спасут люди. На этих бескрайних болотах попадаются узкие,
черные,  как  расплавленная  смола,  полосы  воды,  страшные  своим  мертвым
безмолвием и глубиной.  Где-то по ту сторону болотной равнины проходят речки
Струмень, Стоход и Стырь.
     Лобанович целыми  часами  просиживает в  волости возле  открытого окна,
любуется просторами болот, полными своеобразной красоты.
     А погода на удивление тихая,  ясная,  теплая. Синеватая дымка висит над
заречьем.  Печально-ласковая улыбка осени озаряет онемелые,  как бы уснувшие
дали.   Далеко-далеко  на   горизонте  появляется  беловатый  дымок  речного
парохода. Кажется, он стоит на одном месте - так медленно обозначается линия
его  движения.  И  долго  нужно  всматриваться,  чтобы  заметить перемещение
беловатого дыма над побуревшим от времени камышом.
     Одно явление особенно приковало к себе внимание Лобановича.  Вдруг то в
одном, то в другом месте поднимается серовато-желтое облако дыма, вспыхивает
огонь,  разбегаясь по кругу. Проходит минута-другая, дым пропадает, исчезает
огонь -  не  под силу ему бороться со стихией болот,  не может он развернуть
здесь свои горячие крылья. Спустя некоторое время огонь вспыхивает в другом,
в  третьем месте,  а  то и  в нескольких местах сразу.  Это полешуки нарочно
поджигают болота, чтобы на выгоревшем месте росла на следующее лето молодая,
лучшая трава.
     Смотрит Лобанович на эти образы-картины, впитывает их в себя, сливается
с ними,  чувствует в них что-то невыразимо близкое,  родное. Ему хочется еще
полнее  слиться  с  ними,  раствориться в  манящих далях-просторах.  В  душе
возникают какие-то полные очарования,  неясные образы, и порой чудится в них
что-то давно знакомое,  уже виденное,  пережитое.  Но где и  когда?  Или это
только отзвук его позабытых мечтаний,  снов,  видений,  или действительно он
переживал нечто подобное?  На  мгновение учитель забывает,  где  он,  как бы
совсем отрывается от земли и от действительности.
     Но  слишком громки голоса земли и  крепки нити,  связывающие человека с
действительностью, чтобы можно было надолго забыть о них. В волости только в
некоторые дни  и  часы  бывает затишье,  такое затишье,  когда даже помощник
писаря вылезает из-за стола и на некоторое время исчезает. Обычно же здесь в
"сборной" или в канцелярии толчется народ.  Приходят люди по своим делам.  А
дел  у  них в  волости много.  Жалобу ли  написать на  соседа,  заключить ли
контракт,  недоимку внести,  льготу  сыну  выхлопотать,  копию  получить или
просто повидать писаря,  шепнуть ему словечко,  таинственно кивнуть головой,
чтобы вышел в  комнату для  приезжих,  где  уже  почтительно,  притаившись в
уголке, стоят готовые к их услугам покорные бутылки пива...
     С шумом и громом приходит сюда старшина Захар Лемеш.  Еще не успеет его
нога ступить на крыльцо волостного правления,  а  в  канцелярии уже говорят:
"Старшина идет".  Зычный голос старшины опережает его самого.  Как капитан с
солдатом,  еще со двора поздоровается он с дедом Пилипом,  а тот ответит ему
по-солдатски:  "Здравия жылаю,  госпадын старшыня",  -  хотя ни старшина, ни
Пилип в  солдатах никогда не  служили.  Если же  дед на  глаза не попадется,
Захар  Лемеш обратит свой  голос к  кому-нибудь в  "сборной".  А  если  и  в
"сборной" пусто,  никого  нет,  он  прорежет зычным голосом и  эту  пустоту:
"Братцы мои,  никого нет!"  Голос у  старшины крепкий,  он любит свой голос:
этот голос как бы  возвышает Захара в  его собственных глазах.  Писарь же  и
помощник  потакают ему.  Писарь  утверждает,  что  такого  старшины во  всем
Пинском  уезде  нет,   а  помощник  не  раз  говорил:  "Нашему  бы  старшине
полицмейстером быть". Все это кружит голову Захару Лемешу. Ведь он же хозяин
волости!
     Захар Лемеш -  видный мужчина.  Для старшины он еще совсем молодой, лет
под  тридцать пять.  К  тому же  он  и  блондин,  а  блондины отличаются той
особенностью,  что выглядят моложе своих лет.  Бороды у  старшины нет и  усы
растут слабо,  но лицо энергичное и довольно красивое.  Правда,  губы у него
слишком толсты,  нередко кривятся,  но  это  уже  результат его старшинского
важничанья,  а  не  упущение природы.  Зеленоватые глаза умеют быть  злыми и
строгими,  хотя сам старшина человек не злой.  Войдя в канцелярию,  он шумно
идет за барьер, громко здоровается с писарем и помощником и важно садится за
стол,  причем стул под  ним  скрипит,  трещит и  шатается,  так как старшина
мужчина плотный, широкий, как хорошая шула [Шула - толстый столб в стене, от
которого начинается новый ряд бревен] на гумне зажиточного хозяина.
     - Слушай,  писарь, нужно купить нам хороших стульев, а то на этой рунде
и сидеть нельзя. - "Рунда" на языке старшины то же самое, что "ерунда".
     Затем старшина переводит глаза на  царские портреты и  на украшающие их
рамы, которые он сам выбирал. Старшина любуется царями и особенно царицей. А
порой не выдержит и скажет:
     - Эх,  ядри его кочан!  Нарядиться бы так,  как царь,  да иметь бы себе
такую молодицу!
     После этого старшина спрашивает у писаря,  как идут дела,  что сделано,
что надо сделать, куда поехать в первую очередь и к кому заехать на обратном
пути.
     - Ну, дай папиросу, - говорит в заключение старшина.
     Если  порой  помощник писаря протянет ему  свои  папиросы,  Захар Лемеш
пренебрежительно махнет рукой и скажет:
     - Рунда твои папиросы!
     Он  знает,   что  папиросы  писаря  более  дорогие,   хотя  распознать,
определить их  качество на  свой собственный вкус он не может -  старшина не
курильщик и курит только при исполнении служебных обязанностей,  для большей
солидности и важности. Он иногда и сам покупает небольшие пачки папирос - за
три копейки пачку, - ведь не всегда же под рукой бывает писарь, да оно еще и
солиднее, когда старшина при людях вынимает из своего кармана папиросу.
     - При службе,  вишь ты,  без этого трудно обойтись, - говорит старшина,
если кто замечает, что он начал курить.
     Сюда же  в  свободное время заходит и  церковный староста Рыгор Крещик,
крепыш старик лет шестидесяти с  лишним.  Он  любит компанию высшего полета,
любит посидеть,  потолковать,  посмеяться, - а хохочет он залихватски, - и о
церковных делах завести речь:  ведь Крещик больше,  чем сам поп, заботится о
благополучии церкви. Он тоже любитель выпить пива. Иногда с пивом и приходит
сюда,  да  еще и  рыбину в  придачу притащит,  чтобы мать писаря приготовила
закуску.  Поговорив о  святых делах  церковных,  он  так  или  иначе свернет
разговор и на пригожих молодиц. Одним словом, человек-душа.
     Сельский староста Бабич тихий человек, ласковый. Сам он говорит мало, а
только слушает,  как  другие болтают,  причем на  его  лице все время цветет
добродушнейшая улыбка.  Никто так не умеет слушать,  как Бабич: внимательно,
сочувственно,  понимающе.  Иногда он громко смеется, махнув рукой и наклонив
лысую голову.  А  если кто отпустит что-нибудь очень сочное,  тогда староста
замашет обеими руками и смеется,  качая головой. Приятно рассказывать такому
человеку.
     И  писарь,  и  старшина,  и  оба  старосты  окружают  Лобановича  своим
вниманием,  угощают пивом, подбадривают, стараются развеселить. Они уверены,
что нет здесь причины быть невеселым:  и  молодиц хороших много,  и  паненок
хватает -  в первую очередь две сестры-поповны и дьячкова Даша,  - и все они
почти на одном дворе со школой.
     Слушает учитель и  усмехается,  а  сам думает:  "Скорей бы в свою школу
перебраться!"


XIV

     Лобанович любит свою новую школу.  Она сразу пришлась ему по душе, даже
внешний вид ее такой,  словно улыбается она приветливой улыбкой.  И крылечко
такое уютное, простое, без всяких лишних выдумок. Так и тянет порой посидеть
на нем,  послушать голоса повседневной деревенской жизни, ее извечную песню,
что оживляет и  наполняет просторы полей и глубоко западает в душу человека.
Особенно громко звенит эта  песня  перед  вечером либо  утром,  когда воздух
такой  отзывчиво чуткий,  когда каждый звук  плывет-разливается,  расходится
далеко вокруг.
     Налево от школы,  в  трех четвертях версты,  пролегает железная дорога.
Высокие телеграфные столбы  с  туго  натянутыми проводами,  словно  чудесные
музыканты,  неустанно слагают гимны человеческому разуму.  Победной радостью
звенят железные колеса вагонов, вихрь звуков подхватывается заречным камышом
и  превращается в  целую метелицу прерывистого смеха-шелеста.  А справа,  из
глубины  заречья,  из  болотных  зарослей,  доносится густой  короткий гудок
парохода,  напоминающий рев  дикого могучего зверя.  Целая  симфония гудков,
смягченных расстоянием,  бежит-плывет  сюда  из  города,  дрожит-колышется в
воздухе.  К этой симфонии фабричных гудков присоединяются скрип и тарахтенье
крестьянских телег,  гомон рыбаков,  стук  весел и  заливистый смех веселого
человека или ядреная брань обозленного сердца.
     Доволен  Лобанович  и  своей  квартирой.   Ее  и  сравнивать  нельзя  с
тельшинской.  Три светлые, просторные комнатки, аккуратно отремонтированные,
побеленные,  чистые.  Оглядывает их учитель,  радуется, улыбается и сам себе
говорит:  "Хорошую имеешь,  братец, квартиру". Особенно по вкусу ему средняя
комната.  Одно окно выходит на выгон,  а другое - на заречье. В этой комнате
он и будет обычно проводить время.
     В  кухне  живет  сторожиха Ганна,  женщина  лет  за  тридцать  пять,  с
маленькой дочерью Юстою. Юста тихонько сидит возле печи, ее совсем не слышно
- ведь мать не разрешает ей ни песенку запеть,  ни громко заговорить.  Ганна
так боится нового учителя!  Она уверена,  что он  велит ей выбираться вон из
школы. Зачем она ему, такая гадкая, да еще беременная? Кому же охота слушать
писк дитяти,  а  оно будет у  нее месяца через три-четыре...  Не бывать ей в
школе, и люди говорят так.
     В кухне происходит великая мука человеческой души.  Но кто знает о ней?
И кому интересно знать?  Люди могут только посочувствовать, но взять на себя
часть человеческого горя никто не хочет. Никто не хочет пустить Ганну к себе
в  хату,  а  своего  пристанища  у  нее  нет.  Правда,  у  Ганны  есть  муж,
пьяница-нищий.  Но она уже несколько лет как бросила его; он злой, негодный,
бил ее без всякой причины,  может, только потому, что на свете жить нелегко.
Ганна обосновалась в школе,  и жилось ей неплохо.  Но вот повое несчастье...
Ганна  вспоминает Митрофана  Васильевича,  учителя,  который  жил  здесь  до
Лобановича.  Ну что она могла поделать?  Боялась противиться, чтобы место не
потерять,  -  ведь кто заступится за  нее?  Но  уж лучше было потерять место
тогда, с одним ребенком, чем потерять теперь. И Ганна робко прислушивается к
каждому  движению,  к