посетителя, ничего
не сказал и снова опустил свой взгляд в бумаги.
     Лобанович,  вежливо поклонившись, стоял возле двери, ожидая, когда Блок
обратится к  нему,  и разглядывал важного инженера.  Это был пожилой человек
интеллигентного вида,  спокойный и  солидный.  Редактор  говорил,  что  Блок
либерал, кадет по своим политическим взглядам.
     На  стене  кабинета висел  портрет министра путей сообщения,  но  Блок,
казалось,  затмевал  его  своей  персоной,  своей  лысиной,  занимавшей  три
четверти  головы,   и  пышной,  короткой,  но  широкой  бородой,  в  которой
пробивались серебряные нити седины.
     Спустя  несколько минут  инженер  оторвался от  бумаг,  поднял  голову,
взглянул на Лобановича таким взглядом, будто мысленно взвешивал его.
     - Вы ко мне? - спросил Блок.
     - Да,  господин инженер, у меня есть письмо к вам, - ответил Лобанович,
подошел к столу и передал конверт, в котором лежала записка от редактора.
     Блок прочитал записку и уже более внимательно, с любопытством посмотрел
на Лобановича.
     - М-да...  -  неопределенно промычал  инженер  и  еще  раз  взглянул на
посетителя. - Подходящей для вас работы найти мне... м-да... трудновато.
     Инженер замолчал, а Лобанович с волнением ждал, что будет дальше.
     - А впрочем, пожалуй, кое-что могу вам предложить, - сказал Блок.
     Он  открыл ящик стола,  вытащил оттуда пачку бумаг,  перебрал несколько
листов,  выбрал один,  размером не  менее квадратного аршина,  и  другой,  с
набросанными на скорую руку цифрами.
     - Вот,  молодой человек,  -  сказал инженер Блок,  -  здесь два листа -
черновой и чистый. На чистый лист вы перенесете исправленные цифры. Это так,
на  первых порах.  Перенесите аккуратно цифры с  чернового листа на чистый и
тогда приходите.  К  тому времени,  может быть,  найдется для вас что-нибудь
более подходящее... Ну, всего доброго!
     Инженер Блок довольно демократично подал руку Лобановичу.
     Вышел  Лобанович  из  семиэтажного дома  управления  железных  дорог  с
довольно  хорошим  настроением.   Жить   на   свете  можно  и   безработному
изгнаннику-"огарку".  В тот же вечер он твердо решил написать большое письмо
своему другу Янке Тукале.  Впечатлений так  много,  что писать есть о  чем и
написать можно очень интересно.
     С такими мыслями шел Лобанович в свой приют,  где его ожидало известное
"корыто".  Эту  квартиру  он  окрестит  и  письме  приятелю "вертепом Венеры
похоронной".


XXII

     То,  что вначале представлялось Лобановичу большой удачей, впоследствии
стало для него источником забот и огорчений.
     Лобанович  сидел  в  своей  конуре,  склонившись над  огромными листами
разлинованной бумаги.  На  каждом из  них было не менее чем по сто клеточек,
похожих одна на  другую как две капли воды.  На черновом листе стояли цифры,
иногда перечеркнутые и исправленные. Их нужно было перенести на чистый лист.
Как ни всматривался Лобанович в клетки,  какие только вычисления и сверки он
ни делал,  при написании цифр в  чистовике они нет-нет да и попадали не в ту
клетку. Когда ошибка обнаруживалась, Лобанович испытывал неприятное чувство.
Написанное  пером  приходилось  соскабливать ножиком,  так  как  резинка  не
помогала.   На   месте   выскобленных  цифр   оставалось  пятнышко,   бумага
просвечивала.  Несколько дней  мучился незадачливый переписчик над  простой,
чисто механической работой и  часто сбивался с  пути.  Одна  ошибка вызывала
другую.  Как же  он будет смотреть в  глаза редактору?  И  как будет сдавать
такую работу инженеру?  Пришлось,  как посоветовал Стась,  искать в  аптеках
такие кислоты,  которые вытравляли следы чернил.  Эти  кислоты Стась называл
"чернильной смертью". Когда через неделю Лобанович закончил переписку цифр в
чистый лист,  то  этот чистовик выглядел хуже,  чем черновик.  Теперь только
Лобанович упрекнул себя в  том,  что не  попросил у  Блока запасного чистого
листа бумаги.  Но  тогда все  это дело казалось ему легким.  Или еще лучше -
нужно было  сперва легонько вписывать цифры карандашом,  а  затем,  если они
попадали не туда,  куда нужно,  просто стереть их и написать правильно.  Тут
Лобановичу вспомнилась польская поговорка:  "Мондры  поляк,  ды  па  шкодзе"
[Умен  поляк,   когда  уже  наделал  беды].   Взглянув  на  пестрый  лист  с
выскобленными пятнами,  он сказал сам себе:  "Это тебе,  братец,  не "Мартин
из-за речки".
     С  пониженным настроением шел Лобанович в управление Полесской железной
дороги,  чтобы сдать переписку, так небрежно выполненную. Инженер Блок сидел
в  том же кресле,  такой же важный и спокойный.  Лобанович поклонился.  Блок
ответил на поклон легким, едва заметным кивком головы.
     - Ну что, переписали? - спросил Блок.
     - Переписал,  господин инженер, да только первый блин вышел комом. Если
вы будете любезны и дадите мне лист чистой бумаги, я сделаю это хорошо.
     Инженер ничего не ответил, взял свернутые в трубку листы. Едва заметная
улыбка мелькнула на его лице.
     - М-да, - проговорил он, - переписчик-бухгалтер из вас неважный.
     - Дайте мне чистый лист,  я перепишу наново.  Я теперь знаю, в чем была
моя ошибка.
     Блок ничего на это не сказал,  положил в ящик стола листы,  затем вынул
из кармана бумажник,  дал Лобановичу десятирублевку и  молча кивнул головой,
давая этим понять,  что  больше говорить не  о  чем  и  что работы больше не
будет.
     "Унизил  меня  кадет,  -  размышлял  Лобанович,  выходя  из  управления
железных дорог,  а на улице сказал себе: - Десять рублей не в яйце пищат". И
направился в свое логово.
     Выход свежего номера газеты вносил оживление в жизнь редакции. Обычно в
такой день  под  вечер Стась брал  извозчика и  ехал  в  типографию забирать
отпечатанный номер газеты.  К  этому времени приходил и  сам редактор.  А  в
редакции уже было много учащейся молодежи: гимназисты, студенты технического
училища и  просто  молодые люди,  которых трудно было  отнести к  какой-либо
категории.  Все они помогали фальцевать готовые газетные листы. Работа порой
затягивалась за полночь.  Было шумно и  весело.  Редактор рассказывал разные
смешные истории,  сам смеялся и  других смешил.  А  примус шумел не умолкая,
подогревая один за другим закопченные чайники.
     В  такие вечера изредка показывался в редакции и Стефан Лисковский.  Он
окидывал  помещение и  присутствующих взглядом  строгого  хозяина,  держался
подчеркнуто важно  и  независимо.  В  его  присутствии Никита  Александрович
становился сразу  более  серьезным и  не  пускался  в  разговоры.  Стефан  с
ласковой улыбкой кивал  кое-кому  головой.  Он  бегло просматривал несколько
номеров газеты,  а затем заходил за перегородку,  где сидел Стась Гуляшек, и
имел  с   ним  секретный  разговор,   давал  инструкции  и  забирал  деньги,
поступавшие от продажи газет.  Потом с  тем же важным и величественным видом
выходил из  редакции.  Таким  образом наглядно подтверждались слова  Стася о
том, что фактический редактор газеты Стефан Лисковский.
     На одном из таких вечеров познакомился Лобанович с  панямонцем Михаилом
Бовдеем,  со своим "почти земляком". Встречаться с ним в Панямони Лобановичу
не приходилось.  Сейчас Михаил Бовдей также был безработным:  его уволили со
службы за участие в забастовке железнодорожников.  Как "почти земляки",  они
нашли много материала для разговора.
     Бовдей был года на  два старше Лобановича.  Он очень гордился тем,  что
тоже принимал участие в  революции и  потерял в  связи с  этим работу.  Но в
отчаяние он не впадал:  рано или поздно снова примут обратно,  ведь работник
он  способный.   Уже  многих  железнодорожников,  уволенных  вместе  с  ним,
возвратили сейчас на старые места.
     Михаил  Бовдей,   скептик  по   натуре,   ко   всему  новому  относился
недоверчиво.  Почти всех он высмеивал и в искренность человеческой натуры не
верил.  Редактора Власюка называл он  ограниченным простаком,  но куда более
честным,  чем  братья Лисковские,  -  ведь они просто иезуиты со  шляхетской
окраской.  Их  надо остерегаться.  Они,  как  говорил Бовдей,  умеют залезть
человеку в душу, с тем чтобы опоганить в ней что-нибудь. Бовдей отрицательно
относился к изданию белорусской газеты: нужна ли она, если есть совершенный,
высокоразвитый русский язык, который белорусы хорошо понимают? На этой почве
между  ним  и  Лобановичем возникали споры.  Никаких разумных доводов против
существования белорусской газеты  Бовдей не  приводил,  он  только высмеивал
белорусские слова и тексты, написанные этими словами, что очень оскорбляло в
Лобановиче национальное чувство.
     - По-моему,  Михаил Кириллович,  вы просто раскольник,  отщепенец, если
так относитесь к своему народу,  к его языку,  к его праву на развитие своей
культуры, - со злостью говорил Лобанович.
     Бовдей презрительно улыбался.
     - Что  же,  и  школу  вы  хотите  строить белорусскую?  -  спрашивал он
насмешливо.
     - И школу, и театр, и все, что необходимо народу для культурной жизни.
     Бовдей  недоверчиво  хихикал  и   окончательно  выводил  Лобановича  из
терпения.
     - Таким отношением к своему народу,  забитому, темному, униженному, вы,
простите меня,  проявляете свое  панямонское бовдейство!  -  уже  совсем зло
говорил Лобанович.  -  Недаром же  земляк ваш Маргун откусил палец одному из
ваших однофамильцев, Сымону Бовдею.
     И эта ссылка на действительный случай не вывела из равновесия Бовдея.
     - Пятрусь Маргун человек решительный, но это ничего не доказывает. Нет,
- Бовдей круто повернул разговор в другую сторону,  -  ничего из ваших потуг
не  выйдет,  не  на  той  почве вы  стоите.  Вот  вы,  энтузиаст возрождения
белорусского народа,  работаете в газете,  а что вы зарабатываете?  Пятак да
три копейки в день,  а деньги кладут в карман Лисковские,  вы даже не знаете
сколько. Вам же с редактором - подставным, надо сказать, - фига с маслом.
     Михаила Бовдея трудно было сбить с занятой им позиции.  На колкие слова
своего оппонента он  не  обращал никакого внимания и  нисколько на  него  не
обижался. Наоборот, он очень сочувствовал ему.
     - Вот  вам  напевают песенки про Краков,  -  говорил Бовдей,  -  но  вы
увидите этот  Краков  тогда,  когда  укусите себя  за  локоть.  Вас  просто,
извините, водят за нос, чтобы удержать при себе - вы для них нужный человек.
А вот вы лучше послушайте меня,  вашего не совсем близкого земляка. Здесь, в
Вильне,  на  Новом Свете,  это  за  железной дорогой,  есть  обер-кондуктор.
Человек он  ловкий,  собирает дань с  "зайцев".  У  него есть хороший домик,
приобретенный за деньги,  заработанные на "зайцах", огород, домовитая жена и
два  сына,  которых  нужно  подготовить к  поступлению в  гимназию.  Я  могу
закинуть слово за вас,  потому что вы, мне кажется, хороший учитель и будете
иметь хороший заработок.  И  если вам  суждено милостью Лисковских поехать в
Краков,  -  иронически заметил Бовдей,  -  то у  вас будут деньги на дорогу.
Согласны?
     Бовдей лукаво глянул на  Лобановича,  а  Лобанович подумал:  "На  свете
поживешь - и Бовдея другом назовешь".


XXIII

     С запиской от Бовдея пошел Лобанович на Новый Свет, где преимущественно
жили железнодорожники,  искать того ловкого обер-кондуктора,  который жил на
деньги  от  провоза  безбилетных пассажиров,  или  "зайцев",  как  тогда  их
называли.  Обер-кондуктор Эдуард Рымашевский собирался в  очередной рейс  по
Полесской  железной  дороге.  Это  был  человек  лет  сорока,  деликатный  и
обходительный.  Ничто в нем не бросалось в глаза, все было в меру и на своем
месте. Он прочитал записку и внимательно взглянул на Лобановича.
     - Вы знакомы с паном Бовдеем?  -  спросил обер-кондуктор,  чтобы начать
разговор.
     - Он почти земляк мой, но познакомился я с ним здесь, в Вильне.
     - Вы были учителем в школе? - продолжал расспрашивать Рымашевский.
     - Был, но сейчас уволен.
     - Не буду спрашивать, за что вас уволили. Мне важно, чтобы у моих детей
был хороший учитель.
     Обер-кондуктор позвал сыновей - Эдика и Юзефа.
     - Вот вам директор, а вы слушайтесь и учитесь старательно, - сказал он.
- Особенно ты, Эдик.
     Мальчики взглянули на "директора" и  тотчас же опустили глазки в землю.
Они  производили  впечатление  воспитанных  и  дисциплинированных мальчиков.
Эдику было девять лет, а Юзеф на год моложе.
     - Если с  вашей стороны препятствий не будет,  я  прошу начать обучение
сегодня  же,  -  обратился  обер-кондуктор к  Лобановичу.  -  Время  занятий
определите сами,  как вам удобнее.  -  А затем он снова глянул на сыновей. -
Учитесь,  детки,  слушайтесь пана директора.  А  с вами,  пане директор,  мы
поладим.  Я  буду платить вам пятнадцать рублей в месяц,  а там будет видно.
Сейчас я отправлюсь в свою дорогу.
     Он   пожал  руку  Лобановичу,   поцеловал  сыновей  и,   взяв  дорожный
чемоданчик,  направился в  кухню проститься с  женой и  сказать ей несколько
слов. Во время разговора мужа с "директором" она в комнату не заходила.
     Лобанович тем временем присматривался к своим ученикам.  Они показались
ему симпатичными мальчиками.
     - Так что же, орлята мои, будем учиться? - спросил он.
     Мальчики молчали, а затем Юзеф тихо проговорил:
     - Будем!
     Он несмело взглянул на учителя.  Так же взглянул на него и Эдик,  и это
означало, что он согласен с братом.
     - А где мы будем заниматься? - обратился к ним Лобанович.
     В эту минуту вошла хозяйка.  Еще с порога она приветливо поздоровалась,
неся  на  пухлых  губах  приятную  улыбку,   свойственную  только  женщинам.
Лобанович встал, поклонился.
     - Мы  вот  здесь договариваемся,  где заниматься,  -  сказал Лобанович,
подойдя к хозяйке.
     Мальвина  Казимировна  ласково  взглянула  на   своих   мальчиков.   Ей
понравилось,  что  учитель  договаривается с  сыновьями,  которых она  очень
любила.
     - Если пан директор не имеет ничего против,  можно заниматься и  в этой
комнате,  -  любезно заметила обер-кондукторша,  преданная мать своих детей,
хорошая мужняя жена и заботливая хозяйка.
     - Лучшей комнаты для занятий и не нужно, - согласился Лобанович.
     Действительно, комната была светлая, чистая, просторная и уютная.
     - С вашего разрешения мы и приступим к занятиям.
     - Пожалуйста!  - Хозяйка одобрительно кивнула головой и с той же доброй
улыбкой вышла из комнаты.
     Лобанович приказал мальчикам принести книги, тетради, какие у них есть,
и все, что необходимо для занятий.
     Для начала хоть в  общих чертах нужно было ознакомиться с учениками,  с
тем, как они подготовлены.
     - Вот,  Эдик,  -  обратился Лобанович к старшему ученику,  -  скажи, до
скольких ты можешь считать?
     - До тысячи и больше, - уверенно ответил Эдик.
     - Хорошо.  Вот ты насчитал,  скажем,  пятьсот девяносто восемь.  Как ты
будешь считать дальше?
     - Пятьсот девяносто девять, шестьсот...
     - Молодец,  Эдик!  А теперь попробуй считать пятерками.  Пять прибавить
еще пять...
     - Десять, пятнадцать, двадцать.
     Выяснилось,  что Эдик может считать пятерками и десятками.  Юзеф,  хотя
его учитель не спрашивал, также отвечал вместе с Эдиком, порой опережал его.
Больше часа  беседовал Лобанович с  мальчиками.  Они  оказались способными к
учению, умели считать и читать, могли написать отдельные слова и простенькие
фразы.
     Учитель и ученики не замечали,  как быстро летело время. В дверях снова
показалась Мальвина Казимировна.  Она несла на подносике стакан кофе,  а  на
тарелочке несколько пирожков с мясом, толстеньких, пухленьких, еще горячих.
     - Вот пожалуйста, подкрепитесь немного, а дети пусть поиграют несколько
минуток, - ласково сказала хозяйка.
     - У нас действительно немного затянулся урок, хотя это еще не настоящие
занятия. Я просто знакомился с вашими детками, насколько они подготовлены.
     - И  какое же  впечатление у  пана директора?  -  с  некоторой тревогой
спросила Мальвина Казимировна.
     - Первое,  что  можно  сказать,  -  мальчики способные,  с  ними  можно
заниматься с успехом.  А что касается Юзефа,  мне кажется, он может обогнать
Эдика.
     Мальвина Казимировна расцвела, как роза: Юзеф был ее любимым сыном.
     - Ну,  тогда я  не  буду  вам  мешать.  -  С  любезной улыбкой Мальвина
Казимировна вышла из комнаты.
     Лобанович сразу же начал "подкрепляться".  Кофе был сладким, ароматным,
а пирожки сами таяли во рту.
     "Эх,  Янка, - вспомнил Андрей друга, - попробовал бы ты такого пирожка!
Хорошо живут обер-кондукторы".
     После   короткого  перерыва   Лобанович  дал   задание   ученикам   для
самостоятельных  занятий  и  условился,   в  какое  время  он  будет  ходить
заниматься с ними.
     Не раз вспоминал Лобанович своего "почти земляка" Михаила Бовдея: никто
лучше,  чем он,  не позаботился о безработном учителе.  Занятия с маленькими
Рымашевскими доставляли одно  удовольствие.  Учились они  старательно,  были
послушными, внимательными учениками. Всякий раз, когда Лобанович приходил на
занятия,  мальчики выбегали ему навстречу.  Один брал учителя за  одну руку,
другой за другую,  и так,  все вместе,  входили они в свою комнату. Мальвина
Казимировна взяла за правило каждый день угощать "директора" душистым кофе и
вкусными пирожками.  После такого угощения и  на сердце становилось веселее.
Сам  же  Рымашевский,  проэкзаменовав тайком  своих  сыновей,  остался очень
доволен.
     - Вы  не только учите,  но и  воспитываете их,  -  дружелюбно сказал он
Лобановичу и уже сам, по своей доброй воле, набавил еще три рубля за уроки.
     Одним словом,  материальные дела Лобановича кое-как наладились. Правда,
и работы хватало.  Редакторы приказали ему вести в газете отдел, посвященный
Государственной думе.  Из  всех речей депутатов думы он выбирал все наиболее
интересное и наиболее прогрессивное и лишь мимоходом упоминал о выступлениях
правых  и  реакционных  депутатов,   чтобы  не  бросалась  в  глаза  царским
чиновникам тенденциозность газеты.  Время от времени можно было также дать и
свою  оценку речей  разных Марковых и  подобных им  черносотенных зубров.  С
работой своей Лобанович справлялся.  За это редакторы оплачивали его обеды у
матери Стася Гуляшека.  В  веселую минуту Лобанович слагал песни о том,  как
бесприютная  голытьба  разрушит  царский  трон,   сбросит  царя,  а  из  его
позолоченной порфиры сошьет себе штаны.
     Но  ничто не  вечно под  ясным месяцем.  Не  думал Лобанович,  что  его
виленскому благополучию придет неожиданный конец. Однажды ночью, когда город
угомонился,  а  Лобанович сладко спал в  своем "корыте" и  видел сны,  вдруг
раздался стук в дверь редакции.  Лобанович проснулся,  прислушался - в дверь
застучали еще сильнее.  Не было сомнения,  что кулак был здоровенный,  а его
обладатель человек опытный по части стука в дверь поздней ночной порой.
     Лобанович натянул штаны,  набросил на плечи пиджак и под барабанный бой
кулака босиком подошел к двери.
     - Кто там? - упавшим голосом спросил он.
     - Открывай! - послышался властный окрик.
     - Я не знаю, кому открывать, - может, вы какие-нибудь грабители.
     - Открывай, говорят тебе! Не грабители, а полиция!
     В  голове  Лобановича  мелькнула  мысль:   "Что  лучше,  грабители  или
полиция?"  Он  отпер дверь,  а  сам отступил в  сторонку.  В  редакцию вошли
жандармский вахмистр с  фонарем в  руках,  за  ним три городовых,  человек в
штатском и жандармский ротмистр. Он осветил фонариком лицо Лобановича.
     - Ты что здесь делаешь? - грозно спросил ротмистр.
     - Служу, - ответил Лобанович.
     - Паспорт есть?
     - Вот он.
     Ротмистр перелистал паспорт, а затем взглянул на Лобановича и уже более
человеческим тоном проговорил:
     - Где ваши вещи?
     Лобанович открыл свой убогий чемоданчик, в котором лежали запасная пара
белья,   легонькие  носки,  несколько  писем  и  исписанных  листов  бумаги.
Жандармский ротмистр все это пересмотрел, вахмистр с горо