не в стенах школы,  где может и
шашелъ подслушать нас,  а в открытом поле.  Завтра в двенадцать часов все мы
соберемся  на  Пристаньке,   неподалеку  от  Лядин.   Сходиться  туда  нужно
небольшими  группами,   чтобы  не  бросаться  людям  в  глаза,  не  вызывать
подозрений.
     - Правду говоришь,  Бас!  - поддержал Садовича Владик Сальвесев. Владик
страдал недостатком в произношении буквы "р", а потому слово "правда" у него
звучало как "прлавда".
     - Значит,  так,  хлопцы,  завтра!  -  продолжал  Садович.  -  А  сейчас
расходитесь по  каморкам да  по  сеновалам.  Не  запрещается и  с  девчатами
погулять.
     Сказав так,  Садович взглянул на  Деда Хруща.  Тот  только усмехнулся и
хитро подмигнул Садовичу: знаем, мол, какой ты сам монах!
     - В школе останутся бесприютные горемыки:  Андрей, Микола Райский, Иван
и Янка - по существу одно и то же, что Янка, что Иван, - заметил с некоторой
претензией на юмор Алесь Садович.
     - Боже, какую премудрость сказал ты, Алесь! - не удержался Тадорик.
     Садович посмотрел на Тадорика, покачал головой и сказал:
     - "Шел Тадор с Тадорою, нашел лапоть с оборою... "
     - Ну, и что же? - спросил Тадорик.
     Как видно, он был настроен весьма воинственно.
     - Ну,  так до завтра!  -  говорили учителя и понемногу разбредались кто
куда.
     В школе остались хозяин и его "бесприютные" гости:  Лобанович, Райский,
Тадорик и Тукала.
     - Что  же,   хлопцы!   Садитесь  за   стол.   На  большое  угощение  не
рассчитывайте, - пригласил хозяин.
     - А все же кое-что есть, - сказал Райский и крикнул: - Акуля!
     Широкая,  коренастая,  румяная Акуля  показалась в  комнате,  выплыв из
кухни.
     - Подавай, Акуля, что есть, - приказал ей Райский.
     Акуля скрылась за дверью комнаты так же молча,  как вошла. Иван Тадорик
сложил губы трубкой,  вытаращил глаза и,  обращаясь к Райскому,  выкрикнул с
деланным изумлением:
     - О-о-о! Посмотрим, что это за кое-что!
     Тотчас же дебелая Акуля -  она была сторожихой при школе и вместе с тем
хозяйкой кухни -  принесла пять разнокалиберных тарелок,  столько же сборных
вилок и пару ножей-инвалидов.  Все это она расставила и разложила на Древнем
столе,  ничем не застлав его.  У  Садовича скатертей не было -  он считал их
ненужной буржуйской роскошью.  Вскоре на  столе появилась еще одна тарелка с
нарезанными кусочками сала,  затем деревянная, кустарного производства миска
с  хлебом,  сковорода с  яичницей  и  огромная  глиняная  миска  с  редькой,
нарезанной небольшими ломтиками и  заправленной кислым молоком.  Редьки было
не менее полведра.
     Тадорик не мог удержаться от реплики.
     - Умри, Микола, и больше не кухарничай, ничего лучшего не придумаешь, -
сказал он Райскому.
     А Райский,  ни слова не говоря, подошел к книжному шкафу, вытащил из-за
школьных папок кварту горелки и торжественно поставил ее на стол.
     - Это дар от моих ничтожных доходов,  -  проговорил он.  -  Выпьем, как
говорил Тарас Бульба, за то, чтобы храбро воевали.
     Учителя так оживились, загомонили, что их голоса сливались в нестройный
гул, в котором трудно было разобрать отдельные возгласы.
     - Вот это "кое-что"! - весело сказал Тадорик.
     - Слава Райскому, доброму сыну Бахуса!
     - Дай тебе, боже, счастье, и долю, и рубаху на пуп!
     - Живи, Райский, пока сам не скажешь: "Хватит!"
     Все, как могли, хвалили Райского за редьку, а главным образом за кварту
горелки. Когда же выпили по чарке за его здоровье, Райский сказал:
     - Ну,  ешьте,  хлопцы,  да смотрите, чтобы ничего не оставалось, потому
что после вас и свиньи есть не будут.
     - Здорово, - засмеялся Тадорик.
     А Янка Тукала заверил:
     - Не беспокойся,  Микола,  все сметем, и от твоей редьки останутся одни
только воспоминания.
     Ужин  затянулся далеко за  полночь.  Много было молодого смеха,  шуток,
веселья.  Зашел разговор и  о  том  деле,  ради которого съехались учителя с
разных  концов  страны.  На  вопрос  Лобановича Садович сообщил,  что  всего
собралось восемнадцать сельских учителей и  что завтра,  вернее уже сегодня,
приедут еще трое из-под Койданова. Можно надеяться, что из Панямони прибудут
Тарас Иванович Широкий и  Базыль Трайчанский.  Но на этих последних особенно
рассчитывать не следует -  они люди семейные,  хотя на словах и  сочувствуют
революции, во принять в ней участие вряд ли согласятся.
     - Во всяком случае,  хлопцы,  -  говорил Садович,  -  завтра мы положим
начало  организации народных  учителей  в  Белоруссии.  Мы  будем  пионерами
революционного организованного движения в  борьбе против проклятого царизма,
- немного риторично, но вдохновенно закончил Садович.
     Уже давно рассвело. Начинала пробуждаться привычная жизнь деревни.
     - Разве мы будем ложиться спать? - спросил Лобанович и внес предложение
отправиться на Неман, "чтобы смыть грехи прошлого и облечься в одежду нового
Адама", как говорят попы.
     Так и не спали всю эту ночь. И запомнилась она Лобановичу на всю жизнь.


XXVI

     Акуля на  скорую руку приготовила учителям завтрак,  правда,  не  такой
богатый, как ужин. Едва уселись за стол, как дверь в комнату, где завтракали
учителя,  открылась.  Порог перешагнул Ничыпар Янковец,  а  за  ним  вошли в
комнату Пятрусь Гулик и Сымон Лопаткевич. Они только что пришли со станции.
     - Приятного аппетита!  -  громко  и  торжественно приветствовал Янковец
хозяина и его гостей.
     Садович,  а  с  ним и  гости встали из-за стола,  шумно поздоровались с
вновь прибывшими, а затем усадили их за стол.
     Среди учительской голытьбы самым богатым был Ничыпар Янковец.  Во время
русско-японской войны  он  добровольцем поехал на  Дальний Восток и  попал в
интендантство.   Ему   довелось   быть   свидетелем   самого   разнузданного
взяточничества.   Интендантские  компанейские  чиновники  предложили  и  ему
получить свою  долю,  но  Янковец считал для  себя зазорным обкрадывать свою
армию и  только в  самом конце войны,  когда все расползалось по швам,  взял
немного "на дорогу". Вообще же Ничыпар был хлопец разудалый, живой и бойкий,
любил временами и  гульнуть.  Вот почему сейчас,  сев за  стол и  окинув его
взглядом, он велел Садовичу позвать Акулю. Ничыпар дал ей рубль.
     - Принеси полкварты и  закусить -  хоть хвост от  тарани.  Да  на одной
ноте... Ну, так как, потрясатели самодержавия? - обратился он к учителям.
     - Тряхнем! - грозно вскинул кудрявую голову Тадорик.
     - А  ты,  Ничыпар,  не  собираешься  тряхнуть  его?  -  поинтересовался
Лобанович.
     - Пустился Микита в  волокиту,  так  иди  и  назад  не  оглядывайся,  -
решительно заявил Ничыпар.
     Только тихий и боязливый Сымон Лопаткевич несмело отозвался:
     - Самодержавие не груша.  Смотри, чтобы нас самих не тряхнули. - Сказав
это,  Лопаткевич поправил на  носу пенсне,  придававшее ему  довольно важный
вид.
     - А  ты  думал,  тебе  титулярного советника дадут за  то,  что  против
самодержавия пойдешь? - поддел Лопаткевича Янка Тукала.
     Учителя дружно захохотали.  Они  часто пели привезенную Ничыпаром песню
про титулярного советника:

     Он был титулярный советник,
     Она - генеральская дочь.
     Он томно в любви объяснился.
     Она прогнала его прочь.

     - Ну что ж, хлопцы, - сказал после завтрака Садович, - будем помаленьку
двигаться.
     - Давайте пойдем, - подхватил Тадорик. - На вольном воздухе ловчее.
     - А ты простился с родителями? - спросил Лопаткевича Янка Тукала.
     Всем бросалось в глаза,  что Лопаткевич и Гулик волновались и,  видимо,
раскаивались в  том,  что  приняли  участие в  нелегальном собрании сельских
учителей,  но  отступать  было  поздно,  а  признаться в  своей  робости  не
хотелось.
     Учителя разделились на две группы.  Во главе одной стал Садович, другую
повел  Лобанович.  Они  хорошо знали  местность и  все  самые  малоприметные
тропинки,  по  которым можно выйти на дорогу,  ведущую к  Пристаньке.  Пошли
разными дорогами.  Садович решил  выйти на  берег Немана,  миновать село,  а
затем повернуть влево и дальше в лес. Летом учителя часто гуляли возле реки,
и  никто  на  это  не  обращал внимания.  Лобанович со  своей  группой сразу
повернул в  поле,  чтобы межами дойти до леса.  С ним пошли Тукала,  Гулик и
Лопаткевич.
     Таскаемся неведомо где и зачем...  - скулил, спотыкаясь на межах, Сымон
Лопаткевич. - И вообще вся эта затея добром не кончится.
     - Терпи,  Гришка, корчма близко, - подбадривая его Тукала. - И не люблю
я  в  такой веселый,  радостный день,  чтобы человек стонал,  словно у  него
нестерпимо болит зуб. Не нравится - слазь с крыши и не порть гонта!
     - Верно,  Янка!  -  поддержал Тукалу  Лобанович и  уже  совсем серьезно
добавил:  -  Мы не таскаемся,  а  идем к определенной цели,  чтобы вогнать в
чахотку царя, понимаешь?
     - Пока мы вгоним царя в чахотку,  он сгноит нас в Сибири,  -  отозвался
Пятрусь Гулик.
     - В таком случае,  хлопцы,  - сказал Лобанович и остановился, - давайте
поворачивать оглобли.  Силой вас здесь никто не держит.  Вон там Микутичи, а
вот  дорога  на  станцию.  Идите,  откуда пришли.  Будьте "истинно русскими"
людьми,  пойте "Боже, царя храни", поздравляйте волостного писаря и пристава
с именинами,  читайте в церкви "апостола", целуйте попу руку, возьмите замуж
поповен...
     - Ну-ну!  Ты  уж слишком разошелся,  -  заговорил Пятрусь Гулик.  -  Мы
просто  испытываем  вас...  ну,  наших...  руководителей...  Знаешь,  братец
Андрей,  есть пословица: "Семь раз примерь и один раз отрежь". Так почему же
мы не можем примерять?  И неужто ты думаешь,  что мы ни о чем не размышляем,
что нас ничто не волнует?  Но для того, чтобы не путаться, не делать ошибок,
надо все как следует обдумать.
     - Вот  это  человеческий голос!  -  воскликнул Лобанович.  -  Друг  мой
дорогой! Для этого мы и собираемся. Нам надо проверить: что мы и кто мы? Или
мы  -  болотная вода,  которой нет ходу,  или мы -  криничная струя,  живая,
свежая,  та струя,  которая оставляет в  стороне гнилую болотную воду и  все
стремится вперед и вперед по чистому желтому песочку.
     - Стойте,   хлопцы!   Видите?  -  испуганным  голосом  тихо  проговорил
Лопаткевич и присел в борозду.
     Лобанович  взглянул  в  ту  сторону,   куда  показывала  дрожащая  рука
Лопаткевича.  Среди ржи,  на  соседней меже,  покачивались над колосьями две
фуражки.
     - Полиция! - еле пошевелил побледневшими губами Гулик.
     Все немного растерялись и пригнули головы.
     Раздвинув  колосья,  Лобанович начал  всматриваться.  Спустя  некоторое
время лицо его повеселело.
     - Эй  ты,  богатырь!  -  насмешливо обратился Андрей к  Лопаткевичу.  -
Перестань дрожать от страха, разогнись, протри глаза и посмотри.
     Учителя подняли головы, осмотрелись.
     - Фуражки-то не начальнические, кокарды не блестят. Значит, какая может
быть полиция!  -  продолжал Лобанович и засмеялся.  - Пойдем навстречу. Это,
вероятно,  кто-то из Микутич,  а может, и кто-нибудь из наших товарищей счел
за  лучшее податься в  противоположную сторону от места собрания,  -  Андрей
выразительно посмотрел на Лопаткевича.
     - Я  считаю,  что надо идти к  ним и  выяснить,  что они и  кто они,  -
проговорил Тукала.  -  По крайней мере будем знать и сможем определить линию
нашего поведения, а в случае чего предупредим товарищей.
     Тем временем головы неизвестных людей снова замелькали среди ржи, но на
этот раз видно было, что путники направились в другую сторону.
     - Гэй! - крикнул Лобанович. - Гэй, кто там? Обождите!
     Путники остановились.
     - Что ты! - схватил его за руку Лопаткевич. - А вдруг это шпики?
     - Тем лучше,  -  сказал Андрей.  -  Мы покажем, что никого не боимся, а
просто гуляем в поле.
     Учителя  и   неизвестные  двинулись  друг   другу  навстречу  и   скоро
столкнулись лицом к лицу.
     Лобанович  узнал  "неизвестных".  Это  были  действительно  микутичские
крестьяне Мирон Шуська и Лявон Раткевич. Лобанович хорошо знал их обоих, как
своих земляков.  Садович часто вел с Шуськой и Раткевичем беседы,  научил их
немного разбираться в политике. "Это ваша опора, без народа в ваших делах не
навоюешь", - говорил Садович Андрею.
     - А зачем это дядьки гуляют по полю в такую пору?
     Раткевич хитро усмехнулся.
     - Да вот ходили посмотреть:  может,  где-нибудь княжеской травы удастся
вечерком накосить.
     - Мы же вольные,  -  горько проговорил Шуська. - Жать рановато, косить,
если бы  и  хотел,  нечего;  весь луг княжеский.  Жевать также нечего:  хлеб
кончился, Вот и ходим вольные - ни рукам, ни зубам работы нет.
     Сколько раз Лобановичу приходилось выслушивать такие жалобы,  и  всегда
они вызывала в нем чувство какой-то и своей вины в беде народа..
     - Нечего,  дядька,  -  Лобанович взял Шуську за руку и,  волнуясь, даже
запинаясь порой, продолжал: - Вы же знаете, не всегда так будет, надо только
нам,  трудящимся людям, ближе стать друг к другу, чтобы вместе защищать свои
интересы,  отстаивать свои права.  А  если так будет,  то упадет с  престола
коронованный идол,  разбегутся его прислужники. Тогда и поля и луга перейдут
в крестьянские руки,  которые сами сумеют обработать их,  управиться с ними.
Не будете крадучись выкашивать полянки в  панском лесу,  на свое собственное
поле пойдете работать.
     Лопаткевич незаметно дернул Лобановича за рукав.
     - Пусть  учитель не  беспокоится,  -  открыто глянув  ясными глазами на
Лопаткевича,  проговорил Шуська,  -  ничего  плохого из  нашего разговора не
будет, в плохие уши он не попадет. А если скажу кому, то такому же горемыке,
как я сам. Он меня поймет, потому что и сам хочет дождаться лучшей доли.
     На губах Раткевича снова появилась понимающая, хитроватая улыбка.
     - Если учителя погулять собрались,  то на доброе здоровье, - сказал он.
- А может, гуляя, поговорить о чем-нибудь захочется - говорите смело. Мы тут
поблизости походим и, если что такое, дадим знать. Не так нам уже та панская
трава нужна, - закончил Раткевич.
     Учителя, взволнованные неожиданной встречей и поддержкой, поблагодарили
свою добровольную стражу и двинулись дальше.
     Лобановичу стало понятно,  что разговоры,  которые он и  Садович вели с
крестьянами,  не  пропали  даром.  "Молодец  Бас!  -  мысленно  похвалил  он
Садовича. - Действительно это ваша опора!"
     Когда  подходили к  Пристаньке,  увидели гуляющих возле  реки  знакомых
учителей.  Они громко приветствовали группу Лобановича.  Тотчас же показался
из лесу и  Садович со своими друзьями.  Все сошлись на высоком и  живописном
берегу Немана,  где  можно  было  присесть или  просто поваляться на  сочной
зеленой травке.
     Всего  собралось  двадцать  один  человек.  Это  были  молодые  хлопцы,
до-двадцати пяти  лет.  Одному Ничыпару Янковцу было  лет  под  тридцать.  У
некоторых только еле-еле пробивались усики. Зато попался в один бородач. Это
был Милевский Адам.  Он  отпустил длинную,  рыжую,  выстриженную в  середине
бороду, какие носили министры при царе Александре II. Борода Милевского была
предметом шуток со стороны учителей, но он не обращал на шутки внимания, сам
смеялся над  собой и  объяснял,  что  бороду он  носит для "фацеции".  Одеты
учителя были хоть и не очень богато, но все же на городской лад, а некоторые
даже и  щеголевато.  Фуражки они носили черные и  белые летние с  бархатными
околышами. Были, правда, учителя и без фуражек, без пиджаков, в одних только
верхних рубахах.
     Когда разговоры и шум немного стихли, Садович обратился к учителям:
     - Товарищи! Давайте приступим к делу, ради которого, собственно говоря,
мы и собрались здесь.
     - Поскольку мы  собрались для  того,  чтобы  навсегда  сбросить с  себя
одежду  "ветхого  Адама",   -  отозвался  Иван  Тадорик,  -  давайте  сперва
искупаемся в Немане,  а наше собрание не медведь, в лес не убежит. Приступим
к важному делу с чистой совестью и с чистым телом.
     - Ты  мне всегда портишь обедню!  -  напустился на Тадорика Садович.  -
Проведем собрание - оно будет недолгим - и тогда смоешь "ветхого Адама". Как
народ считает? - спросил он учителей.
     - Сначала собрание,  купаться потом!  -  загудели все,  в  том  числе и
Лопаткевич и  Гулик.  Им,  очевидно,  хотелось  поскорей развязаться с  этим
небезопасным делом.
     - Если так,  то  перейдем к  делу,  -  торжественно объявил Садович.  -
Товарищи!  - продолжал он. - Как водится всюду на свете в таких случаях, нам
надо выбрать председателя собрания и секретаря.  Кого выберем председателем?
Я предлагаю Ничыпара Янковца.
     - Кто  палку взял,  тот и  капрал,  -  откликнулся Ничыпар.  -  Будь ты
председателем...  Хлопцы!  Я  предлагаю выбрать Садовича,  он в  таких делах
мастак.
     Учителя зашумели.  Одни  называли Ничыпара,  другие -  Садовича.  После
недолгих пререканий председателем собрания был избран Садович,  а секретарем
- Райский.
     Став председателем собрания,  Садович сразу переменился. Черты его лица
сделались строгими,  глаза грозными,  грудь его еще более подалась вперед, и
голос зазвучал по-новому.
     - Товарищи!   Сегодняшнее  собрание  -   важнейшее  событие   в   нашей
учительской жизни,  -  начал он.  - Мы живем в такое время, когда все лучшие
люди России отдают свою волю и энергию на борьбу с царизмом,  за равноправие
и  свободу  народа.  Никакие  кары  царских  прислужников не  могут  сломить
революционных борцов. Царский трон зашатался...
     - Но царь с трона не свалится, - заметил Тадорик.
     - Вот мы и должны свалить его!  -  грозно сказал оратор.  - Наша святая
обязанность -  открыть глаза народу. Наш долг перед народом - организоваться
в   революционный   учительский   союз,   присоединиться  к   Всероссийскому
учительскому союзу и общими усилиями,  по единой программе повести борьбу за
освобождение народа из ярма царского самодержавия, за землю и волю.
     Говорил Садович долго и довольно складно.  Многие из слушателей,  в том
числе и Лобанович, подумали: "А хорошо говорит Бас!" - и втайне позавидовали
его красноречию.
     - Наш долг,  -  закончил свою речь Садович,  -  организовать сегодня же
учительский союз борьбы с царизмом. Так обсудим это. Кто хочет сказать?
     - А  что здесь обсуждать и  что говорить?  -  тряхнул длинными волосами
Ничыпар Янковец.  -  Дело ясное,  такая организация нужна! - И он решительно
махнул рукой.
     - Конечно,  нужна!  -  подхватили  учителя.  Даже  Гулик  и  Лопаткевич
проявили вдруг некоторую воинственность.
     - Я так думал,  и все мы так думаем,  -  сказал в заключение Садович. -
Нам, друзья, надо оформить наше постановление.
     - А какое постановление? - спросил Лопаткевич.
     - Такое,  -  ответил Садович. - "Девятого июля тысяча девятьсот шестого
года  -  то  есть сегодня -  мы,  нижеподписавшиеся,  постановили:  первое -
организовать учительский союз;  второе -  поставить своей задачей бороться с
самодержавным строем...  " Более подробно мы обсудим и запишем дома,  потому
что здесь у нас нет ни бумаги, ни чернил, - прервал сам себя Садович.
     - Валяй! - махнул рукой Лопаткевич.
     На  этом  учительское собрание  на  Пристаньке  было  окончено,  и  его
участники,  быстро сбросив с  себя  одежду,  пошли в  Неман смывать "ветхого
Адама".


XXVII

     Лобанович несколько по-иному представляя себе учительский съезд.  В его
воображении он рисовался весьма торжественным и  важным событием.  А на деле
вышло все значительно проще.  Не довелось ему даже выступить с докладом, над
которым он  так  долго ломал голову.  Короче говоря,  не  хватало надлежащей
серьезности.  А  это  объяснялось тем,  что среди участников съезда не  было
людей, прошедших настоящую революционную школу на практике.
     Возвратясь с Пристаньки,  с соблюдением всех предосторожностей, учителя
разошлись кто  куда,  с  тем,  однако,  чтобы вечером собраться в  школе для
обсуждения  постановления и  подписать  его.  Са