Анна
Григорьевна не  сразу вышла из  своей засады,  и  имела для этого основание:
писарь подкрался,  принял такую позу,  чтобы удобней было броситься на жену.
Он  пригнулся,   как  кот,  готовый  прыгнуть  на  мышь.  Лобанович  схватил
Василькевича за руки и вывернул их ему за спину.
     - Не смей, а то выброшу на улицу! - пригрозил он писарю.
     Писариха шмыгнула во мрак коридора и исчезла.
     - Ну, писарь, пойдем искать Иваша!
     Лобанович  потащил  писаря  в   комнату,   где   выдержала  осаду  Анна
Григорьевна.  Никаких следов пребывания Иваша там не было.  Иваш в этот день
ездил по волости со старшиной собирать недоимки.


XIV

     Весна входила в  полную силу.  Каким красивым было  в  тот  день раннее
утро,  до  восхода  и  на  восходе солнца!  Ясное,  лазурное небо  все  выше
поднималось над  обновленной землей.  В  чистом,  свежем  утреннем  воздухе,
словно невидимые струны,  звенели песни жаворонков, далеко разносились щебет
суетливых воробьев,  гоготанье гусей  и  горластое "ку-ка-ре-ку"  верханских
петухов.
     Сладко  спал  под  утро  утомленный хмелем  писарь  Василькевич.  После
происшествия перед  запертой  дверью  писарь  немного  опомнился,  он  понял
нелепость своего поведения и  свою вину перед женой.  Несколько дней он даже
не  пил.  Жена  с  его  согласия поехала к  своим родителям,  проживавшим на
далеком,  глухом хуторе.  Писарь в  скором времени заскучал в  одиночестве и
начал снова прикладываться к бутылке, запершись в своей заветной комнате. Он
то сидел неподвижно,  то ходил из угла в угол и время от времени опрокидывал
чарку за чаркой.  Далеко за полночь он ложился в  постель,  а засыпал только
под утро,  когда люди покидали уже свои постели и деревня понемногу начинала
пробуждаться. Среди разнообразных звуков, наполнявших тихий утренний воздух,
особенно выделялось щелканье кнута Лукаша Левченки.
     Лукаш Левченко,  дворянин по  происхождению,  забрел сюда  с  Украины и
обосновался  в   Верхани  в  качестве  общественного  пастуха.   Постоянного
местожительства у него не было. Каждый день переходил он из хаты в хату. Где
он ночевал,  там его кормили, а наутро, когда он выходил собирать стадо - по
одной,  по  две  коровы со  двора,  -  ему давали в  торбу провизию.  Каждая
крестьянка старалась не  отстать от других женщин,  чтобы не осудил ее Лукаш
за  скупость.  Вечером,  пригнав стадо,  пастух  направлялся в  другую хату.
Месяца за  полтора Лукаш обходил таким образом все  село.  Тогда он  начинал
новый круг своего бродяжничества из хаты в  хату.  В  помощь ему село давало
двух подпасков.
     Лукаша  в  селе  любили.  Он  был  хорошим  пастухом  и  веселого нрава
человеком.   Носил  он  длинную,   порыжевшую  от  солнца  суконную  свитку,
старательно залатанную.  Утром, чуть свет, Лукаш снаряжался в поход, надевал
свитку,  вешал через плечо торбу с провизией, брал искусно сделанный длинный
кнут на коротком увесистом кнутовище,  кнут сажени три длиной. Прикрепленный
к  кнутовищу железным кольцом и  петлями из сыромяти,  этот кнут начинался с
толстенной,   как   уж,   специально  свитой  веревки.   Постепенно  веревка
становилась тоньше и заканчивалась тоненьким пеньковым хвостиком с десятками
узелков.  Лукаш Левченко в совершенстве владел этим своеобразным оружием. Он
так  мастерски щелкал  своим  кнутом,  что  издали  казалось,  будто  кто-то
стреляет из  пистолета.  При помощи этого оружия Лукаш держал в  повиновении
свою "рогатую паству", так называл он стадо.
     Снарядившись   надлежащим   образом,    Лукаш   подходил   к   крайнему
крестьянскому дворику,  откуда и начинал собирать стадо. Он разматывал кнут,
занимал такую позицию, с которой сподручней было щелкнуть, принимал наиболее
удобную позу, набирал полную грудь воздуха и громко, протяжно кричал:
     - Выгоня-я-я-яй!
     Это был не просто крик, не обычный возглас, - нет, это была своего рода
мелодия,  музыка,  которая прежде всего радовала и  веселила,  как  артиста,
самого  Лукаша.  И  никто  так,  как  Лукаш  Левченко,  не  мог  вывести это
"выгоня-я-я-яй",  хотя  многие  старались  подражать ему.  Услыхав  Лукашово
"выгоняй",  хозяйки торопливо выбегали из хат,  открывали хлевы и  выпускали
коров.  Лукаш распахивал калитку,  корова выходила на улицу.  А чтобы она не
забывала,  что  над нею есть недреманное око,  Лукаш щелкал кнутом.  Корова,
если она была молодая и  резвая,  весело взбрыкивала и бежала по улице,  а к
ней присоединялись другие коровы,  бычки и  телушки.  Минут через десять вся
Лукашова "рогатая паства" собиралась в шумное,  разноголосое стадо, медленно
и  степенно шествовала по улице в  поле.  Пока Лукаш не выходил со стадом из
села,  он  не  переставал для  острастки щелкать кнутом и  время от  времени
выкрикивать "выгоня-я-я-яй",  хотя нужды в  том  уже  не  было.  Ему  просто
нравилась музыка этого пастушьего возгласа в его, Лукашовом, исполнении.
     В это утро,  собрав "рогатую паству", Лукаш, как всегда, проходил с нею
мимо школы и  волости.  И  здесь ему захотелось еще раз на прощание с  селом
крикнуть "выгоняй".  Он остановился посреди улицы,  между волостью и школой,
запрокинул  голову  и   гаркнул  вдохновенно,   протяжно,   с   музыкальными
переливами:  "Выгоня-я-я-яй!" Нужно сказать, что перед этим, когда Лукаш был
еще  довольно далеко от  волости,  его зычный голос нарушил сладкий утренний
сон писаря.
     - Вот горланит, гад! - проворчал разбуженный писарь. - Ну и горло! Чтоб
оно у тебя опухло!
     Но тотчас же все стихло. Писаря снова начал смаривать сон. И вот в этот
самый момент Лукаш и гаркнул свое богатырское "выгоняй", стоя посреди улицы.
Писарь даже подскочил на  своей постели,  словно его  кольнули шилом.  Какая
наглость -  так горланить под окнами квартиры писаря!  Не раздумывая о  том,
что будет дальше, он сорвался с постели босиком, в одной сорочке. Накинув на
плечи белое пикейное покрывало, писарь, как тигр, выскочил на крыльцо.
     - Что дерешь тут горло?  -  грозно набросился он на Лукаша.  -  Кричи в
поле, а не под окнами волостного правления, чтоб у тебя пуп треснул, сволочь
ты!
     Пока писарь выбегал на  крыльцо,  Лукаш отошел еще  шагов на  десять от
волости,  двигаясь за  стадом.  Увидав Василькевича на крыльце,  без штанов,
прикрытого одеялом,  Лукаш  только ухмыльнулся,  довольный тем,  что  привел
писаря в такую ярость, - вот что значит Лукашово "выгоняй"! На ругань писаря
он добродушно отозвался:
     - Дай боже пану писарю такой крепкий сон, как мой пуп. А что касательно
сволочи, то сволочь - царю помочь.
     Василькевич бросил  на  Лукаша  искрометный взгляд  и  повернул в  свою
спальню,   не  снимая  с   плеч  одеяла.   Подпаски  посмотрели  на  Лукаша,
переглянулись и захохотали.  Лукаш подмигнул им и с видом победителя щелкнул
кнутом.
     Лобанович проснулся еще тогда, когда Лукаш был на другом конце села. Он
вслушивался в  голос пастуха-дворянина.  А тот медленно приближался со своим
стадом,  покрикивая "выгоняй" и  пощелкивая кнутом.  Когда послышался глухой
топот коровьих копыт,  учитель поднялся с  постели и  подошел к окну,  чтобы
посмотреть на веселого Лукаша.  Лобанович однажды встречался с  пастухом,  и
ему понравился этот беззаботный,  веселый,  добродушный человек. Лукаш любил
выпить и  за  чарку горелки готов был служить верой и  правдой.  Он не видел
учителя в  тот  момент,  когда в  последний раз  выводил свое "выгоняй",  не
догадывался,  что  за  ним  следит Лобанович,  который был свидетелем ярости
писаря.  Как  только Василькевич скрылся за  дверью своей квартиры,  учитель
открыл окно и позвал Лукаша.  Пастух подбежал.  На его лице блуждала лукавая
улыбка.
     - Ну,  брат Лукаш, и голос у тебя! Как труба иерихонская! Даже писаря с
постели поднял.
     - Не понравился писарю мой голос, - ответил Лукаш и засмеялся.
     - А ты наплюй на это. Вот тебе двадцать копеек на чарку, а завтра утром
ты  снова тут  покричи.  За  каждое твое  "выгоняй" буду давать по  двадцать
копеек.
     - Будет сделано! - весело ответил Лукаш, беря двугривенный.
     На  следующий день Лукаш снова остановился посреди улицы,  на  этот раз
ближе к квартире учителя, и сколько было силы закричал:
     - Выгоня-я-яй!  Панич,  выгоня-я-яй!  - и несколько раз щелкнул, как из
пистолета, кнутом.
     Лобанович подбежал к  окну и дал Лукашу обещанные двадцать копеек.  Так
повторялось несколько дней подряд. Писарь, как видно, догадался о заговоре и
на крыльцо больше не выбегал.
     Раз в году Лукаш имел одну привилегию:  в день святых апостолов Петра и
Павла он мог делать все,  что захочет,  -  мог выгонять скотину,  а мог и не
выгонять.  Таков был обычай в Верхани.  Но если Лукаш выходил в этот день на
работу,  каждый двор одарял его  хлебом,  мясом,  салом,  яйцами,  сыром,  а
кое-кто давал ему при этом еще немного медяков. Лукаш, конечно, обходил свою
"парафию",  собирал  стадо  и  принимал добровольную дань.  Выгнав  из  села
скотину, Лукаш поручал стадо подпаскам, а сам продавал собранное добро, весь
день угощался горелкой,  угощал людей,  ходил по селу и  пел песни.  И  люди
уступали ему дорогу. В этот день Лукаш был неприкосновенным лицом.


XV

     Лобанович, хотя и не очень часто, все же встречался с Иваном Антипиком.
Но не было еще случая,  чтобы они открыто,  по-приятельски поговорили друг с
другом.  Антипик - человек прозаический, практического склада характера. Вся
его жизненная философия и  мудрость заключалась в том,  чтобы жить спокойно,
тихо и сытно.  Специального учительского образования у него не было, окончил
он  какую-то малоизвестную сельскохозяйственную школу,  но это не мешало ему
гордиться своим  учительским званием и  своим образованием.  По  существу же
человек  он  был  невредный.  В  жизни  руководствовался он  одним  основным
правилом:  "Не трогай ты меня, и я тебя не трону". Лобановичу хотелось ближе
познакомиться с ним и заглянуть в тайники его души,  но все не было удобного
случая.  Антипик  как  бы  предугадывал замыслы  своего  соседа  в  старался
уклониться от какого бы то ни было открытого и откровенного разговора.  Днем
его почти никогда не было дома, а возвращался он поздно. Но однажды вечерком
Антипик зашел  к  Лобановичу.  Каким-то  образом он  узнал,  что  мать  Лиды
Муравской собирается заехать к  учителям и  пригласить их в  гости к себе по
случаю того, что Лида и Коля окончили школу.
     - Ну что.  ж,  позовет - поедем, - отозвался Лобанович. Признаться, ему
самому хотелось навестить мать таких славных детей, как Лидочка и Коля.
     Антипик, немного помолчав, прищелкнул языком и добавил:
     - Надо и нам угостить Антонину Михайловну.
     - Надо так надо,  -  согласился Лобанович.  - Не знаю только, чем и как
угощать, и вообще не знаю, что она за женщина.
     Антипик оживился. Язык его на мгновение словно присох к гортани, но тут
же снова и еще быстрее, чем обычно, защелкал.
     - Антонина  Михайловна  -   вдова  и  еще  не  старая,  это  во-первых.
Во-вторых,  она мать Лидочки, к которой, по моим наблюдениям, коллега мой не
безразличен.
     Антипик лукаво, многозначительно подмигнул, словно для него были совсем
ясны  мысли  и  сердце Лобановича.  Тот  невольно опустил глаза и  тотчас же
сказал:
     - Вот не думал,  что ты такой наблюдательный... А может, и ваша милость
к ней не безразличны?
     Антипик пропустил мимо ушей эти слова и продолжал:
     - В-третьих, она выкрестка и, в-четвертых, любит чарку.
     - Характеристика полная, портрет написан основательно. Видать, сидел ты
с ней за чаркой не раз, - пошутил Лобанович.
     - Сидел и еще посижу, вернее - посидим: угощение сделаем в складчину, -
откликнулся Антипик.
     - Ну что ж,  согласен.  Так еще лучше. Вопрос можно считать решенным, -
закончил Лобанович и внимательно взглянул на Антипика.  -  Скажи, Иване, как
думаешь провести лето  и  что  предполагаешь делать  дальше?  На  всю  жизнь
присягнул начальной школе или есть другие планы?
     Антипик заморгал глазами в предчувствии какого-то серьезного разговора.
Серьезных разговоров он  не  любил,  считая,  что они могут сбить человека с
толку.
     - А я об этом и не думаю, - ответил Антипик. - Да и зачем? Поработаю на
лугу, на поле. А надоест и это - буду думать о чем-нибудь другом. А так, без
нужды,  зачем  мозолить мозги  и  портить нервы!  Мое  правило такое:  тихо,
спокойно -  так и не рыпайся, а начнут прижимать - соберись незаметно и беги
в другое место.
     - За что же и кто начнет тебя прижимать, если ты будешь сидеть тихо?
     - И то правда,  - щелкнул языком Антипик. - Но бывают разные люди, есть
и  такие,  что могут без всякой причины привязаться к  тебе.  И все же самое
лучшее правило: не трогай ничего и не бойся никого.
     - А  вот же  ты сидел тихо,  никого не трогал,  а  пристава испугался и
задал стрекача, - поддел его Лобанович.
     Антипик потупился, хотел что-то возразить, но Лобанович добавил:
     - Впрочем, все-таки твоя правда: ты нарушил свое правило, затронул Анну
Карловну, которую имел или имеет на примете грозный становой пристав.
     Лобанович  почувствовал,  что  Антипику  неприятно напоминание об  этом
случае.
     - Всякое бывает на свете между людьми,  -  нотка покорности слышалась в
голосе и словах Антипика.
     - И   ты   должен  молчать,   мириться  со   всей   бессмысленностью  и
несправедливостью такого порядка?
     - А  что  из  того,  что  я  буду кричать?  Кто  меня услышит?  Вот  ты
попробовал крикнуть, и тебя переместили. Нет, брат, выше пупа не прыгнешь! -
тоном победителя заключил Антипик.
     Лобановичу стало ясно,  что с Антипиком каши не сваришь,  а вести с ним
разговор о  роли  учителя  в  общественной жизни,  пытаться пробудить в  нем
сознательность -  не  только бесполезная трата времени,  но  и  небезопасная
вещь. Где порука, что Антипик не проговорится вольно или невольно? Лобанович
не  пробовал больше заглядывать в  душу своего коллеги,  она  была для  него
ясная и неинтересная, как стертый медяк. Он только сказал:
     - Да, твоя правда.
     Спустя  несколько  дней   в   школу   действительно  приехала  Антонина
Михайловна. Лобанович встретил ее на крыльце.
     - Наверно, вы мать Лиды и Коли, Антонина Михайловна? - спросил хозяин.
     Антонина Михайловна улыбнулась,  и  Лобанович увидел  неровные,  гнилые
зубы.
     - Я, я! - проговорила гостья.
     Это была женщина с довольно красивым лицом,  чернобровая,  черноглазая.
Правда, глаза ее немного выцвели, порыжели... "Неужто в ее годы и Лида будет
такая?" - подумал Лобанович и повел гостью в комнату.
     Пока  она  приводила себя  в  порядок,  как  это  свойственно женщинам,
Лобанович,  попросив прощения,  сбегал в  кухню  и  послал бабку  Параску за
Антипиком.  Но нужды в  этом не было.  Антипик тотчас же появился и сам.  Он
оказался более  ловким  кавалером,  чем  хозяин,  пригласил гостью присесть,
завертелся возле нее, защелкал языком на все лады. Лобанович смотрел на него
и прямо-таки любовался его способностями в деле обхождения с женщинами. "Вот
если бы ты был таким и в общественной деятельности!" - подумал Лобанович.
     Пока  ловкий  и  обходительный Антипик  развлекал Антонину  Михайловну,
Лобанович с бабкой Параской готовили закуску.  Нашлись колбаса, сыр, немного
масла,  кислая капуста.  Бабка Параска нарезала сала -  и  для закуски и для
яичницы. Сторож Пилип торжественно вытащил из-за пазухи бутылку горелки.
     - Может,  и в твой горлач, Пилипе, перепадет капля, - проговорил он, ни
к кому не обращаясь.
     Бабка Параска ради такого торжественного случая достала чистую скатерть
и застлала стол.  Расставила тарелки, положила ножи и вилки, - видно, где-то
заняла. Она по хотела, чтобы ее хозяин "светил" глазами перед гостьей. Когда
все  было  готово,  сели за  стол.  Угощение получилось довольно богатое,  к
великому удовольствию бабки Параски.  Лобанович,  как хозяин,  налил чарки и
поднял тост за гостью.  Выпили. После каждой чарки Антонина Михайловна брала
хлеб и, прежде чем откусить, нюхала, а потом уже клала в рот и закусывала.
     Сидели долго.  Несколько раз  бабка  Параска добавляла закуски.  Сторож
Пилип дважды ходил за горелкой,  причем и в его "горлач" перепадала "капля".
Лобанович почувствовал,  что в голове у него шумит.  Ему хотелось, чтобы это
угощение скорее кончилось,  а  гостья сидела как ни  в  чем не бывало,  пила
чарка в  чарку с  учителями,  нюхала хлеб и закусывала.  Антипик прищелкивал
языком значительно чаще своей нормы. Улучив момент, он подмигнул Лобановичу,
давая понять,  что он,  Антипик,  подпоит гостью.  Он позвал Пилипа и  снова
послал его за горелкой.  Лобанович тихонько направился в свою боковушку.  Не
раздеваясь,  прилег на кровать.  Некоторое время до его слуха еще доносились
шумные  голоса  и  звон  чарок,  беззаботный смех  Антонины  Михайловны.  Он
проснулся,   когда  пастух  Лукаш  уже  щелкал  своим  знаменитым  кнутом  и
выкрикивал свое залихватское "выгоняй".
     Лобанович поднялся с  постели и  вошел в  столовую.  За столом спокойно
сидела Антонина Михайловна.  Казалось,  она и  в рот не брала горелки.  Зато
Антипик лежал возле стола на полу в самой живописной позе совершенно пьяного
человека.  Развалившись и  задрав кверху нос,  он задавал храпака.  Антонина
Михайловна весело засмеялась и, показывая на Антипика, сказала:
     - Хотел споить меня.  Я  видела,  как он вам подмигивал,  и угадала его
намерения. Пили мы чарка в чарку... Нет, не ему споить меня! Сколько бы я ни
пила, я пьяна не бываю.
     Антонина  Михайловна рассказала,  как  она  выручала во  время  выпивок
своего покойного мужа,  как  пила с  самыми заядлыми пьяницами и  никогда не
пьянела.
     "Может,  ты оттого не пьянеешь, что нюхаешь хлеб, выпив чарку горелки",
- подумал Лобанович.


XVI

     В  ясный  весенний  денек  Антипик  и  Лобанович ехали  в  крестьянской
колымажке на  хутор,  состоявший из  трех или четырех дворов.  Один из  этих
двориков достался Антонине Михайловне и ее детям после смерти мужа.  К ней в
гости и ехали верханские учителя.
     От  Верхани до  хутора было  верст шесть.  Дорога,  кое-где  обсаженная
березками,  все время шла полем. По сторонам живописно раскинулись невысокие
пригорки,  небольшие рощи и  перелески,  узенькие зеленые долинки,  уютные и
манящие. В тени низких ольховых кустов то здесь, то там скрывался извилистый
ручеек,  порой выбегая на открытое место и сверкая,  как серебро, на солнце.
Богато и  щедро  украсила весна землю,  одев  ее  зеленью,  яриной и  житом,
начинавшими уже  выпускать молоденькие колоски,  рассыпала на  ней  миллионы
разнообразных душистых цветов.  Трудно было оторвать глаза от красоты земли,
от ее пышного убранства. И только когда подвода свернула с широкого большака
на  узкую  и  малонаезженную хуторскую дорожку,  Лобанович вспомнил Антонину
Михайловну,  ее добродушную улыбку и  гнилые,  щербатые зубы.  И  все же она
человек неплохой,  а  если вспомнить,  как уложила она Антипика,  то  ее  до
некоторой степени можно считать выдающейся женщиной.
     О  своем провале Антипик старался не вспоминать,  и  Лобанович также не
напоминал о нем, чтобы не задевать самолюбия коллеги.
     Подвода  подкатила  к  хуторку.   Из  запущенной  крестьянской  хаты  с
почерневшей соломенной крышей  выбежал  Коля,  а  за  ним  и  Лида,  немного
стесняясь и смущаясь.
     Коля широко открыл ворота на небольшой, но чистенький дворик. Мальчуган
не так был рад приезду учителей,  как появлению коня на их дворе.  Он больше
всего на свете любил лошадей.
     Как  только подвода остановилась,  Коля  тотчас же  подбежал к  коню  и
бросился распрягать его.  Дядька Купрей видел  ловкость Коли  и  его  умение
обращаться с лошадьми.  Он не мешал хлопцу и только похваливал его.  А Коля,
хотя был  и  маленький,  как узелок,  ловко рассупонил коня и  вынул изо рта
удила. Он считал, что хомут и удила наиболее неприятные, докучливые д