я к берегу. Сетку легонько вели в воде. Бывали такие случаи, когда
какой-нибудь неразумный язь либо лещ, удирая "на воду", попадал в сетку.
     Ведя сетку,  дядя выбирал такие местечки,  где,  по  его мнению,  могло
что-нибудь попасться, и команду своему помощнику отдавал шепотом.
     - Осторожней, осторожней! Ну, спускай сетку на дно, тихонько, тихонько,
да  смотри,  чтоб она не  повисла на коряге либо на кочке,  не то рыба низом
пройдет. Ну, ставь!
     Сетку  плотно  ставили на  дно  в  соответствующем месте.  Андрей стоял
неподвижно  возле  края  сетки,   пока  дядя  Мартин,  держась  за  обруч  с
противоположной стороны,  не  заносил как можно дальше ногу и  не загребал -
"топтал" ею, медленно гоня рыбу. Вслед за ним также заносил ногу и болтал ею
Андрей,  чтобы рыба не  оставалась возле берега.  Затем вдвоем они поднимали
сетку, причем поднимать нужно было быстро.
     Когда подняли сетку в  первый раз,  из  мотни бухнула здоровенная щука,
высоко  подскочила вверх,  описала в  воздухе дугу  и  вот-вот  готова  была
шлепнуться в воду.  Дядя Мартин рванулся, как тигр, и подставил сетку, чтобы
подхватить ее.  Прибежали Якуб, сторож Янка. И какова же была общая радость,
когда щука фунтов на пять начала биться в сетке!
     - Нет, брат, дудки! - торжественно проговорил Мартин.
     Вдвоем с  Андреем несли они сетку на берег,  держа ее устьем вверх,  и,
только отойдя подальше от воды,  перевернули. Ладная щука, еще, может, более
крупная,  чем показалось вначале,  долго трепетала,  подскакивала на  траве,
пока не ослабела.
     - Ну и ловкач вы, дядя Мартин! Если бы не вы, плавала бы щука в Немане!
- с искренним восхищением говорил Янка.
     - Это, брат, редкий случай, просто повезло, - заметил Мартин. - Но если
кому суждено попасть в горшок или на сковородку, тут уж ничего не попишешь.
     Дядя Мартин редко когда позволял себе выхваляться ловкостью, хотя и был
человек умелый и  ловкий.  И все же пышный ус Мартина еще долго шевелился от
счастливой улыбки.
     - Так, брат, и я скоро сделаюсь рыбаком, - сказал Янка.
     Случай со щукой вызвал много шуток и веселых разговоров.  Дядя Мартин и
Андрей сразу же снова полезли в Неман.  Солнце еще не зашло, но его огромный
красный шар уже приближался к  поверхности земли.  Завоина же была почти вся
впереди.  Рыбаки еще  более  осторожно подвигались вдоль берега.  Шептались,
ставили сетку и поднимали ее. Дядя Мартин тихо говорил:
     - Если почувствуешь - сетку толкнет что-то, так хватай сразу вверх: это
наверняка будет щука.
     Почти  в  каждый заход попадалась кое-какая мелкая рыбка.  Попадалась и
порядочная.  Много  волнений рыбакам и  наблюдателям стоил язь.  Правда,  он
оказался фунта на два,  но возни и шума в сетке наделал фунта на четыре.  И,
однако,  все  были довольны,  тем  более что,  кроме язя в  сетке плескались
порядочные лещи. Часто попадались плотички, окуни, ельцы. Вкатился в сетку и
неповоротливый налим и  один очень важный и  ленивый линь.  Он лежал в сетке
так спокойно,  что дядя Мартин вначале его не заметил и чуть было не выкинул
в воду.
     Наступал вечер,  смеркалось. Пришла пора вылезать из воды, но Мартин во
что  бы  то  ни  стало захотел еще  раз поставить сетку возле кустиков аира.
Прилаживались долго,  осторожно.  Наконец  дядя  болтнул ногой.  Потоптались
немного.  Мартин с большой надеждой поднял сетку.  Рыбы по было,  зато важно
сидела   толстая  зеленая  лягушка  и   удивленно  смотрела  на   незнакомую
обстановку. Якуб так и покатился со смеху.
     - Поймали плотку, что не лезет в глотку! - хохотал он.
     Дядя  Мартин вытряс сетку,  затем выполоскал из  нее  грязь и  тину  на
чистой, быстрой воде.
     Рыбаки старательно вымылись и полезли на берег одеваться и подсчитывать
трофеи.  Ловля  оказалась более  чем  удачной.  Дяде  Мартину пришла мысль -
наиболее крупную  рыбу  отнести  завтра  утром  или,  еще  лучше,  сегодня в
Панямонь.  А завтра как раз пятница,  вечером наступает еврейский праздник -
шабес.  В  такое время на  рыбу  необычно большой спрос.  План  дяди Мартина
поддержали.  Дома рыбу перебрали. Помельче оставили себе, отборную же Андрей
и Янка потащили в Панямонь. За порогом Янка сказал:
     - Плакал-рыдал - бог не помогал, а стал танцевать - начал бог помогать.
     - Мы попали в  хорошую полосу,  -  согласился Лобанович.  -  А то,  что
принесет завтрашний день, пусть будет также радостным.
     - Хорошо на лугу во время сенокоса, - признался Янка.


XXIX

     Порой,  как говорится, человек попадает в счастливое течение, и оно так
ласково носит его по волнам жизни.  И  ты сильно желаешь,  чтобы это течение
как можно дольше колыхало и нежило,  покачивало тебя,  нигде не тряхнув,  не
подбросив на перекате. Но так бывает очень редко и очень недолго. Счастливое
течение твое вдруг кончается, улетучивается, как легкий утренний туман, и ты
остаешься возле того же старого, разбитого корыта.
     Андрей и  Янка увлеклись рыбной ловлей.  Им вначале везло.  На рыбе они
немного подкормились. Янка говорил порой:
     - Черт ее побери, учительскую службу! Переведу стрелки на рыболовство!
     Янка даже мечтал приобрести вторую топтуху:  ведь если они одной сеткой
в среднем ловили по десяти фунтов, то в две поймают полпуда.
     Андрей по этому поводу сказал Янке:
     - Однажды я  шел через мост в Панямонь.  Под мостом лежало старое русло
Немана -  Немчище,  заросшее кувшинками и разной травой.  В мелком и грязном
озерке топталась с бреднем вереница женщин. Когда им удавалось поймать рыбу,
они шумели,  кричали,  причитали.  Одна,  уже немолодая панямонская мещанка,
держа  в  зубах и  посасывая,  как  соску,  большую папиросу,  с  увлечением
говорила:  "Вот наловлю рыбы и,  ей-богу, куплю коня!" Не похож ли ты на эту
женщину?
     - И зачем ты разрушаешь мои,  может, самые лучшие мечты? Неужто человек
не имеет права хоть в  мыслях почувствовать себя счастливым?!  -  воскликнул
Янка.
     - И та женщина была счастлива в своих мыслях,  а вот купила ли она коня
за пойманную рыбу - не знаю. Вероятно, нет.
     Косьба,  счастливая пора,  тем временем кончилась.  Дядя Мартин однажды
сказал Андрею:
     - В этом году с сеном у нас будет туговато. Придется телушечку продать.
А жалко! Хорошая телушка...
     - Знаешь,  дядя,  а  что,  если вспахать кусок луга возле огорода,  где
капуста, да засеять овсом с викой, удобрив немного навозом?
     Мартин задумался.
     - А что ты думаешь? - проговорил он.
     Мысль эта ему понравилась.
     На следующий день Андрей с  Янкой,  возвратясь с рыбной ловли,  увидели
вспаханный  лужок,  старательно  взбороненный и  даже  приглаженный валиком.
Андрей тайком носил на засеянное место золу и,  не жалея, рассеивал ее, пока
не увидел, как густо и зелено всходят овес и вика.
     Еще во  время косовицы Лобанович получил письмо от Райского,  секретаря
несуществующего учительского бюро. "Знаешь ли, старина, - взволнованно писал
тот,  -  какая важная новость!  И  кто  бы  мог  поверить!  Шмидт,  редактор
"Минского голоса",  отвел место в  своей газете для статьи о нашем неудачном
собрании,  берет нас под защиту! Какой зверь в лесу подох? Вот тебе и Шмидт!
Выходит, если не родной, то крестный батька!"
     Андрей и  Янка весело смеялись,  читая это письмо,  но раскрывать тайну
появления статьи  считали ненужным и  даже  вредным.  В  ответном письме они
выразили радость  свою,  говорили о  своих  надеждах на  счастливый конец  и
набрасывались на  бессмысленность всей чиновничьей возни вокруг учительского
собрания.  И все-таки добавили евангельские слова,  уверенные в том,  что их
письмо чиновничьих рук не минует: "Бойся всевышнего и не говори лишнего".
     И  вот здесь счастливое течение перестало покачивать и носить приятелей
на ласковых волнах.
     Новый  панямонский урядник -  кощей,  видимо,  отправился в  отставку -
приехал на добром коне и  в  щеголеватой бричке на хуторок,  где жили Янка и
Андрей.  Урядник соскочил с брички, привязал коня, а сам направился во двор.
Друзья встретили его возле калитки.
     - Заходите, пожалуйста, - сказал Андрей.
     Урядник поздоровался, даже взял под козырек и пожал приятелям руки.
     - Стоволич,  -  назвал он  себя.  -  Вы  меня извините,  но служба есть
служба... Кто Андрей Лобанович? - спросил он, быстро окинув взглядом друзей.
     - Я! - ответил Лобанович.
     Стоволич вытащил  из  портфеля,  такого  же  щеголеватого,  как  и  сам
урядник, пакет с важной печатью минского жандармского управления.
     - Прошу вас расписаться,  -  сказал Стоволич,  показывая в списке место
для подписи.
     Лобанович расписался.  Урядник простился, снова взяв под козырек, сел в
бричку и уехал.  Когда бричка скрылась на повороте дороги за пышными кустами
можжевельника,  Лобанович аккуратненько оборвал  узенькую  полоску  на  краю
пакета.  Янка  стоял  и  недоуменно смотрел  на  Андрея.  Ему  на  мгновение
почудилось, что между ними кто-то проводит границу, рубеж.
     - Что пишет ротмистр?
     Вместо ответа Андрей передал Янке бумагу.

     "Настоящим предписывается вам 12 августа 1907 года явиться в г.  Минск,
Подгорная,  16,  для дачи показаний по  делу учительского собрания,  которое
состоялось в  с.  Микутичи 9  июля  1906  года.  В  случае неявки вы  будете
арестованы и доставлены по этапу".

     На одной линии с весьма неразборчивой подписью ротмистра, которую можно
было прочитать и "Салтанов" и "Салтысанов", красовалась печать.
     Друзья молча переглянулись.
     - А почему не привезли пакета и мне? - немного растерянно спросил Янка,
и вид у него был такой, словно его обидели.
     Андрей вскинул плечи и развел руками, что означало: "Не знаю".
     - Я  только  бегло  заметил в  списке,  где  расписываются в  получении
пакетов,  свою фамилию,  фамилию Владика Сальвесева и  какого-то незнакомого
мне Тургая. Больше там не было никого.
     Янка в свою очередь пожал плечами и в полном недоумении проговорил:
     - Так что же это значит?
     Лобановичу лезли  в  голову разные мысли,  догадки,  предположения.  Но
прежде чем  высказать их,  нужно было  подумать,  взвесить все  и  тогда уже
говорить.
     Чтобы развеселить Янку, Андрей рассказал об одном случае, который якобы
имел место в университетской практике.  Профессор во время лекции производил
какой-то  опыт.  Уверенный,  что  аппарат  все  показывает  как  полагается,
профессор торжественно спросил:  "И что же мы видим?"  В  аппарате ничего не
было видно.  Тогда профессор сказал:  "Мы видим,  что мы ничего не видим,  а
почему ничего не видим, мы сейчас увидим".
     - Так и  я могу сказать,  -  добавил Андрей,  -  ничего не известно.  А
почему не  известно?  Потому,  что  ничего не  известно.  После допроса буду
знать.  -  А  затем Андрей принял позу артиста,  выступающего с  эстрады,  и
продекламировал, по-актерски подняв руку:

     Кто снидет в глубину морскую,
     Покрытую недвижно льдом?
     Кто испытующим умом
     Проникнет в бездну роковую
     Души... жандармской?

     "Жандармской" Андрей употребил вместо "коварной".
     - Никакой загадочной тайны  нет  в  жандармской душе,  потому  что  она
голая,  как  колено,  без  единого  волоска.  Вся  сущность жандармской души
заключается в словах: "Тащить и не пущать", - сказал Янка.
     Андрей положил руку  на  плечо Янки и  проговорил евангельски-церковным
тоном:
     - Нет  ничего тайного,  что  не  стало бы  явным,  как говорил когда-то
дьячок  Ботяновский.  Обожду  немного,  до  двенадцатого августа не  так  уж
далеко. А может, еще и раньше что-нибудь прояснится.
     - Эх,  пропади они пропадом!  И  пожить спокойно не дают.  А  жили мы с
тобой,  как рыба с  водой.  А еще можно было бы половить -  погода,  смотри,
какая хорошая!
     - Так что же, давай наденем рыбацкую одежду и пойдем потрясем заводи.
     Разговор оборвался - подходила мать Андрея.
     - Скажи,  сынок,  зачем приезжал урядник? - спросила она. - Какой пакет
он привез тебе?
     - Да   ты,   мама,   не  беспокойся,   -   просто  нужно  через  неделю
приблизительно явиться к приставу - я ведь под надзором полиции. Боится, как
бы не сбежал куда-нибудь.
     Мать вздохнула и,  ничего не сказав,  пошла заниматься своим делом. Она
совсем  успокоилась,  когда  хлопцы  надели рыбацкую одежду и  направились в
сторону Немана.
     - Знаешь что?  -  сказал Янка.  -  Если будет богатым наш улов, значит,
ничего плохого с тобой не случится у жандармского ротмистра.
     - В некоторые минуты мы любим тешить себя всякими глупостями, - ответил
Андрей.


XXX

     Незаметно проходило время.
     Почти все дни Андрей проводил в поле,  вязал ячмень, овес, помогал дяде
Мартину возить снопы и складывать их в гумно.  Ежедневно, утром или в другое
свободное время,  заглядывал он и на вспаханный лужок. Овес и вика росли так
буйно,   что  смотреть  было  любо.   Даже  прохожие,  идя  берегом  Немана,
сворачивали с  дороги,  чтобы полюбоваться,  как пышно и  дружно поднимаются
всходы, и сами себе говорили, покачивая головами:
     - Вот  тебе и  синюшник!  Такого овса с  викой и  в  панских имениях не
найдешь.
     - А  что,  говорят,  Андрей  посоветовал Мартину посеять здесь  овес  с
викой.  И унавозили посев,  да еще золой посыпали, - не без зависти говорили
микутичские крестьяне.  -  На все умельство и практика надобны,  - добавляли
они глубокомысленно.
     Сам дядя Мартин также время от  времени наведывался на лужок.  Когда он
смотрел на  буйный рост  своего посева,  лицо  его  светилось,  как  луна  в
полнолунье, а пышные усы не могли скрыть довольную улыбку.
     Почти  каждый  день,  когда  начали расти  боровики,  Андрей,  захватив
кузовок,  бежал на рассвете в  сосняки за грибами.  Для него не существовало
более приятного занятия, как ходить по лесу и искать боровики. Нигде не было
их так много,  как в микутичских лесах. Да что за боровики! А какой чистый и
звонкий воздух в летнее утро!  Крикнешь -  и кажется:  сосенки перекликаются
друг с  другом и  каждая подает свой голос.  А  какая радость для настоящего
грибника,  когда  натолкнешься  на  многочисленную  семью  разного  возраста
черных,  с серебристым налетом на молодых,  упругих шапках, ладных, ни с чем
не  сравнимых боровиков!  Все  тогда забываешь на  свете,  даже жандармского
ротмистра.
     У  Янки  не  было охоты таскаться с  корзинкой по  соснякам,  он  слабо
ориентировался в  лесу,  да и  глаза имел близорукие.  А потому он считал за
лучшее поспать либо  просто полежать на  свежем,  пахучем сене,  подумать да
помечтать.  Когда же Янка переселялся в  мир своих мечтаний,  своих заветных
мыслей,  он становился глух и  нем ко всему.  О  чем он только не думал,  не
мечтал!  Но  это была его святая святых,  об  этом он никому не рассказывал,
даже Андрею.  Да  и  рассказывать было трудно.  Разве можно выразить словами
неуловимые мечты-видения и  чувства,  наполнявшие его сердце и  разум?  Янке
казалось,  если начнет он обо всем этом рассказывать кому бы то ни было, все
его самые яркие ощущения слиняют и ничего от них не останется.
     Однажды Андрей,  набрав полную,  до самой ручки, корзинку замечательных
боровиков,  зашел  по  дороге в  гумно проверить,  там  Янка  или  потащился
куда-нибудь. Приятель лежал на свежем, пахучем сене.
     - Янка, ты здесь?
     - Здесь, братец, - отозвался Янка.
     - Что же  ты валяешься,  лежебока!  -  дружески упрекнул его Андрей.  -
Поднимайся, купаться пойдем!
     Янка  быстро натянул брюки и  верхнюю рубаху,  ботинки взял  в  руки  и
спустился на ток.
     - Хоть бы ты пошел половил рыбу удочкой.
     - Дай очухаться!  -  махнул рукой Янка.  -  Тьфу, тьфу! - плюнул он два
раза.
     - Что с тобой случилось? - спросил Андрей.
     - Тьфу!  -  плюнул еще  раз  Янка.  -  Знаешь,  брат,  такая приснилась
гадость, что и теперь еще противно во рту.
     - Что же тебе снилось?
     - Снилось, братец, что ходил по лугу, собирал горький чемер и ел.
     Нельзя было без смеха смотреть на  сморщенное,  перекошенное лицо Янки.
Лобанович покатывался со смеху,  слушая о  происшествии,  которое приснилось
его приятелю.
     - Можно сказать, сон библейский.
     Раздевшись,  Янка бросился в Неман,  плыл, набирал в рот воды, полоскал
рот и отплевывался.
     - Богатый будешь, Янка, раз приснился такой сон.
     - Если бы это была правда,  я готов еще раз увидеть свой сон,  -  шутил
Янка.  А  затем повернулся к  Андрею и  сказал:  -  А может,  и в самом деле
разбогатею.  Знаешь, мой дядя Сымон, учитель якшицкой школы, прислал письмо,
чтобы я приехал к нему. Говорит, хороший заработок есть.
     - Вот видишь, сон тебе в руку. А когда получил ты письмо?
     - Недавно Якуб принес,  переслали из  Микутич.  Как  ты  мне советуешь,
ехать или не ехать?
     - Почему же не поехать! Возьми только разрешение от полиции.
     Спустя день Янка собрался в дорогу, а еще через день мать, дядя Мартин,
Якуб с сестрами проводили и Андрея за ворота дома. Дядя хотел отвезти его на
станцию на подводе. Андрей категорически отказался.
     - Не все еще убрано с поля, зачем терять время?
     Мать долго стояла возле калитки и смотрела вслед сыну. В ее сердце была
обида:  Янка поехал в  деревню к  дядьке на какие-то заработки,  а  зачем же
Андрея тащат в  Минск?  Не к добру это.  Она стояла,  пока Андрей не перешел
Среднюю гору и не скрылся из глаз.
     Не радостно было и  на сердце у Лобановича.  Во-первых,  ему жалко было
покидать дом  и  родных.  Он  знал,  как тоскуют о  нем мать и  все близкие.
Во-вторых,  тревожила также и  мысль:  почему только его и  Владика из  всей
учительской  группы  вызывают  к  жандармскому ротмистру?  Эта  тревога  еще
усилилась, когда Андрей узнал на станции Столбуны от одного знакомого о том,
что Владика Сальвесева посадили в бобруйскую тюрьму.  Арестовали будто бы за
распространение прокламаций и  нелегальной литературы.  А  каковы же причины
того,  что вызывают его,  Лобановича?  Может,  сотрудничество в  белорусской
газете?
     Дорога немного успокоила Лобановича.  Он постепенно свыкся и с мыслью о
допросе у жандармского ротмистра.  Его радовало то,  что дядя Мартин и семья
не будут сидеть голодными,  так как с поля все собрали.  Даже и телушечки не
придется продавать. С такими мыслями ехал Андрей в Минск.
     На Подгорной улице тогдашнего Минска было больше деревянных домов,  чем
кирпичных.  Домик,  в  котором находились канцелярия и квартира жандармского
ротмистра,  стоял в глубине двора.  Крытое, просторное крыльцо-веранда почти
терялось в  густой  зеленой листве дикого винограда.  На  стене,  на  видном
месте,  блестела  свежей  краской  жестяная табличка с  обозначенным на  ней
номером дома. Оглядываясь, Андрей тихо взошел на обвитое зеленью крыльцо. На
стене,  сбоку от входа в  жандармское логовище,  висела на толстой проволоке
ручка звонка.  Лобанович постоял немного,  подумал,  взглянул на часы.  Было
половина одиннадцатого,  время, когда чиновники уже сидят за своими столами.
Лобанович потянул  за  ручку  и  начал  прислушиваться.  Вскоре  послышались
медленные,  тяжелые шаги.  Дверь открыл здоровенный жандармский вахмистр. Он
окинул Лобановича пронзительным, сердитым взглядом и сурово спросил:
     - Вам что нужно?
     Лобанович молча подал ему вызов к ротмистру с таким видом,  будто и сам
он  важная персона.  Вахмистр взял  пакет,  посмотрел на  конверт,  потом на
Лобановича и еще более сурово буркнул:
     - Заходите!
     Он провел Лобановича в приемную и показал на жесткий деревянный диван:
     - Ждите здесь! - а сам направился куда-то в глубину дома.
     "Видимо,  спит либо завтракает",  -  подумал Лобанович.  Но минут через
пять  издалека  послышался  звон  шпор,  и  тотчас  же  вошел  ротмистр.  Не
поздоровавшись,  он открыл свой кабинет и,  кивнув головой в  сторону двери,
спокойно сказал:
     - Ступайте за мной!
     Ротмистр пошел впереди, за ним Лобанович, а в