ть,  это
другое дело.  Может,  совсем по-иному,  но говорить будешь.  Не сегодня, так
завтра, не завтра, так на будущий год.
     - Брось говорить глупости! И слушать этого не хочу!
     - А зачем же ты начинал?
     - Я же начал не с этого.
     - В том-то,  брат,  и штука,  что начнешь с неба, а перейдешь на землю:
ведь земля к нам ближе, чем небо.
     - Ну, это как для кого.
     - Ну, а для тебя, например? Думаю, что земля милее, чем небо: ведь если
бы наоборот было,  ты пошел бы не в волостные писаря, а в монахи. Небо, брат
Матей,  для  дураков отводят умные  люди,  чтобы  самим привольнее жилось на
земле.  Но дело в том,  что и дурни начинают искать счастья на земле. А если
это так, то они непременно произведут на земле ревизию.
     - Так в этих листовках написано? - спрашивает писарь.
     - Так написано в ходе человеческой жизни.  И горе тому,  кто этого хода
не понимает или не хочет понимать.
     - Нет, брат Андрей, горе тому, кто понимает жизнь навыворот и поддается
на удочку разных политических мошенников.
     В результате этого спора писарь Дулеба пришел к убеждению,  что учитель
стал Жертвой "разных политических мошенников",  а  у Лобановича окончательно
сложилось мнение  о  писаре  как  о  человеке,  который  закостенел в  своих
взглядах на  вещи  и  которого надо  остерегаться.  Каждый  из  них  пожалел
другого, исходя из своих взглядов.
     На прощание писарь сказал:
     - Так заходи в  свободное время.  А что мы немного поспорили,  так это,
может быть,  и хорошо. Во всяком случае, я буду утешать себя мыслью, что мои
слова пойдут тебе на пользу.
     - А я буду надеяться, что и мои слова найдут место в твоей голове.
     - Нет, брат, - крутит головой писарь, - яйца курицу не учат.
     - Но курица все же из яйца вышла.
     - Но яйцо снесла курица!..  Нет,  Андрей, шутки в сторону! Помни, что я
тебе сказал. Со мной ты можешь говорить все, что хочешь: это все будет между
нами.  Лихо может прийти с другой стороны.  Ты еще не знаешь людей.  Тот, за
кого  ты  распинаешься сегодня,  продаст тебя завтра.  И  деньги возьмет,  и
магарыч выпьет.  Вот тогда и  поймешь ты  "ход жизни"...  Но  этого пусть не
случится.
     После  шумного и  довольно нервного спора  в  комнатке Лобановича стало
как-то  необыкновенно тихо,  и  в  этой  тишине весь окружающий мир  как  бы
преобразился,   и  даже  стены,  печь  и  дверь,  немые  свидетели  горячего
разговора, казалось, выглядели теперь по-иному.
     Некоторое время Лобанович прислушивается к тишине, словно хочет постичь
скрытый смысл ее,  но  слышит только шум  и  звон в  своих собственных ушах.
Начинает  прислушиваться к  самому  себе  и  пытается взглянуть на  себя  со
стороны,  как на какого-то постороннего человека.  Он замечает,  что у  него
есть сердце,  и  чувствует пульс его.  А  наступит же час,  когда этот пульс
замрет.  Как-то холодно и  неприятно становится от этой мысли,  и  думать об
этом противно.
     Учитель подходит к  окну.  За  окном,  возле  самой  стены,  где  стоит
кругловерхий клен, теперь холодный и оголенный, густо-густо собирается мрак,
словно темная ночь поставила здесь своего стража.  Сквозь поредевшие деревья
поповского сада бледно-зеленым пятном светится окно в квартире поповен.  Еще
глубже во дворе виднеется и окошечко дьячка,  словно волчий глаз. И кажется,
далеко-далеко  от  жизни,   в  заброшенном  уголке  ее,   мигают  эти  окна.
Неприветливо там и тоскливо.
     Он  отходит от  окна и  медленно шагает от стены к  стене.  Кухня давно
успокоилась,  и только сейчас начинает кугакать дитя. Это Кирила, сын Ганны,
родившийся в кладовке,  заявляет о каких-то своих правах. Ворочается Ганна и
что-то   ласково-ласково  гнусавит  своему   маленькому  сыну.   Недовольная
поведением брата,  просыпается и Юста.  Она сердито что-то говорит, - видно,
злится на Кирилу, который мешает ей спать.
     - Спи  ты,   лихо  твоей  матери!   -  придушенным  голосом,  чтобы  не
потревожить учителя,  напускается Ганна на Юсту.  И в кухне снова воцаряется
тишина.
     Лобанович вспоминает день, когда родился у Ганны сын, и удивляется, что
она осталась в  живых.  Тогда он привез ей из Пинска полбутылки водки,  чтоб
было  чем  угостить бабку.  Отец  Николай,  услыхав  об  этом,  одобрительно
отозвался о  поведении учителя и  в  свою очередь,  чтобы не  уступить ему в
доброте, прислал Ганне большой каравай на родины.
     Один  только  дьячок  Ботяновский по-своему  объясняет поступки  своего
соседа.
     Поздняя  ночь.  Лобанович вспоминает спор  с  Матеем  Дулебой.  Учитель
верит,  что писарь и в самом деле плохого ему не сделает,  - ведь он, хотя и
смотрит на вещи иначе,  человек добрый и довольно бесхитростный.  Лобановича
только удивляет, что тайная работа выходит наружу, о ней уже ходят слухи. Ну
что ж, нужно принять это во внимание и держаться более осторожно.
     И,  уже лежа в постели,  он обдумывает, как бы лучше проводить работу в
дальнейшем,  а  для  того  чтобы  отвести следы,  может,  не  помешало бы  и
действительно, как говорит писарь, наладить с его помощью небольшой хор?


XXIV

     В январе 1904 года началась война с Японией.
     И  сама  Япония и  причины,  породившие войну,  были  не  очень  хорошо
известны широким  кругам  населения,  особенно сельского.  Крестьянский язык
обогатился двумя  словами:  "Апония" и  "апонцы".  Но  содержание этих  слов
многие представляли себе смутно,  как  смутным,  неясным был  и  самый смысл
войны.
     Правда,  и  в темных закоулках необъятной России находились "храбрые" и
чересчур понимающие политики-вояки,  для  которых все  здесь  было  просто и
ясно.  Вся их мудрость и  прозорливость воплощалась в двух коротких пунктах:
1)  японцы  -   это  макаки,   или  желтомордые  обезьяны,  2)  белый  царь,
царь-батюшка, намнет им шею так, как они того и во сне не видели, - ведь кто
же   не  чувствовал  на  себе  мощь  царского  кулака?   При  этом  отважный
политик-вояка, сидя в теплой комнате и попивая чаек с коньяком, сжимал кулак
и грозил "япошкам".
     Царь  Николай сразу же  подписал манифест,  сообщая,  что  дерзкий враг
напал ни с  того ни с сего на нашу эскадру в Порт-Артуре,  напал тайно,  как
вор,  не  предупредив,  не  объявив  войны,  за  что  и  надо  покарать его,
вступиться за  честь  Андреевского стяга,  а  потому  и  объявляется японцам
война.  Выражая надежду на силу русского оружия, царь не забыл прихватить на
свою  сторону и  господа бога.  Он  обращался к  верным  престолу дворянам и
верноподданным крестьянам,  призывая их выполнить свой долг и  ожидая от них
всяческого геройства, в котором у нас никогда недостатка не было.
     Вслед  за   манифестом  начались  вспышки  казенного  патриотизма,   но
впечатление  от   них   было   весьма   незначительное.   Газетки  казенного
направления,  находясь на  содержании казны,  старались раздуть патриотизм и
посеять  ненависть к  японцам,  не  жалея  красок,  чтобы  показать  всю  их
азиатскую жестокость, все их ничтожество.
     Героев  и  геройства,  вопреки  ожиданиям  царя,  было  не  так  много.
Настоящим героем оказался один только крейсер "Варяг". Где-то на море, возле
Чемульпо,  он  столкнулся с  японскими кораблями через несколько часов после
того,  как японцы напали на нашу эскадру в  Порт-Артуре и  сильно покалечили
броненосцы "Цесаревич",  "Ретвизан" и крейсер "Паллада".  Сражался "Варяг" с
превосходящими силами японской эскадры.  Чтобы не  сдаваться в  руки  врага,
команда "Варяга" сама  подорвала свой  корабль и  поддержала славу  русского
флота.  Геройство "Варяга" всколыхнуло Россию.  Замелькали имена генералов и
адмиралов.  Хотя они еще ничего геройского не совершили, но могли совершить,
поэтому их и рассматривали как героев.  Их было много:  Алексеев,  наместник
царя   на   Дальнем   Востоке,    Безобразов   (внешность   этого   генерала
соответствовала его  фамилии),  Старк,  Стессель,  Ренненкампф,  Грипенберг,
Каульбарс,  Бирдерлинг (он даже и  героем оказался:  упал с  коня и вывихнул
себе плечо),  Мищенко (его считали сильным кандидатом в  герои,  но из этого
ничего  не  вышло).  А  замыкал  эту  длинную цепь  героев  такой  кит,  как
Куропаткин.
     День клонится к вечеру. Начинает темнеть.
     Лобанович проводит последний час  в  школе.  За  работой время проходит
быстро.  Не заметишь, как пробежит неделя. Учителю как-то весело и радостно,
несмотря на целый день, проведенный в душном классе. Как-никак, время идет к
весне.  Большая  половина школьного года  осталась позади.  И  день  заметно
увеличился. Можно закончить занятия в школе не зажигая лампы.
     Возле   окна,   что   выходит  в   сторону  железной  дороги,   учитель
останавливается.  По  дороге мчится пароконный возок.  В  возке сидит писарь
Дулеба. Это он едет из Пинска, везет почту.
     Учитель думает,  что ему надо сходить в волость - должна быть кое-какая
корреспонденция, своя и школьная.
     Возок  сворачивает с  дороги  в  сторону  школы.  Возле  крыльца Авмень
останавливает лошадей.  Учитель отпускает учеников домой,  а  сам выходит на
крыльцо.
     - Ну, я к тебе на одну минутку, - говорит писарь. - Знаешь, брат, что?
     - Ну? - ждет учитель какой-то важной новости.
     - Одевайся лучше и поедем ко мне.
     От писаря немного попахивает водкой.
     - Что ты хотел сказать мне?
     - Важная, брат, новость. Знаешь, война началась!
     - Война? С Японией? Не может быть!
     - Не "не может быть", а уже идет война... Ну, поедем!
     Лобанович надевает пальто, и они едут в волость.
     - Вот  прохвосты,  сукины  сыны,  -  говорит  возмущенно Дулеба,  -  не
надеются на свою силу, так пустились на чисто азиатскую подлость: не объявив
войны,  напали на наши броненосцы.  Ну, однако, им и дали чесу! И еще дадут.
Так дадут,  что только мокрое место останется от пик.  Кого они трогают?  На
кого  поднимают руку?  На  Россию,  которая одна  против  всего  мира  может
выступить!
     - Но, пане писарь, и они знают про Россию и на что-то надеются, если не
побоялись первыми затронуть нас, - замечает возчик Авмень.
     - Если  бог  захочет покарать кого,  то  первым  долгом отнимет у  него
разум, - строго говорит писарь.
     Авмень  замолкает  и  прячет  несколько смущенный,  виноватый смех  под
усами.  То  ли  потому,  что  писарь сказал так  удачно,  то  ли  по  другой
причине...
     Весть о войне быстро обходит крестьянские хаты,  а возле возчика Авменя
и  деда  Пилипа  в  "сборной" собирается кучка  полешуков.  Авмень  -  центр
внимания.  Все  глаза  устремлены на  него.  Такое  внимание придает  Авменю
важности и  гордости.  Да если сказать правду,  он стоит здесь выше всех:  у
него есть знакомые чиновники в  Пинске -  на почте и в казначействе,  от них
можно многое узнать.
     - Напали на наши корабли! - удивляется дед Пилип, выкатывая глаза.
     - И здорово побили! - важно подтверждает Авмень.
     - Побили? - подхватывают слушатели. - Вот лихо их матери!
     - И  самые  лучшие корабли.  Там  были  такие  пушки,  что  стреляли на
двадцать верст. Такие пушки имеет только одна англичанка.
     - И  как  они  побили,  чтоб их  гром побил?  -  спрашивает дед Пилип и
хлопает себя руками по бедрам.
     Все смотрят на Авменя.
     - Мину пустили, - говорит Авмень.
     - Го, чтоб они кровью изошли! - злится дед Пилип. - Ведь это кабы такие
пушки поставить в Городище, так они бы и до Лунинца достали!
     Дядьке Есыпу хочется узнать причины войны.  Авмень знает и эти причины,
но он пока что молчит:  ведь все равно последнее и  самое важное слово будет
его, а теперь пусть поговорят они.
     - И вот, скажи ты, не поладили за что-то!
     - Да уж, если кто захочет подраться, то причину найдет.
     Деда  Пилипа  причины войны  мало  интересуют,  его  воображение сильно
задели пушки, которые стреляют на двадцать верст.
     Среди   полешуков   поднимается   шум.   Каждому   хочется   как-нибудь
откликнуться на  услышанную новость,  высказать свои соображения о  причинах
войны, но никому не удается попасть в точку, чтобы всех удовлетворить.
     Авмень слушает и прячет смех под усами.
     - Японцы вот чего хотят, - говорит он, - они потребовали от нашего царя
не вмешиваться в дела Китая.  "Мы и китайцы, - говорят они, - свои люди. А у
тебя и так земли много.  Наводи,  говорят,  порядки в своей России,  а нашей
Азии не трогай".
     - А это кто же, полюбовница их, что ли? - спрашивает дед Пилип.
     - Какая тебе полюбовница! Страна их так называется, - объясняет Авмень,
а деда Пилипа поднимают на смех.
     - А черт их батьку знает, - оправдывается дед Пилип, - и за бабу иногда
бьются люди.
     - А наш царь, значится, не захотел и дулю им показал, - слышится голос.
     Михалка,  которого дядька Есып просил,  чтобы он  побил его,  все время
молчал, потом почесал затылок и заметил:
     - А все же нашему брату придется отдуваться своими боками.
     И несколько рук чешут затылки.
     В квартире писаря также идет разговор о войне.
     - Эх,  сгинь твоя доля!  - говорит старшина, говорит таким тоном, будто
все  горести и  трудности войны легли на  его  плечи.  -  Вот  не  было  еще
заботы!..  Это рунда, что там попортили немного корабли. Но пусть он вылезет
на берег!..
     - Ему и дадут вылезти на берег, нарочно дадут, чтоб потом потопить всех
к чертовой матери! Это, брат, им не хаханьки!
     Писарь произнес эти слова так энергично и так грозно сдвинул брови, что
старшина совсем успокаивается за судьбу войны.
     - И далеко же, должно быть, зараза эта - Апония?- спрашивает старшина.
     - Далеко, брат, отсюда и не увидишь, - шутит писарь.
     - Вот и нашего Романчика как бы не погнали на войну, - вспоминает Захар
Лемеш о недавнем своем приятеле.
     - Куда его погонят!  - пренебрежительно машет рукой Дулеба. - Там своих
войск хватит, сибиряков.
     - Да, - говорит Лобанович, словно отвечая на свои мысли, - давно Россия
не воевала.
     Эта  война  производит  на  него  сильное  впечатление  и   захватывает
неожиданностью событий.  Ему  приходилось много  читать  военной литературы,
записок, романов, преимущественно из истории русских войн. Увлекало описание
боев,  -  например,  описание Бородинского боя  в  романе "Война и  мир".  С
особенным  интересом  набрасывался он  на  те  произведения,  которые  "были
специально посвящены войнам.  Под  влиянием тенденциозного и  одностороннего
освещения этих войн,  выпячивания их  героической стороны и  преднамеренного
затушевывания темных  сторон  у  Лобановича сложилось в  корне  неправильное
представление о  военных способностях царской России и  о ее непобедимости в
войне.  Вот почему и  теперь он крепко верил,  что Япония в этой войне будет
побита,  как верили в это многие десятки, сотни тысяч одураченных фальшивым,
однобоким воспитанием людей.
     Лобанович  внимательно  следит  за  развертыванием военных  событий  на
Дальнем Востоке, знакомится более подробно с Японией, с ее бытом и техникой,
читает газеты,  не  пропускает ни  одной  заметки о  войне самого ничтожного
военного корреспондента.
     Вскоре  в   школу  приезжает  инспектор  народных  школ  для   ревизии.
Инспекторская ревизия -  это своего рода страшный суд для сельского учителя.
Инспектор может сделать с учителем все,  что захочет,  -  лишить должности и
вообще  причинить множество всяких  огорчений и  неприятностей.  Отношение к
учителю у него официальное,  строго начальническое. Инспектор чувствует свою
власть над учителем, смотрит на него свысока, редко одаривает улыбкой. Ни на
одну минуту не дает забыть о разнице между ним и учителем:  "Ты - ничто, я -
все".  Громко говорить,  ступать на всю ступню при инспекторе не полагается:
каждое движение, каждое слово должны выражать почтительность и трепет. Когда
инспектор входит в школу,  учитель должен идти на два шага сзади,  а в школе
совсем стушеваться. Если ученик плохо отвечает на вопросы, инспектор бросает
на учителя взгляд, полный грозного недовольства.
     Сергей Петрович Булавин,  новый инспектор,  угрюмый,  скупой на  слова,
особенно с  учителями.  Ученики Лобановича подготовлены хорошо,  причин  для
недовольства нет.  Экзаменуется ученик  третьей группы  Иван  Занька.  Он  с
указкой стоит возле карты.
     - Покажи мне Азию.
     Занька обводит указкой карту.  Кусочек Азии на карте заходит в Америку.
Занька не забывает и об этом кусочке.
     - Хорошо! - хвалит его инспектор. - Покажи мне Японию.
     Занька показывает.
     - А что ты знаешь про Японию? В каких отношениях находится она к нам?
     - Воюем с нею.
     - Ну, а скажи: кто кого завоюет?
     - Наш царь побьет, - отвечает уверенно Занька.
     - А почему ты думаешь, что мы ее побьем?
     - У нашего царя войска больше.
     - Да,  мой  милый,  Россия побьет Японию.  Во-первых,  и  войска у  нас
больше,  и войско наше лучше,  и дело наше справедливое,  и,  во-вторых,  мы
должны ее побить и побьем.
     Иван  Занька репутацию школы поддержал,  зато  Алесик Грылюк портит все
дело.  Он  все время не  сводит с  инспектора глаз.  Внимание его привлекает
огромный, здоровенный нос инспектора. Наконец Алесик не может сдержаться.
     - А почему у тебя такой большой нос?  - среди могильной тишины слышится
его наивный вопрос.
     - Тебе нет дела до моего носа.
     Ну что же было взять с маленького Алесика?
     Вообще же ревизия сошла довольно хорошо.


XXV

     Телеграммы  с  театра  военных  действий,  посылаемые на  царское  имя,
неизменно сообщали, как наши изрубили то роту, то эскадрон японцев и что дух
нашего войска "превосходный",  а  если иногда где-нибудь войска и отступали,
то отступали в полном боевом порядке, как на параде.
     Из  этих телеграмм выходило,  что "япошки" нигде не могут продвинуться;
куда бы они ни сунулись,  их везде клали и крошили. В то время, когда японцы
оставляли на  полях  сражений целые горы  трупов,  наши  потери были  совсем
незначительными -  один-другой офицер да  несколько нижних чинов.  Между тем
линия  фронта все  время  менялась,  передвигалась из  Кореи  и  Ляодунского
полуострова в Маньчжурию,  проходя через такие пункты, как Яла, где генерала
Засулича разбили в пух и прах,  Тюренчен,  Порт-Артур,  Ляоян и сотни других
мест  на  полях  Маньчжурии,  где  копались могилы  для  погребения царского
самодержавия.
     Сперва глухо,  потом  громче,  везде  начали говорить о  преступлениях,
совершаемых разными царскими сатрапами в армии,  о воровстве и на фронте и в
тылу,  о тяжелом материальном положении солдат,  о полной неподготовленности
государства к  войне.  Пошли  гулять анекдоты и  карикатуры,  которые больше
передавались устно,  чем попадали на страницы печати.  Была карикатура и  на
царя Николая.  Стоит царь без штанов,  в одной рубахе.  Японцы розгами секут
Николая,  а  он  сам  держит рубаху.  Сбоку стоит немецкий кайзер Вильгельм.
"Николка!  -  говорит  он  Николаю.  -  Дал  бы  ты  подержать  свою  рубаху
кому-нибудь из придворных.  Зачем тебе беспокоиться самому?" - "Ах, Виля! Ну
что ты говоришь! Как могу дать держать рубаху другому! Я же самодержец!"
     Жарко стало в Петербурге.
     Замахали  попы  кадилами,  вымаливая  у  бога  победу  над  "макаками".
Посыпались,  как листья осенью,  иконы на фронт, видимо, на силу оружия и на
способность стратегов надежды было мало.  Пришлось пустить в  ход и Серафима
Саровского, которого незадолго перед тем выдвинули кандидатом в святые. Хотя
душа Серафима Саровского уже переселилась на  небо,  но  это не помешало ему
присниться кому  нужно,  чтобы  порадовать царя,  возвестив ему  победу  над
японским микадо.  Но,  как известно, святые из пушек не стреляли, солдатской
лямки не тянули,  пороху не нюхали,  военной техники не изучали,  а потому и
пользы от  них было столько же,  сколько от дырок в  мосту.  И  хуже всего -
Серафим Саровский приснился совсем некстати:  как  раз  за  несколько недель
перед Мукденским