тельство,  что  друзья жили под одной
крышей не очень долгое время. Они считали, что знают друг друга до самых что
ни  на  есть мельчайших подробностей.  Но в  народе бытует простая и  мудрая
пословица: "Чтобы узнать человека, нужно съесть с ним пуд соли". Наши друзья
не съели еще и  одного фунта соли,  а между ними уже начали возникать споры,
которые чем дальше, тем больше разъединяли их и воздвигали между ними стену,
разрушить которую было не  так  легко.  Поводом для таких споров обычно была
Государственная дума,  вернее  сказать -  политическая обстановка в  стране.
Турсевич в  своих политических устремлениях не  шел дальше кадетской партии,
она была для него политическим идеалом.
     - О,   если  бы  только  в  России  добились  того,  что  ставит  своей
политической  программой  конституционно-демократическая партия!  -  говорил
Турсевич.  -  Уже один тот факт,  что в  кадетской партии собран лучший цвет
русской интеллигенции -  профессора,  адвокаты,  врачи, инженеры, - о многом
говорит и выгодно рекомендует партию народной свободы.
     - Предположим,  что кадеты осуществили свою программу,  - вставил слово
Лобанович, - чего добился бы тогда народ?
     - Во-первых,  безземельное  и  малоземельное крестьянство  получило  бы
землю.  Во-вторых, самодержавный строй был бы ограничен, а к этому стремится
преобладающее большинство  населения.  Министры  и  губернаторы отвечали  бы
перед Государственной думой.  И мы,  сельские учителя,  были бы поставлены в
несравненно лучшие условия.  И  все население имело бы  широкие политические
права. Ты знаешь, - продолжал с увлечением Турсевич, - как определяла задачи
Государственной думы  кадетская  газета  "Русь"?  "Главное  назначение думы,
которая теперь выбирается,  - писала эта газета во время выборов, - и партии
народной свободы в ней -  быть бичом народного гнева. Изгнав и отдав под суд
преступных членов правительства,  ей  придется заниматься только неотложными
мерами,  а затем созвать подлинную думу, на более широких основаниях". Разве
в наших условиях это малая программа?  - с видом победителя спросил Турсевич
и добавил: - Помоги им только, боже, добиться ее осуществления!
     - Но пока что,  -  заметил Лобанович, - ни одного царского сатрапа дума
под суд не отдала.  А разве их не за что судить? На дело получается обратное
- сатрапы сами начинают шипеть на думу. Скоро они не только будут шипеть, но
и  топать ногами,  а может,  и по шапке ей дадут.  Вот ты ссылался на газету
"Русь",  я тебе приведу слова другой кадетской газеты. Она писала о том, что
успех кадетов на  выборах обратил на себя внимание "сфер" и  даже обеспокоил
эти "сферы",  то есть сатрапов.  Но потом "сферы" опомнились,  осмотрелись и
пришли к  заключению,  что  успех кадетов на  выборах и  сама кадетская дума
просто выгодны для царизма...  А кадеты пусть себе пошумят, помашут кулаками
- драться ведь они  не  полезут,  -  пусть покритикуют правительство и  даже
погрозят кое-кому из министров.  Ничего страшного в этом нет,  потому что ни
кадетская,  ни  другая какая-либо дума министров не назначает.  Мне кажется,
эта кадетская газета, - а называется она "Наша жизнь", - стоит гораздо ближе
к истине, чем твоя "Русь".
     - Так,  по-твоему,  самый  факт  существования Государственной думы  не
имеет никакого значения? - нахмурившись, спросил Турсевич.
     Лобанович опустил глаза. В первое мгновение он не знал, что ответить на
этот вопрос. Нужно было выиграть время, и он сказал, зайдя издалека:
     - Одна хорошо знакомая мне учительница -  не знаю, где она теперь и что
с  нею,  -  рассказывала о  босяке,  который просил денег на выпивку.  Когда
учительница спросила,  сколько же ему нужно, босяк глубокомысленно приставил
палец ко лбу и  сказал:  "Впервые наталкиваюсь на такой философский вопрос!"
Так  вот  и  мне  остается повторить слова  этого  босяка в  связи  с  твоим
вопросом.
     Турсевич пренебрежительно махнул рукой.
     - Государственная   дума   есть   действительность,    -   значит,   ее
существование - явление разумное.
     - Залез ты,  брат,  в  такие философские дебри,  откуда и не выбраться.
"Все действительное разумно!" - подчеркнуто иронически воскликнул Лобанович.
- Самодержавный строй -  также действительность и, значит, разумен? Зачем же
тогда  бороться против него?  Ты  начинаешь бросаться в  софистику.  Жизнь и
природа и  все явления жизни не находятся в состоянии покоя и неподвижности.
Еще древний греческий философ сказал:  "Все течет и все изменяется",  причем
движение, развитие жизни не обходилось и не обходится без борьбы. А все, что
имеет начало,  имеет и конец.  Вот почему я так уверен, что и самодержавию с
придурковатым  Николкой  придет  конец  не  сам  собой,   а   в   результате
революционного восстания всего народа.  Но не кадетская Государственная дума
приложит к  этому свою  руку.  Кадетская дума  -  тормоз народного восстания
против коронованного пугала на  троне.  Каждый,  кто  любит  народ,  идет  с
народом,  должен стать на путь беспощадной,  сознательной борьбы,  борьбы по
единому плану, во имя ниспровержения идола на троне и его помощников, слуг и
защитников. Думаю, что эта моя оценка Государственной думы тебе понятна.
     Удивленный,  озадаченный Турсевич недоуменно развел руками, внимательно
глядя на своего бывшего ученика, а нынешнего друга.
     - Ого-го!  -  воскликнул он.  - Не надеялся я услышать от тебя такую...
ну,  как  тебе сказать...  концепцию...  Далеко же  ты  махнул!  Давай будем
откровенными: скажи, к какой партии ты принадлежишь?
     - Если быть откровенным,  как ты предлагаешь, то скажу тебе: ни к какой
партии я не принадлежу.
     - Почему же это так? - спросил Турсевич.
     - А вот почему.  Временами мне казалось,  что правду несут кадеты.  Ну,
знаешь,  "лучший цвет русской интеллигенции", как аттестуешь их ты. А потом,
прислушавшись к  эсерам,  я подумал,  что правда на их стороне,  и готов был
стать на их позиции. Но довелось и приходится мне, как и всякому из нас, кто
ищет  правды,  слушать и  социал-демократов.  Веско основательно,  правильно
говорят они.  Есть  нечто  общее  и  для  эсеров и  для  социал-демократов -
стремление свергнуть самодержавный строй. А на чьей стороне правда, я еще не
знаю точно.  Но я мыслю себе, что жизнь и дальнейшая борьба за народовластие
покажут,  кто стоит на верном пути,  а кто ошибается. Тогда я присоединюсь к
тем, кто говорит правду.
     Турсевич укоризненно покачал головой.
     - Эх,  Андрей,  Андрей!  -  сокрушенно заговорил он.  -  Тебе уже  было
предупреждение в революций,  и довольно грозное. Поиграл - и хватит: ведь ты
играешь с  огнем!  А  есть  поговорка:  "Возле воды  намокнешь,  возле  огня
обожжешься".  Я стою за эволюцию.  Всякому явлению на свете свое время. Дитя
не  становится сразу  взрослым  человеком.  Зачем  насильственно врываться и
вмешиваться  в  ход  событий,   которые  от  тебя  совсем  не  зависят?  Вот
благодетели человечества подстрекали народ на забастовки,  на восстания,  на
разгромы  помещиков  -   что  получилось?  Ты  знаешь  рассказ  из  школьной
хрестоматии,  как мальчик раскрывал почки,  бутоны цветов, чтобы они быстрее
зацвели на клумбе? Раскрыл их не в пору, а цветы погибли.
     - А я тебе напомню другой рассказ -  как отец поучал сыновей, чтобы они
жили в дружбе и согласии. Помнишь, про веник? Пока веник был связан, сыновья
сломать его не могли, а развязали - по прутику сломали легко. Так вот, когда
народ осознает свои интересы и  свою силу и  будет крепко сплочен,  тогда он
легко выметет грязь и мусор из своей хаты -  царя,  князей,  графов и всякую
другую погань.  За это я и буду бороться. Кроме закона эволюции есть и закон
революции.  Одно связано с  другим.  И  знаешь,  мой дорогой,  в учительском
институте ничего тебе об этом не скажут.


XXII

     После этих  споров друзья почувствовали,  что  их  дружба дала  большую
трещину,  что их пути направлены в разные стороны и никакие разговоры их уже
не  соединят.  Турсевич искренне жалел своего друга,  как человека,  который
ступил  на  опасный путь,  сознательно обрек  себя  на  страдания,  тюрьму и
неволю. "Чего же другого можно ожидать на таком пути? Зачем он это делает? -
наедине с  собой спрашивал себя Турсевич.  -  И разве это верный путь?" Его,
Турсевича,  обязанность - предостеречь младшего и менее опытного в жизненных
делах друга от той опасности, по краю которой он ходит.
     И Турсевич твердо решил всерьез поговорить с Лобановичем обо всем этом,
только не сейчас, когда жар споров еще не остыл.
     В  свою  очередь Лобанович хранил в  душе  теплое чувство к  Турсевичу,
хорошему другу своих детских и  юношеских дней.  Перед его  глазами вставало
Полесье,  путешествие в  Любашево,  куда перебрался Турсевич из  тельшинской
школы,  их разговоры и споры.  Тогда споры не разлучали их, а, наоборот, еще
больше укрепляли их  дружбу.  Теперь положение изменилось,  хотя  Лобановичу
жаль  было Турсевича,  как  человека,  которого заело мещанское стремление к
спокойному и  сытному куску  хлеба,  к  мирной,  беззаботной жизни.  В  этом
стремлении Лобанович видел сходство между Антипиком и Турсевичем.
     Ни  Лобанович,  ни  Турсевич ничем не проявляли своих затаенных чувств,
старались не говорить о них и о тех позициях,  на которых теперь они стояли,
будто ничего особенного между ними не произошло.
     Турсевич еще больше углубился в  подготовку к поступлению в учительский
институт.  Лобанович бродил по верханским околицам. Еще раз побывал и на том
месте, с которого можно было видеть призрачный замок.
     Между  тем  приближался  день  поездки  в  Микутичи,  где  должны  были
нелегально  собраться   сельские   учителя   и   обсудить   программу  своей
политической деятельности.  В  стране назревали не  очень радостные события.
Все  более наглели сатрапы Николая II  и  выше поднимали голову.  Не  так уж
велики были требования думы в  лице ее  кадетского большинства,  но и  самые
мизерные требования тормозились и  не  выполнялись.  Со  всех  концов России
крестьяне слали в думу наказы о земле, направляли в Петербург своих ходоков,
требуя  безотлагательно решить  вопрос  о  наделении  землей  безземельных и
малоземельных.   Часть  думских  депутатов,   преимущественно  крестьянских,
предложила  обратиться с  думской  трибуны  ко  всем  крестьянам с  призывом
оказать помощь думе в  борьбе с  царизмом.  Кадетское большинство на  это не
пошло,  да  и  как оно могло пойти,  если сами кадеты были те  же помещики и
представители буржуазной интеллигенции?  Они направляли "запросы" министрам,
шумели. Министры либо совсем не отвечали, либо со своей стороны угрожали, их
угрозы были несравненно более действенными. Упорно носились слухи о роспуске
думы. К этому времени был назначен новый министр внутренних дел - Горемыкин.
Еще не успел войти он в свою роль, а уже всю Россию облетело стихотворение:

     Милый друг, не верь надежде,
     Горемыкину не верь:
     Горе мыкали мы прежде,
     Горе мыкаем теперь.

     Пока в Государственной думе намеревались написать обращение к народу, к
крестьянам царской России обратился не кто иной, как сам Горемыкин.
     Если  у  крестьян и  были  еще  надежды получить через думу  землю,  то
горемыкинское обращение, - а обращался он от имени правительства, - развеяло
эти надежды в прах. Горемыкин предостерегал крестьянство от чрезмерной жажды
земли,  от поспешного стремления овладеть ею в  самый короткий срок,  потому
что крестьяне,  мол,  как дети, часто не понимают, чего они хотят. Горемыкин
внушал народу,  что  царь  и  его  слуги  всегда заботились и  будут  впредь
заботиться о народе,  что они не забывают его интересов.  Разрешить же одним
махом такой вопрос,  как  земельный,  нельзя,  потому что он  очень и  очень
сложный.  И  не  нужно верить тем  крикунам,  которые обещают народу золотые
горы. Все придет в свое время.
     "Вот  это  реальная  и  знакомая политика,  -  думал  Лобанович,  читая
горемыкинское обращение.  -  Но  как  народ  воспримет ее?"  Остатки веры  в
Государственную думу,  еще тлевшие в  сознании учителя,  теперь окончательно
развеялись.  Он еще больше убедился в  том,  что в споре с Турсевичем правда
была на его стороне, на стороне Лобановича. И здесь он - уже в который раз -
невольно  вспоминал  ту   лужайку,   где  взору  учителя  рисовался  вдалеке
подернутый дымкой чудесный призрачный замок.
     Разве надежда на  Государственную думу не  была такой же иллюзией,  как
тот несуществующий замок?
     Горемыкинское обращение  к  народу  произвело  тяжелое  впечатление  на
Лобановича.  И  надо же,  чтобы оно  появилось накануне поездки в  Микутичи!
Черная реакция налегает все сильнее.  Как отразится она на собрании сельских
учителей,  на их настроении? Не нагонит ли страх и не остудит ли она горячих
порывов неискушенных в борьбе товарищей? Хотелось перекинуться живым словом,
поделиться мыслями с близким человеком.
     Более близкого человека,  чем  Турсевич,  у  Лобановича здесь не  было.
Правда,  они поспорили и резко разошлись во взглядах на Государственную думу
и на политическую борьбу.  Но ведь спор не ссора,  и дружбы он не уничтожил,
хотя и  надломил ее.  В определенное время дня друзья встречались:  это были
часы завтрака, обеда, ужина и поздние летние вечера.
     - Может,  ты  имеешь охоту прогуляться со  мной по дороге на Шабуни?  -
спросил однажды Лобанович Турсевича.
     Это   предложение  Турсевич  понял   как   попытку  со   стороны  друга
восстановить согласие и  прежние  чистосердечные,  дружеские отношения между
ними.
     - А что это за дорога такая, да еще на Шабуни? - спросил Турсевич. Было
очевидно, что он ничего не имеет против прогулки.
     По  какой-то странной ассоциации Лобановичу вспомнилась одна библейская
легенда. На вопрос Турсевича он шутливо ответил:
     - Перед тем как идти на проповедь,  Христос постился сорок дней и сорок
ночей.  После этого он пошел в пустыню помолиться.  Там встретил его дьявол.
Он  начал искушать Христа,  возвел его на высокую гору,  показал все царства
земли и все их богатства "Все это я отдам тебе,  -  сказал дьявол, - если ты
поклонишься мне".  Что ответил Христос дьяволу,  ты знаешь: "Кланяться можно
только богу",  -  и прогнал искусителя прочь. Я, конечно, не дьявол, а ты не
Христос,  и  ничего я  тебе  не  обещаю,  кроме одного:  я  покажу тебе чудо
природы.
     Турсевич насторожился.  В  необычном ответе приятеля он  учуял какую-то
хитрую недомолвку, намек на нечто загадочное, тайное.
     - При  чем  же  тут  дьявол  и  Христос,   проповедь  и  искушение?   -
поинтересовался он.
     - Ну,  знаешь, аналогия, правда, очень далекая: дьявол возвел Христа на
высокую гору,  а  я  тебя хочу повести на  обыкновенный пригорок и  показать
нечто похожее на мираж.
     - Ну ладно,  давай пойдем, посмотрим, что там за мираж, чудо природы, -
согласился Турсевич.  Ему хотелось пройтись по верханской улице и посмотреть
на село, которого он еще толком не видел.
     Не  успели они  отойти и  на  сто  шагов от  школы,  как  встретился им
помощник писаря Хрипач.  Хрипача,  так же как и сову, редко случалось видеть
днем.  Он почти никогда не бывал трезвым,  а  всегда либо сильно пьян,  либо
"просто под хмельком".  Теперь он был "просто под хмельком". Приблизившись к
учителям,  Хрипач снял кепку и  галантно раскланялся.  Это  был  уже пожилой
человек,  невысокого роста;  синевато-серые  глазки  его  воровато бегали по
сторонам.  Поседевшая бородка,  аккуратно подстриженная,  придавала ему  вид
местечкового адвоката,  каким он  по  существу и  был.  Кроме своей работы в
качестве  помощника  писаря  Хрипач  писал  разные  прошения,   жалобы,  что
составляло значительную доходную статью  в  бюджете волостного пропойцы.  Он
также пописывал и в местных черносотенных листках, стоя на позициях "истинно
русского человека".
     - Просветителям народа мое нижайшее!  - воскликнул Хрипач, подавая руку
Лобановичу, а затем и Турсевичу. - Хрипач моя фамилия, - сказал он при этом.
- Ну,  так что? Крамольная дума доживает свои последние денечки, верьте мне!
Читали  обращение к  народу  министра Горемыкина?  Голова,  светлая  голова!
Правда?
     - А  по-моему,  у  вас,  Никодим Полуэктович,  голова  светлее,  чем  у
Горемыкина, - отозвался Лобанович.
     Хрипач обеими руками пожал ему руку.
     - Что вы,  что вы!  Я  -  бледная тень его.  Разве можно равнять меня с
таким высокопоставленным человеком!
     Учителя пошли дальше. Хрипач направился в сторону волостного правления.
Шел и вполголоса напевал:

     Эх ты, Русь, ты Русь святая!

     - Вот такая погань,  такие паразиты -  опора царского трона,  - говорил
Лобанович. - А нюх у него есть: думу разгонят.
     - Тебя это не должно особенно задевать,  -  заметил Турсевич, - ведь ты
ей никакого значения не придаешь.
     - Дело не  в  думе,  а  в  том,  что  царские палачи берут верх.  Но  я
припоминаю одно стихотворение, которое очень люблю:

     Как, февраль, ни злися,
     Как ты, март, ни хмурься,
     Будь хоть снег, хоть дождик, -
     Все весною пахнет!

     Разговаривая на темы дня,  они подошли к той точке на пригорке,  откуда
видел учитель замок. Лобанович остановился:
     - Стой!
     То ли он остановился не на том месте, то ли прозрачность воздуха теперь
была иной,  или, может, волнение самого Лобановича явилось тому причиной, но
только на  этот раз отдельные части "замка" не сливались в  одно целое и  не
давали желанного эффекта.  Обескураженный,  Лобанович оглянулся по сторонам,
сделал шага два вперед,  потом попятился назад,  не сводя глаз с того места,
где прежде выступал "замок".
     - Что  с  тобой?  -  спросил  Турсевич.  -  Не  надумал ли  ты  кадриль
танцевать?
     Лобанович,  казалось,  не слыхал вопроса друга и все топтался по траве,
то подвигаясь вперед, то отступая назад.
     - Во-во!  С этого места!  -  обрадованно вскрикнул Лобанович.  - Иди-ка
посмотри! - Он хорошо видел контуры "замка", башни и купол на одной из них.
     Турсевич подошел и начал всматриваться в то место, куда показывал друг.
     - Ничего не вижу, - проговорил он.
     - Да ты присмотрись: вон там, там! Видишь, башни!
     - Шутник ты,  - засмеялся Турсевич, - Ну, вижу. Стоят деревья на разном
расстоянии друг от друга, пригорочки между ними... Или глаза твои подкачали,
или чересчур развито воображение.
     - Значит,  способность восприятия у нас разная,  - разочарованно сказал
Лобанович.  - А я хотел сказать тебе: "Вот он, иллюзорный замок! Не является
ли такой же иллюзией и Государственная дума?" Не вышло, эффект не получился.
Прошу прощения...  И  как это ты не видишь того,  что так ясно стоит в  моих
глазах?


XXIII

     Турсевич долго не выпускал руки Лобановича.
     - Смотри,  Андрейка,  не задерживайся там. А то, знаешь, одному в чужой
школе... как тебе сказать... не по себе.
     Говоря так,  он внимательно всматривался в  лицо,  в  глаза Лобановича,
словно желая  прочитать мысли и  настроения приятеля.  Турсевич догадывался,
что учительская молодежь, увлеченная революционным потоком, собирается тайно
для какого-то  недозволенного дела.  Прямо говорить об  этом он  не решался:
боялся,  как  бы  приятель не  подумал о  нем как о  реакционере,  человеке,
который  не  сочувствует революции.  Лобанович,  соблюдая конспирацию,  даже
Турсевичу не говорил, для чего едет в Микутичи, - ему просто хочется узнать,
как живут родные, мать, братья и сестры, и повидаться с друзьями.
     - Ты  на  меня  смотришь так,  словно я  спрятал под  пиджаком топор  и
отправляюсь на разбой либо собираюсь ехать в Америку.
     - Разве можно тебе верить?  - шутливо ответил Турсевич. - Мало ли какие
мысли могли овладеть тобой в полесской глухомани!
     Он еще раз крепко пожал руку Лобановичу и серьезно сказал:
     - Ты все же будь осторожен,  Андрейка!  Я тебя люблю... ну, и уважаю..