я в упадок корчма,  с покосившимися стенами и полупровалившейся
крышей,  как  нельзя лучше гармонировала с  этим глухим и  пустынным местом,
которое всякий раз, когда учитель проходил здесь, производило на него одно и
то  же  впечатление.  Из  чего  складывалось оно,  сказать было  трудно,  но
возникало это впечатление,  видимо,  потому, что в самой этой местности было
нечто враждебное человеческой натуре,  неприветливое и  угрюмое.  Любопытно,
что никто из  крестьян не строился здесь,  несмотря на то,  что место это во
многих отношениях было  очень  удобным.  Старая корчма и  ее  хозяин как  бы
ступили уже одной ногой на край могилы.
     Миновав старую корчму,  Лобанович припомнил фразу,  слетевшую у  него с
языка,  когда он выходил из кухни:  "Иду,  бабка, ловить того черта, который
твоего Михалку напугал".  Он  как раз и  был на  том месте,  где,  по словам
бабки,  с Михалкой произошел случай, после которого он едва не умер. То, что
он  пришел именно сюда,  хотя у  него и  в  мыслях этого не было,  удивило и
заинтересовало Лобановича.
     "Куда же я иду и зачем иду?" - спросил он себя и остановился.
     Вокруг было тихо,  глухо и  пусто,  и  только в  корчме светился огонь.
Лобанович неожиданно ощутил какой-то  страх.  Ему припомнился рассказ бабки.
Разумеется, это глупости, Михалку мог напугать какой-нибудь парень, мстивший
за девушку, к которой ходил Михалка. Но интересно, вообще откуда берутся эти
страхи?  Вот он,  учитель, не верит ни в какую таинственную враждебную силу,
существующую независимо от  человека,  однако и  он  ощущает на себе влияние
нелепого страха.  Если он придет сюда днем,  ничего этого по будет.  Но дело
здесь не в  ночном мраке,  а  в  том,  что мраком покрыты еще многие стороны
психической жизни человека.
     И все же Лобанович чувствовал,  что ему страшно,  что у него не хватает
сил преодолеть этот страх.  "Призови к  себе нечистую силу",  -  говорил ему
какой-то голос,  но учитель притворился,  что не слышит его,  и вместе с тем
ощущал  еще  больший  страх.  "Если  у  тебя  не  хватает на  это  смелости,
прислушайся:  ты что-то услышишь",  - преследовала его неотвязная мысль. "Ну
что же, - проговорил про себя Лобанович, - и буду слушать!" И он внимательно
начал прислушиваться. Все та же тишина, та же глушь.
     - Черти!   Черти!  Покажитесь!  -  тихонько  позвал  он  и  снова  стал
прислушиваться.
     Все было тихо,  никто не откликался, не показывался. Нервы учителя были
сильно напряжены,  и  он чувствовал,  что если сойдет с  какой-то точки,  на
которой он еле-еле держался,  то попадет в  полную власть страхов и пустится
бежать с этого места.  Он повернул назад,  к корчме, и пошел, прибавляя шаг.
Возле корчмы остановился, подумал и повернул к старому Абраму. Там он присел
за столик, попросил бутылку пива и, немного успокоившись, пошел в школу.


XIV

     Накануне николина дня  собрался Лобанович к  своему  другу  Турсевичу и
пошел на разъезд.  Дежурил как раз Суховаров.  Он уверил учителя,  что через
полчаса придет товарный поезд,  с  которым можно  будет  поехать.  Суховаров
расспросил,  как  здоровье панны Ядвиси,  как  живет сам учитель,  как часто
видится он с паненками.  И тут же похвастался, как на днях залучил он к себе
одну молодицу.  Лобанович припомнил свою не  очень давнюю встречу на улице с
незнакомой женщиной, и ему стало неприятно слушать эту грязную исповедь.
     - Простите, - остановил его Лобанович, - зачем вы все это выкладываете?
     - А разве вы не любите слушать такие вещи?
     - А что же тут может быть интересного?
     - Почему?  -  удивился Суховаров и  взглянул на  учителя своими  серыми
маслеными глазами с явной насмешкой.
     Учитель в  свою очередь поглядел ему  в  глаза.  Не  нравилось ему  это
самодовольное лицо самца и  эти  отвисшие мокрые губы с  закрученными кверху
черными усиками.
     - Как  вам  сказать?..  Гадость все  это,  и  похваляться этим человеку
интеллигентному никак не пристало.
     - Эх  вы,   застенчивая  девушка!   -   промолвил  Суховаров  несколько
пренебрежительно.
     Тем  временем подошел  товарный поезд.  Суховаров и  учитель  вышли  на
платформу.  Приостановив поезд,  Суховаров  посадил  учителя  в  теплушку  и
простился с ним. Лобанович почувствовал себя легко, сидел и размышлял о том,
как встретит он своего друга.
     Как  только  поезд  пришел  на  станцию,  Лобанович  живо  выскочил  из
теплушки,  на всякий случай заглянул в здание станции -  ведь могло статься,
что его друг зашел туда.  Но  там никого не было,  и  Лобанович отправился к
деревне по полотну железной дороги.
     Вечер был темный и тихий.  Вдоль железной дороги тянулся высокий старый
лес,  таинственный, угрюмый и величественный. На станции шумел паровоз, тихо
и ровно,  словно боясь нарушить покой леса. Обложенное белесыми тучами небо,
казалось,  ниже нависло над землей,  и  пушистые снежинки спокойно падали на
неподвижные деревья,  на  дорогу.  Было что-то необычайно приятное в  легком
кружении белых  и  чистых пушинок,  которые так  нежно,  тихо  опускались на
землю,  на шапку учителя.  Чуткий слух, казалось, улавливал их тихий шелест,
их милый разговор.
     Лобанович шел  быстро.  Ему  было легко,  хотелось бежать,  гоняться за
белыми пушинками, словно они были живые, ведь он сам был еще дитя.
     С  правой стороны дороги лес  кончился.  Лобанович тел и  вглядывался в
темноту,  боясь  пропустить большак,  который должен где-то  здесь  пересечь
железную дорогу.  Вот он, этот старинный шлях, вот они, старые березы на его
обочинах!  На большаке,  в версте от железной дороги,  стояла хата казенного
лесника Лукаша. Там помещалась школа, в которой жил и учил детей Турсевич.
     Лобанович быстро прошел эту  версту,  издалека увидев синеватый свет  в
окне  своего друга.  Возле самой хаты он  остановился.  Окно,  выходившее на
улицу,  было  завешено простенькой занавеской.  Турсевич ходил по  комнате с
таким  видом,  словно  он  сам  себе  пересказывал урок.  Лобанович тихонько
подошел к окошку, постучал пальцем по стеклу и спрятался.
     Турсевич отдернул занавесочку и,  заслонившись руками от  света  лампы,
начал вглядываться.  Никого нет.  Едва он  отошел от  окна,  Лобанович снова
постучал в стекло и быстренько отскочил в темноту.
     Турсевич решительно подошел к окну и громко спросил:
     - Кто там?
     Лобанович не откликался.
     - Что за черт? - услыхал Лобанович сердитый голос друга.
     Выждав  еще  с  минуту,  Лобанович  снова  постучал.  Турсевич  сердито
сорвался  с  места  и  направился к  двери.  Лобанович спрятался за  толстую
березу.  Турсевич приоткрыл дверь,  высунул голову и  стал  смотреть.  Нигде
никого нет.  Как только он  закрыл дверь и  запер ее на задвижку,  Лобанович
прыгнул на крыльцо.
     - Кто? - спросил Турсевич, не открывая двери.
     - Не скажу! - ответил Лобанович.
     - Ах ты медведь тельшинский!  -  радостно крикнул Турсевич.  - Ну, иди,
иди,  брат... Ах ты фрукт этакий! - весело проговорил он и распахнул настежь
дверь в свое жилище, чтобы осветить путь гостю.
     Турсевич немного  отступил в  глубь  комнаты  и  приготовился встретить
друга,  которому был очень рад. Бойкие серые глаза его впились в Лобановича,
из них так и сыпались искры смеха.
     Лобанович остановился возле двери.
     Мгновение друзья оглядывали друг  друга,  а  лица их  светились веселым
смехом.
     - Пусть не падет на тебя тень березы, под которой сидел грек! - важно и
высокопарно проговорил Лобанович.
     - Да  не очутишься ты в  положении собаки,  которая сидит на заборе!  -
ответил хозяин.
     Обменявшись  шутливыми  приветствиями,   друзья  обнялись  и   сердечно
поцеловались.
     Турсевич возбужденно тряс друга за плечи, громко смеялся.
     - Ну и молодчина! Ей-богу, молодец! Я, правду сказать, так и думал, что
ты должен проведать меня... Ну, садись!
     Турсевич собрал со стола книги,  аккуратно сложил их и  убрал на полку.
Его комната отличалась самым строгим порядком и  чистотой.  Вся квартира его
состояла из  одной  клетушки -  крестьянской хаты,  но  он  умел  придать ей
какой-то  особый уют.  Убирая комнату,  Турсевич ни  на  минуту не  умолкал,
торопливо забрасывая друга вопросами, говорил и за себя и за него.
     - Ну вот что, Лобуня, сейчас закажу хозяйке самовар. Будем сидеть, пить
чай и говорить.  Люблю я, знаешь, этак с приятелем за чаем посидеть! Эх, что
ж это я?  Стой,  брат! - прервал Турсевич себя. - Мы прежде всего закусим. У
меня,  брат, очень славное сало есть... Ну, знаешь, чувствовала душа, что ты
приедешь:  был на станции и сала купил.  Обожди-ка,  брат! У нас есть совсем
другая музыка!
     - Такие разумные вещи не  каждое ухо услышит,  -  ответил Лобанович.  -
Одним словом,  голова твоя министерская!  И дозволь мне, великий пустынник и
мой учитель, сказать несколько слов по этому случаю.
     - Валяй!
     Лобанович поднялся, состроил важную мину и начал:

     Люблю посуды стук урочный
     И песню терки слушать рад,
     Люблю шипенье шкварок сочных,
     Приятен мне их аромат.
     Пускай клянет отец духовный,
     Пускай сулит мне пекло он,
     Милее мне, чем звон церковный,
     Сковороды веселый звон!

     - Ха-ха-ха!  -  захохотал Турсевич.  -  Ах  ты  богохульник!  Только  в
Тельшине и можно додуматься до этого:

     Милее мне, чем звон церковный,
     Сковороды веселый звон!

     Ловко, ей-богу, ловко! Ну, я сейчас!
     Турсевич выбежал в  сени,  а оттуда к хозяйке,  приказал ей приготовить
ужин и сейчас же вернулся.
     - А знаешь,  Лобанок, - таинственно проговорил Турсевич, понизив голос,
- может, ты выпил бы чарку?
     - Милый ты мой друг!  Мало того,  что голова твоя министерская,  так ты
еще  и  чародей,  одним словом -  кудесник,  -  с  воодушевлением проговорил
Лобанович. - Почему же не выпить, как говорит моя бабка!
     - Так,   говоришь,  хорошо  было  бы  выпить?  -  спросил  с  нарочитой
серьезностью Турсевич.
     - А какой же дурень осмелится сказать, что нехорошо?
     - Так ведь нечего пить, братец.
     Лицо Лобановича немного вытянулось.
     - Ха-ха-ха!  -  даже  присел  от  смеха  Турсевич,  потом  вскочил,  не
переставая смеяться и показывая на друга пальцем.
     - Убил ты меня этим, - проговорил Лобанович, упав духом.
     - На то я и кудесник,  -  не переставал смеяться Турсевич. Он подошел к
шкафику, покопался в нем и важно вытащил оттуда полбутылки водки.
     - Не журись, брат, - сказал он и потряс бутылкой.
     Пока жарились шкварки, Турсевич приготовил стол к ужину.
     - Ну что, может быть, твоя бабка сумеет так сделать? - спросил Турсевич
друга, как только Лукашиха принесла ужин.
     - Зато моя бабка шептать умеет.
     - Шептать-то она умеет, но щей как следует не сварит. Знаю твою бабку.
     Друзья сели за стол. Выпили по чарке.
     - Ну, закусывай, брат!
     Веселая, оживленная беседа не прерывалась ни на минуту. Говорил главным
образом  Турсевич.   Он   обладал  тонкой  наблюдательностью,   способностью
нарисовать и  живо  представить тот  или  иной персонаж.  Ни  одна черточка,
типичная мелочь не могла укрыться от его глаза.
     Турсевича очень насмешило одно происшествие на  железной дороге,  и  об
этом рассказывал он теперь Лобановичу.
     Дело  касалось железнодорожного контролера,  очень  преданного служаки.
Захотелось ему поймать одного старосту на чугунке.  А тот, надо сказать, был
жулик, приписывал лишних рабочих, чтобы их жалованье положить себе в карман.
Налетает этот контролер.  Старосты возле рабочих не  было -  где-то в  будке
сидел. Пересчитал контролер рабочих и хотел неожиданно на старосту налететь,
проверить его  книжку.  Но  случайно оказалась здесь дочь старосты.  Девушка
бросилась в  будку предупредить отца,  а  чтобы контролер не догадался,  она
побежала низом,  вдоль насыпи.  Контролер сразу смекнул,  в  чем дело,  и за
девушкой.  Девушка бежит впереди,  подняв подол,  а  за  нею,  как гончая за
зайцем,   контролер  чешет.   Почти  одновременно  подбежали  они  к  будке.
"Показывай записную книжку!  -  загремел контролер на старосту,  а сам никак
отдышаться не может.  -  Я отдам тебя под суд!" - "А я на вас подам в суд, -
спокойно  ответил  староста.  -  Вы  гонялись за  моей  дочерью,  хотели  ее
изнасиловать".  Контролер вытаращил глаза,  словно  его  долбней огрели.  "И
увидим, кому от этого будет горше, - продолжал все так же спокойно староста.
- Я  десять свидетелей поставлю,  и каждый подтвердит,  зачем вы за девушкой
гонялись".


XV

     Друзья, веселые, возбужденные, вспоминали разные смешные истории, давая
волю безудержному смеху.
     - У нас сегодня день не пропал даром,  потому что мы много смеялись,  -
заметил Лобанович.  -  Ницше  устами своего Заратустры говорил:  "Тот  день,
когда вы не смеетесь, пропадает для вас".
     - В  таком случае у нас,  брат,  много пропадает дней,  -  уже серьезно
ответил Турсевич.  -  Бывало,  сидишь один долгим осенним вечером.  За  окно
глянешь -  тьма.  Дождь.  Струйки воды  стекают с  крыши  с  таким  плеском,
хлюпаньем,   будто  плачет  кто-то.  И  какие-то  особенные  мысли  начинают
овладевать тобой. Заметь, друг: именно особенные. Сдается, они исходят не из
твоей головы,  а на тебя их насылает кто-то, кого нет, но чье присутствие ты
как бы  ощущаешь.  И  вот залезут в  голову такие мысли и  бог знает до чего
доведут тебя!  А  еще когда березы возле хаты начнут шуметь!  Знаешь,  брат,
человек,  скажем,  привыкает к  животным.  Хозяину часто жалко разлучаться с
конем или с  коровой либо с  собакой не  потому,  что ему от  них польза,  а
просто по привычке. Но можно привыкнуть не только к животному, а и к дереву,
как я,  например,  привык к этим старым березам, что стоят на большаке возле
хаты.  И вот, знаешь ли, когда зашумят они своими голыми ветками, я чувствую
какую-то  грусть.  Мне кажется,  что они о  чем-то  печалятся и  жалуются на
что-то и что они также что-то чувствуют,  именно чувствуют. И в такие вечера
уже не засмеешься...  Много у нас таких вечеров!  - последние слова Турсевич
произнес с какой-то грустью.
     Лобанович внимательно слушал приятеля.  Такую тонкую чувствительность с
налетом легкого мистицизма он впервые наблюдал в нем,  считая его до сих пор
человеком преимущественно реалистического склада.
     - Твою мысль о березах я хотел бы расширить и углубить. Я хочу спросить
тебя,  задумывался ли  ты  когда-нибудь над тем или хотя бы бросалось тебе в
глаза,  что природа вокруг нас...  я не знаю, как выразить свою мысль... Ну,
что у  нее есть какая-то  своя сознательная жизнь.  Какая она,  я  не  знаю.
Может,  это  просто пережиток детства,  но  я  никак не  могу  отделаться от
чувства,  что и природа живет какой-то своей сознательной жизнью. Есть такие
места,  их  я  нахожу везде,  к  которым меня не влечет,  я  не могу с  ними
сжиться,  привыкнуть к ним.  Я обращал внимание на то,  что есть места,  где
птицы не хотят гнездиться и петь.
     - Есть, брат, что-то такое, - сказал Турсевич.
     - И вот,  как начнешь наедине с самим собой думать,  черт знает до чего
додумаешься.  Взвинтишь свои нервы так,  что начинает страх прошибать. И все
эти загадки,  вероятно,  не  более и  не  менее как результат туго натянутых
нервов.
     - Мы привыкли,  дорогой, - мягко сказал Турсевич, - отделываться общими
фразами в  тех  случаях,  когда наш разум не  может преодолеть,  перешагнуть
какие-то порожки, отделяющие от него то, чего мы не знаем. И в одних случаях
мы говорим:  "Это нервы",  в других -  "Это общепринятый закон, значит здесь
нужно   приостановить,    сдержать   свой   разум",   либо   "Это   стечение
обстоятельств",  "Под  такой планетой родился" и  много других глупостей.  И
часто  какой-нибудь  непонятный  факт  мы  объясняем  еще  более  непонятным
сочетанием  слов  и  думаем,  что  сказали  что-то  очень  умное,  а  другие
соглашаются с этим и успокаиваются.  А между тем все эти пустые, общие фразы
весьма  вредны  -  они  связывают  пытливую  мысль  человека,  успокаивают и
убаюкивают ее, словно беспокойного ребенка, и не дают ей хода там, где нужно
вовсю развернуться, чтобы найти причину явления. И таким образом, в семье, а
затем  и  в  школе  наш  ум  приучается пассивно воспринимать такие явления,
которые еще  далеко не  исследованы и  не  объяснены.  Детей  часто обрывают
старшие,  когда они  пристают с  вопросами или  слишком наивными,  или порой
слишком замысловатыми.  А  неопытные учителя в  школах также убивают в детях
все то, что не укладывается в рамки учебников либо выходит за пределы знаний
самих педагогов.  В  результате мы  подпадаем под  власть слов  и  не  имеем
достаточно силы воли, чтобы протестовать против насилия над нашим разумом.
     Лобанович слушал друга,  соглашался с ним; ему казалось, будто Турсевич
выражает  его  собственные мысли.  И  постепенно какое-то  тоскливое чувство
закрадывалось ему в душу.
     - Знаешь,  брат, - сказал он, - очень хорошо хоть изредка встречаться с
живым человеком, поговорить, отвести душу. А то живешь в глуши один и живого
слова не слышишь. Порой интересные мысли приходят, промелькнут в голове, как
тень на земле от легкой тучки, и забудутся, бесследно исчезнут. А эти мелкие
заботы повседневной жизни, неинтересной, часто пустой и ничтожной, принижают
тебя,  убивают в  тебе  наиболее ценное.  И  вот  теперь,  когда  я  немного
отдалился от своего Тельшина и взглянул на него со стороны,  глушь,  которая
интересовала меня вначале, начинает казаться враждебной и начинаешь видеть в
ней неприятеля.  Чем больше я  живу в  Тельшине,  тем сильнее чувствую,  что
задержаться там на долгое время не хватит сил.
     Лобанович замолчал и задумался. Глаза его стали неподвижными и смотрели
в одну точку.  Перед ним встал образ панны Ядвиси. "Нет, брат, не знаешь ты,
чем мила мне эта глушь, но я тебе об этом не скажу", - думал Лобанович.
     Турсевич,  заложив руки за  спину,  ходил от  стены к  стене и  также о
чем-то думал.
     - Да,  брат,  там тяжело.  По себе знаю,  какая там глушь, - проговорил
Турсевич. - Вот поди ты, какие-нибудь двадцать верст разделяют наши места, а
какая разница!  Тут  совсем иное,  даже  природа иначе выглядит.  Мы  завтра
пройдемся,  посмотрим...  Никак, брат, нельзя равнять Случчину с Пинщиной, И
дети в  школе не  те.  У  них больше сердечности,  больше,  знаешь,  этой...
человечности, а твои полешуки - просто зверьки.
     Далеко за  полночь сидели друзья.  Много разных вопросов было поднято и
обсуждено ими. Все, о чем думалось в одиночестве, что так или иначе занимало
или интересовало их,  все это выплывало теперь на поверхность и давало много
материала для  разговора.  Но  не  хватило  и  долгой  осенней  ночи,  чтобы
поговорить обо всем.
     - Скажи ты мне,  братец Максим, - спрашивал друга Лобанович, уже лежа в
постели,  -  для  чего  человек на  свете живет?  С  некоторого времени меня
интересует этот вопрос. Об этом я спрашивал даже и свою бабку.
     - Ну,  для чего же он живет?  А  черт его знает,  для чего он живет,  -
проговорил Турсевич.
     Друзья громко рассмеялись.
     - Здесь уж,  брат,  какая-то философия.  Я думаю,  что немцу, например,
такой вопрос и в голову не придет.
     - Почему?
     - Да потому,  что немец человек практичный, решение же этого вопроса не
дает никакого практического результата.
     - Значит, немец не знает, зачем он на свете живет? - спросил Лобанович.
     - Ну, чтобы такой колбасник да не знал!
     Друзья снова засмеялись.
     - Человек  живет  для  добра,  для  служения  правде,  чтобы  создавать
какие-то ценности жизни и быть полезным для других, - сказал Турсевич.
     - Это,  брат, он должен так жить. Но мы видим, что живут люди совсем не
по этому правилу и плевать они хотят на добро либо на какую-то там пользу. А
дело  тут  обстоит совсем просто,  и  в  этом смысле есть только одна мерка,
которая подойдет к ка