- Действительно красивая,  -  подтвердил Янка.  -  Знаешь, этот кусочек
оставленного леса даже вызывает жалость, словно он одинокая сирота.
     - А  посмотри,  сколько на  этих  вырубках переспелой травы,  да  какой
травы!  И все это гибнет зря.  Да отдать бы эту траву крестьянам,  у которых
нет  сенокоса!  Серпами повыжинали бы  ее.  Так  нет,  нельзя,  -  казенная,
княжеская! - возмущался Лобанович.
     - А  что князю мужик,  безземельное крестьянство!  Было бы  набито свое
брюхо... Вешать надо таких гадов! - злобно заключил Янка.
     Осенний  день,  серое  небо,  застланное  ровной,  однообразной пеленой
сплошных облаков,  и  сами  Темные Ляды  с  пожелтевшей высокой травой,  где
разгуливал беспокойный ветер и  шептал ей  никому не ведомые сказки,  -  все
говорило об  упадке,  об  умирании и  нагоняло неясную печаль на сердца двух
путников. Вокруг было глухо, тихо, тоскливо.
     Вырубки кончились. Путники вышли на пустое, запущенное поле - несколько
лет  назад  хозяева перестали его  засевать,  так  как  с  посева  едва-едва
собирали семена. Молоденький соснячок со всех сторон наступал на заброшенные
полоски.  С правой стороны выглядывала маленькая деревенька, левее виднелись
станция и уже известная нам ветряная мельница на горке.
     Вскоре притихшие путники вышли на хорошо знакомую микутичскую дорогу.
     - Стой,  Янка,  остановимся и поклонимся дороге,  которая привела нас к
страданию.  Помнишь,  у  Достоевского:  "Я  не  тебе  поклонился,  а  твоему
страданию"?
     Янка посмотрел на дорогу и вздохнул
     - Чего вздыхаешь, братец?
     - У меня родился афоризм
     - Ну, говори!
     - Идучи на серьезное дело,  не забывай взять с собой ум, если он у тебя
есть.
     Лобанович громко захохотал.
     - Ну вот,  видишь,  Янка,  афоризм не хуже,  чем у Шницлера.  Только не
совсем оригинальный, нечто подобное сказано у Ибсена.
     - Ну что ж, - сказал спокойно Янка, - нищий нищего узнает по посоху.
     Друзья развеселились и  живее зашагали в  местечко.  Никуда не  заходя,
направились на почту,  но она оказалась закрытой.  Янка видел, как неприятно
было это Лобановичу:  ведь Андрей и провожал его потому,  что хотел побывать
на почте.
     - Что за свинство!  -  возмутился Янка. - Закрывать почту в праздничный
день,  когда бедным людям всего удобнее заглянуть сюда!.. Сходим на квартиру
Ивана Павловича, этого заплесневелого балбеса.
     Иван  Павлович только  что  вылез  из  своего логова,  умылся,  оделся.
Посетителей встретил приветливо. Ему вчера повезло - он выиграл в карты семь
рублей тридцать копеек. Охотно пошел на почту - ведь она была закрыта по его
вине.
     - До  востребования?  -  спросил Иван Павлович,  стоя за перегородкой и
лукаво  подмигнув Лобановичу.  Он  перебрал  несколько писем  и  подал  одно
Лобановичу. - Вероятно, этого ждали? - усмехнулся почтарь.
     Быстро взглянув на  письмо,  Лобанович сунул его в  карман,  не подавая
виду, что оно его взволновало.
     Друзья простились с Иваном Павловичем.  На этот раз Лобанович пригласил
Янку  к  Шварцу.  Посидев около  часа  и  выпив  по  бутылке пива,  приятели
разошлись.
     - Приходи же  в  свободное время ко мне,  дорогой мой Янка,  да приноси
афоризмы.
     - Приду и  афоризмы принесу.  На  меня  теперь нахлынула афористическая
волна, - пошутил на прощание Янка.
     Очутившись один, Лобанович вытащил из кармана письмо.

     "Дорогой Андрей Петрович!  -  так начиналось оно.  -  Я долго не писала
Вам:  не было чем похвалиться,  да и сейчас хорошего ничего нет. В городскую
женскую школу  меня  не  приняли,  хотя  экзамены сдала гораздо лучше многих
принятых в школу:  не было кому закинуть за меня слово. Может, мне не стоило
говорить заведующей школой,  что  к  экзаменам готовили меня  Вы.  Что  буду
делать дальше, пока не знаю. Скорее всего пойду по отцовской дорожке. У мамы
есть  знакомые,  коллеги моего отца.  Поступлю на  работу и  буду учиться на
телеграфистку. Мы с мамой часто вспоминаем Вас. Мама посылает Вам поклон.
     Пишите, как Вы живете, что у Вас слышно?
     Будьте здоровы! Ваша ученица Лида".

     Целый  клубок  мыслей  и  чувств вызвало это  коротенькое,  аккуратно и
грамотно написанное письмо. Больно отозвались в сердце слова: "Может, мне не
стоило говорить заведующей школой,  что к  экзаменам готовили меня Вы".  Что
это,  упрек?  Горькое сожаление и  печаль о Лидочке охватили Лобановича.  Он
несколько раз  перечитал письмо,  и  образ  Лиды,  которую  постигла  первая
жизненная неудача,  и может быть,  из-за учителя,  как живой встал перед его
глазами. Теперь стало ясно, что дороги их не сойдутся.
     Хмурый, одинокий возвращался Лобанович в Смолярню.


VIII

     Занятия в  кустарной школе шли  своим чередом.  Они помогали Лобановичу
избавляться от лишних мыслей и  ненужных настроений.  Спустя некоторое время
выяснилось,  что  ученики  старшей  группы  настолько продвинулись вперед  в
ученье,  что  уже  можно  было  говорить и  о  сдаче ими  экзаменов за  курс
начальной школы.  Это обстоятельство особенно обрадовало Тодора Бервенского.
Ребята стали заниматься еще  старательнее.  Вставал вопрос:  от  какой школы
посылать их на экзамены?  Случай с Лидочкой свидетельствовал о необходимости
быть  в  этом отношении предусмотрительным и  осторожным.  Наилучший выход -
переговорить с  местным  учителем и  заручиться его  согласием представить к
экзаменам хлопцев Лобановича как своих, как учеников столбуновской школы. Не
было  оснований думать,  что  столбуновский учитель не  пойдет  на  это.  Но
впереди еще  вся  зима,  хватит времени решить этот вопрос,  лишь бы  только
ничто не нарушило налаженной работы и намеченных планов.
     По вечерам,  оставаясь один, Лобанович выходил из дому проветриться и в
одиночестве обо всем поразмыслить, все обдумать. Образ Лидочки и связанные с
нею  события и  картины снова вставали в  памяти.  Сейчас его бывшая ученица
казалась ему  особенно милой,  привлекательной,  дорогой,  как  все то,  что
уходит от  нас и  не возвращается.  Нужно обязательно написать ей,  написать
дружески, искренне, правдиво. Вечером он сядет за стол при свете простенькой
крестьянской лампы и  будет писать письмо.  Оно  уже  складывалось у  него в
мыслях.
     Возвратясь  однажды  с  прогулки  и  переступив  порог  своей  "школы",
Лобанович увидел за ученическим столом человека. В хате уже плотно сгустился
сумрак,  и  узнать гостя было трудно.  И  как  же  удивился Андрей,  услыхав
знакомый голос и слова шуточного привета:
     - Пусть не падет на тебя тень березы, под которой сидел грек!
     - Янка!  -  воскликнул Лобанович и  на приветствие приятеля ответил:  -
Пусть не очутишься ты в положении собаки, которая сидит на заборе.
     Таковы были их  "огарковские" приветствия ["Огарками" в  шутку называют
себя Лобанович и  Янка Тукала по аналогии с  героями довольно известной в то
время повести Скитальца "Огарки" (1905)].
     - Не ждал меня? - спросил Янка, выходя из темноты навстречу Лобановичу.
     - Признаться, не ожидал, - с ноткой удивления сказал Андрей.
     - А я, видишь, тут как тут.
     - Молодец,  что пришел.  Всегда рад видеть тебя.  Наверно, не с пустыми
руками, а с афоризмами пришел?
     - Нет, брат, не с афоризмами, а с чем-то более важным.
     Лобанович слегка  встревожился.  Янка  достал из  бокового кармана лист
бумаги,  сел поближе к тускло горевшей лампе.  К нему подсел и Лобанович. На
развернутом листе бумаги,  сверху,  он  увидел написанные от руки,  а  затем
отпечатанные на  шапирографе два  слова:  "Товарищи учителя!"  А  дальше шел
текст обращения:

     "Группа наших товарищей учителей,  собравшихся летом этого года в  селе
Микутичи для обсуждения своих профессиональных интересов, личных и школьных,
уволена  с  учительских должностей  бездушными  чиновниками-бюрократами.  Ни
расследования,  ни  суда над ними не  производили,  усмотрев,  как видно,  в
собрании  учителей бунтарство и  крамолу.  Мы  самым  категорическим образом
протестуем  против  такой  полицейско-бюрократической  расправы  над  нашими
товарищами и  коллегами.  Мы  обращаемся ко всем учителям Минской губернии с
призывом -  выразить самый решительный протест по  поводу расправы с  нашими
коллегами. Должности уволенных учителей объявляются под бойкотом. Из чувства
товарищеской  солидарности  никто  из  учителей  не  должен  занимать  места
уволенных товарищей, чтобы не переходить в лагерь их врагов".

     Под воззванием стояла подпись:

     "От группы учителей Минской губернии".

     Окончив читать, Янка спросил:
     - Что, видел, кум, солнце?
     Лобанович кивнул головой, и трудно было понять, рад он или не рад.
     - Не знаю, братец, какое это солнце.
     - Как все же расцениваешь ты этот документ?
     - Положительно, - немного подумав, ответил Лобанович. - Дело, братец, в
том,  что не  перевелись еще,  как говорится,  богатыри на нашей земле.  Нас
уволили,  а  вот  нашлись среди нашей братии люди,  о  которых мы  ничего не
знаем,  но которые не хотят примириться с нашим увольнением,  заступаются за
нас,  протестуют.  И  наше  дело,  таким  образом,  приобретает определенный
отзвук.  Вот  в  чем положительная сторона обращения,  написанного неведомой
рукой.  Для нас же лично...  как тебе сказать...  быть может,  этот документ
ухудшает наше положение.
     - Все,  что "и делается,  к лучшему,  -  заметил Янка. - Но ты говоришь
правду,  нам  это  воззвание может повредить.  Мне  уже сказал заплесневелый
почтовик:  "А  не  ваша ли,  васпане,  это работка?  Не  вы ли сами написали
листовочку?"  Так могут посмотреть на это дело и  наши следователи.  Все это
нам нужно учесть и внести некоторые добавления в наш "допрос".
     - Во  всяком  случае воззвание нужно  отнести в  наш  тайник,  нехорошо
будет, если оно попадет от нас в руки полиции.
     Друзья тотчас же оделись и поспешили в лес,  чтобы опустить в "копилку"
то,  "что  бог  дал".  "Копилкой" называли они  деревянный небольшой ящичек,
залитый сверху смолой, чтобы не гнил.
     Как только свернули они с дороги в лес, Лобанович внезапно остановился.
     - Постой,  -  сказал он  тихо,  -  скажи,  каким образом попало к  тебе
воззвание? Где ты его взял?
     - Хотел сказать тебе об этом и сказал бы, но все ждал удобного момента.
Был я  сегодня на  почте.  Этот самый почтарь Власик отвел меня в  сторону и
передал мне  его.  Спрашиваю,  где  взял.  Он  только поднял палец  кверху и
прошептал:  "Молчи!"  А  затем  начал посмеиваться:  не  сами  ли,  дескать,
уволенные написали обращение к учителям?
     - Гм!..  Интересно!  -  проговорил Лобанович. - А не думаешь ли ты, что
этот почтовик полицейский агент? Может, нарочно дали ему воззвание, чтобы он
подсунул нам?
     - А зачем им так делать? Какой смысл в этом?
     - А  смысл  может быть  такой:  если  полиция узнает,  что  он  передал
обращение тебе и  нам  оно  стало известно,  то  сделает обыск,  чтобы иметь
против нас улику.
     - Черт их знает, - озадаченно проговорил Янка, - все возможно. А может,
просто этот почтовик правнук гоголевского почтмейстера, который любил свежие
новости?
     - Одним словом,  друг,  так или этак, ухо будем держать востро, а глаза
зорко.  А если следователь заведет разговор о воззвании,  говори: "Воззвание
видел и читал". А спросит, где взял, говори: "На почте чиновник дал".
     - Чиновника,   братец,  замешивать  сюда  не  надо:  может,  он  хлопец
искренний, честный и только прикидывается дурачком.
     - Ты правду говоришь,  -  согласился Лобанович,  -  лучше сказать,  что
воззвание прислали по почте,  в  конверте,  как письмо!  А к чиновнику будем
присматриваться и  в  разговоре с  ним  лишнего  не  говорить.  Если  же  он
полицейский агент и провокатор, тогда можно будет заявить, что воззвание дал
он.
     В  лесу  было  уже  совсем темно,  когда приятели пришли к  вывернутому
грозой дереву.  Лобанович хорошо знал тайный уголок, где хранился ящик. Янка
стоял  здесь  же,  хотел  высказать какую-то  мысль,  но  сдержался.  Силуэт
Лобановича еле-еле вырисовывался из  мрака.  Несколько минут возился он  под
корнями вывернутого дерева,  пока не нащупал ящик.  Он слегка подтянул его к
себе,  открыл крышку.  Наконец воззвание запрятано в "копилку".  Лобанович в
темноте, наугад, пригладил песок и вылез из-под дерева.
     - Готово!
     - Знаешь,  Андрей,  -  нарушил глухую лесную тишь Янка,  - немного даже
романтично.  -  Затем он  переменил тон:  -  А  что,  если бы  в  эту минуту
наскочила полиция и гаркнула:  "Руки вверх!  Так вот где вы, голубчики!" - и
осветила бы нас фонариками?
     - Так бывает в приключенческих романах, а жизнь создает такие ситуации,
что и придумать нельзя, - ответил Лобанович.
     - А все же, Андрей, интересный у тебя здесь уголок, ей-богу.
     Не торопясь, осторожно пробирались друзья густым лесом на дорогу.
     - Завтра на  рассвете приду сюда навести порядок под ветровалом,  чтобы
придать ему первоначальный вид,  -  сказал Лобанович и  добавил:  -  Все же,
Янка, интересно жить на свете.
     - По этому случаю я придумаю афоризм.
     На следующий день утром,  перед тем как отправиться в Столбуны, пожимая
на прощание приятелю руку, Янка проговорил:
     - Смерть - начало новой жизни.


IX

     Спустя некоторое время,  накануне двух  праздничных дней,  снова пришел
Янка  Тукала.  Хотя Лобанович воспринимал "афоризмы" своего друга как  более
или менее удачные шутки,  но над последним:  "Смерть - начало новой жизни" -
он невольно задумался.  Что имел в  виду Янка?  И  пришел к выводу,  что под
смертью,  вероятно,  подразумеваются остатки поваленной ветром ели,  где они
прятали запрещенную литературу,  сама же эта литература несла в  себе семена
нового социального строя.
     Верно ли разгадал "афоризм",  Лобанович так и  не спросил Янку,  потому
что  тот,  навестив через неделю друга,  принес довольно важные новости.  На
один   праздничный  день   в   Минске  назначалось  конспиративное  собрание
представителей разных  революционных подпольных организаций.  Приглашались и
уволенные учителя. За два праздничных дня вполне можно было съездить в Минск
и  возвратиться назад.  Друзья не  знали,  стоит или  не  стоит охать,  хотя
послушать людей из подполья очень хотелось.  Более всего учителей беспокоило
то, что они под надзором полиции и своей поездкой могут "засыпать" собрание.
Но  их  брался отвезти один подпольщик,  с  партийной кличкой "Шэра-Сенька",
имевший опыт в делах конспирации.  Решили ехать.  Янка для храбрости,  чтобы
подбодрить самого себя, воскликнул:
     - "Пустился Микита в волокиту,  так иди не оглядывайся",  -  как хорошо
сказал Ничыпар Янковец.
     С некоторым волнением сели друзья в вагон минского поезда.  Шэра-Сенька
посоветовал держаться в  поезде,  среди незнакомой публики,  по  возможности
просто,  естественно,  не  напускать на  себя  серьезной озабоченности и  не
пускаться в разговоры с разными пронырами, любителями поговорить.
     В  полдень наши путешественники приехали в  Минск.  Шэра-Сенька дал  им
адрес того дома,  в  котором должно было проходить собрание.  Он посоветовал
добираться поодиночке,  сначала конкой, а затем пешком. Нужный приятелям дом
находился на Комаровке.  Тогда это была далекая окраина города, его околица,
где высился старый сосновый бор,  а из-за деревьев выглядывали то здесь,  то
там ладные простые домики,  построенные на городской лад. Хозяева сдавали их
дачникам.  В  одном  из  таких  домиков  и  должно  было  состояться  тайное
совещание.  Шэра-Сенька сообщил и  пароль для  входа  в  конспиративный дом:
"Поклон от Шэра-Сеньки".
     Первый сел  на  конку Янка  Тукала.  Андрей дождался следующей.  Друзья
уговорились встретиться возле дома,  чтобы войти туда вместе.  Еще  издалека
заметил Лобанович друга.  Янка  с  безработным видом прогуливался по  улице,
отдалившись на  значительное расстояние  от  заветного  домика,  который  он
заранее  высмотрел.  Хотя  друзья  немного  побаивались и  бросали  украдкой
подозрительные взгляды на людей в котелках,  но Лобанович не мог удержаться,
чтобы не пошутить.
     - Поклон от Шэра-Сеньки, - сказал он тихо другу.
     - Смотри,  чтобы не было поклона от "котелка", - еще тише ответил Янка:
тогдашние шпики царской охранки обычно ходили в котелках.
     Друзья  немного  побродили,  а  потом,  озираясь украдкой по  сторонам,
шмыгнули во двор. Встретил их сам Шэра-Сенька.
     - Надо передавать поклон или нет?  -  пошутил Янка,  чтобы придать себе
немного смелости.
     - Можно и без поклона, - усмехнулся Шэра-Сенька.
     На вешалке в  передней висели две "буржуйские" шляпы,  чье-то добротное
пальто из  дорогой материи,  женская шляпка и  несколько кепок.  Гости также
сняли  свои  убогие пальто и  фуражки.  Шэра-Сенька повел друзей в  комнату,
предварительно постучав в дверь. Дверь тотчас же слегка приоткрылась. В щели
показались довольно длинный,  тонкий нос  и  черные глаза Увидя Шэра-Сеньку,
длинноносый открыл дверь шире.
     - А,  пожалуйста!  -  сказал  молодой парень,  обладатель тонкого носа,
черных бровей и глаз.
     За  столом в  комнате на  самом  видном месте  сидел старый человек лет
семидесяти,  с пышной седой бородой. Он более чем кто-либо другой бросился в
глаза вошедшим друзьям.  Борода и  обличье этого человека в какой-то степени
делали его похожим на Льва Толстого.  Об этом знал и  сам бородатый старик и
очень гордился таким сходством.  Это был известный в  то  время народоволец.
Вся  семья  его  принадлежала  к   разным  революционным  течениям.   Старый
народоволец организовал нелегальный кружок  из  крестьян ближайших деревень.
Кроме самого народовольца в  комнате находились его сын,  болезненный с виду
человек,  молчаливый,  словно чем-то  недовольный,  и  дочь.  Сын безучастно
смотрел куда-то в  пространство,  а дочь с любопытством поглядывала на новых
людей.  Она была уже не первой молодости, работала врачом в одной из земских
больниц.  Неподалеку от нее сидел довольно молодой человек с жгучими темными
глазами и живым,  подвижным лицом. Во время разговора, - а говорить он любил
и говорил громко и уверенно,  -  весело посмеивался,  а когда он смеялся, то
смеялось все его лицо, глаза и губы, причем верхняя губа поднималась вверх и
открывала десны с  крупными,  крепкими зубами.  Фамилия его была Кондакович.
Если народоволец гордился сходством со Львом Толстым, то Кондакович славился
личным знакомством с Короленко.
     Тон   беседе,   видимо,   задавал   старый   народоволец.   Создавалось
впечатление,  что  здесь шел оживленный разговор и  прекратился он  только с
приходом Янки и Андрея,  новых в этой компании людей. Шэра-Сенька познакомил
их с  народовольцем и  с  другими лицами,  находившимися в  комнате.  Старик
поднял глаза из-под нависших седых бровей, окинул учителей беглым взглядом.
     - Прошу садиться, - проговорил он и показал на диван.
     - Да,  учительство -  сила,  -  заметил Кондакович.  - Немецкие учителя
устроили французам Седан, они победили Францию.
     Замечание было совсем некстати,  и высказанную Кондаковичем мысль никто
не поддержал. Народоволец помешал ложечкой чай, отпил глоток, причмокнул два
раза губами, лизнул языком уголки губ.
     - Это верно,  -  отозвался он.  -  Всякая разрозненная сила,  собранная
воедино,  связанная крепким обручем и  направленная к  единой  цели,  творит
чудеса. Это всегда надо иметь в виду.
     Для  Кондаковича слова народовольца были той соломинкой,  которая сразу
же  превращается  в  целый  мост  к  большому  разговору.   Он  считал  себя
высокоинтеллигентным человеком  и  выдающимся  оратором.  Кондакович  как-то
сказал о самом себе, что когда он выступает с речью, то говорит взволнованно
и горячо и его иногда нужно сдерживать.
     - Святая правда!  -  подхватил он слова народовольца. - И беда только в
том,  что не  так легко сплотить разрозненные,  как вы справедли