к окорока.
     На  улице  возле  каменного дома  Базыля  лежало около  десятка больших
камней.  Они предназначались для фундамента и  остались неиспользованными во
время постройки дома.  По какой-то необъяснимой причине Лобанович обратил на
них внимание,  -  может,  потому что еще в  детстве он любил сидеть на кучах
камней в  поле -  такие кучи назывались крушнями -  и наблюдать за тем,  что
происходит вокруг.  Вот и  теперь ему захотелось остановиться возле камней и
посидеть на них, но хозяин и Тарас Иванович взяли твердый курс на пасхальный
стол Базыля, также обещавший быть обильным и разнообразным.
     За этим столом уже сидели какой-то приезжий чиновник родом из Панямони,
по фамилии Булах,  мать Базыля, низенькая и толстая, как кадушка, две сестры
Смолянские и  "кощеева" дочь  Аксана.  Появление оравы  учителей произвело в
доме  целый  переполох.  Старая  мать  Базыля  важно  двинулась к  Широкому.
Чиновник Булах,  стараясь ничем  не  уронить  своего  достоинства,  медленно
приподнялся.  Девушки  же  вскочили  и,  как  мотыльки на  огонь,  бросились
встречать гостей.
     Лобанович дал знак учителям остановиться,  чтобы спеть свою волочебную.
Когда  дошли  до  куплета,  в  котором говорилось,  чтобы  девушки "сбросили
стесненья ярмо",  Базыль бросился к  Наде.  Но девушка отстранила его и сама
подошла к  Янке  Тукале,  с  тем  чтобы потом,  уже  на  законном основании,
похристосоваться с Андреем, которого она просто, по-девичьи полюбила. Выждав
немного,  Надя и  Лобанович вышли из-за  стола и  присели в  более или менее
укромном уголке.  Гости подвыпили,  шумели и  не  обращали на  них внимания,
только Базыль изредка бросал в  их сторону беспокойные взгляды.  Он не очень
был уверен,  что Надя не откажется от него,  хотя он и  владелец знаменитого
каменного дома.
     - Когда же вы замуж выходите? - спросил Лобанович Надю.
     - За кого?
     - Еще спрашиваете!  Известно,  за кого. За Базыля! Об этом вся Панямонь
говорит.  Человек он  добрый и  не противный,  имеет такой славный дом.  Вот
видите, буду вашим сватом.
     Надя посмотрела на Андрея, лукаво улыбнулась.
     - Если бы за свата, то пошла бы, а за Трайчанского не пойду.
     В эту минуту к ним подошел Базыль.
     - Как видите,  сон в руку,  -  заметил Лобанович,  -  но простите, меня
мучит жажда.
     Лобанович подошел к  столу,  на  котором стоял огромный жбан,  ведра на
полтора, с квасом. Жбан и квас были домашней гордостью матери Базыля.
     Больше всех  шумел  за  столом Янка  Тукала,  шутил и  выкидывал разные
штуки,  что  не  совсем  нравилось  немного  чопорной  старухе  Трайчанской.
Лобанович вывел друга из дома.
     - Посидим на камешках, - сказал он другу.
     - Я сейчас в таком состоянии,  что, кажется, перевернул бы каменный дом
Базыля.
     - Вижу,  брат, что энергии у тебя очень много. Так пойди и принеси жбан
с квасом, умираю от жажды.
     Янка, не задумываясь, притащил жбан. Лобанович напился, в голове у него
также чрезмерно шумело.
     - Ты  помнишь про  Стеньку Разина,  как  бросил он  в  Волгу персидскую
княжну? - спросил Андрей Янку.
     Повернувшись к камню, он запел, держа в руке жбан:

     Камень, камень, батька родный,
     Ты красавчика прими!

     Размахнулся и трахнул жбан о камень. Янка хохотал:
     - Уничтожили буржуйскую собственность!
     Когда мать Базыля огляделась и нашла черепки от жбана,  она всю вину за
его гибель возложила на Янку.  Но друзей в  это время уже не было в каменном
доме Базыля.


XVIII

     Удачная погода  в  начале  весны  сменилась холодами.  Ветры  подули  с
северо-запада,  а  затем переместились на восток и задержались там на долгое
время.  Днем по небу плыли клочья рваных облаков, холодных, пустых. К вечеру
ветер затихал. Над землей повисало яркое, звездное небо, а под утро на землю
оседала изморозь.  Земля высыхала,  трава не росла,  и всходы никак не могли
оторваться от  земли.  Люди  горевали  и  с  неприязнью смотрели на  глухое,
бесплодное небо.  Не  обходилось и  без того,  чтобы немного не позлились на
бога:  что  для  него  значит  послать  погоду  и  вообще  помочь  людям!  А
микутичский Семка Демидов, теперь уже покойник, говорил:
     - Поймать бы этого бога да огреть кнутом по ушам,  так он знал бы,  как
делать досаду людям и скотине!
     Микутичские женщины пошли  по  другому пути.  Нашлась среди  них  одна,
Тареся,  которая знала верный способ открыть в небе дверь для теплых дождей.
А для этого нужно было до восхода солнца перепахать поперек Неман,  его дно,
да чтобы соху не конь и не волы тащили,  а сами женщины. Они так и сделали в
одно холодное майское утро.  И  все-таки дождь не  пошел.  А  чтобы он пошел
наверняка,  нужно было еще  разрушить забор Миколы Стырника,  который ставил
этот забор между двумя Юриями -  католическим и  православным.  Разбросали и
забор, хотя это стоило нескольких прядей волос на головах двух женщин, тетки
Тареси  и  Стырниковой Текли:  они  подрались во  время  уничтожения забора.
Обиднее всего было то,  что и это мероприятие не помогло,  а авторитет тетки
Тареси,  инициатора этого дела,  совсем упал. Так и не было дождя и тепла до
самого июня.
     В  эту  сухую  неприятную погоду,  когда  вокруг слышались одни  только
жалобы и упреки, к Лобановичу пришло письмо из Вильны. Писал ему Власюк.

     "Уважаемый дядька Андрей!
     Если Вы не имеете очень прибыльных заработков, приезжайте к нам: работа
для Вас найдется.  Довольно Вам сидеть в щели,  надо выходить в люди. В этом
мы  Вам  можем оказать помощь и  со  временем сделать из  Вас  образованного
человека - послать Вас туда, где учится Тетка-Пашкевич. Держитесь, дядька, и
держите хвост трубой.
     С уважением к Вам Н. В. "

     Небольшое и  немного чудаковатое письмо  направило мысли  Лобановича по
новому руслу.  Прежде всего было приятно,  что  его  приглашают в  редакцию.
Редакция казалась ему  тогда  самым высоким и  самым разумным учреждением на
свете,  где сидят самые разумные люди. А главное - в письме был намек на то,
что его пошлют учиться в  университет,  а  это была давняя мечта Лобановича.
Сидеть же дома,  не имея определенных занятий,  было неинтересно. Вот почему
письмо  так  приятно  взволновало  его.  Ему  хотелось  сейчас  же  показать
кому-нибудь это письмо,  поговорить о  его содержании.  С  кем же,  как не с
Янкой,  поделиться мыслями и чувствами! В эти дни Янка прозябал у родителей.
Будь хорошая весна, к этому времени вырос бы лук в огороде, щавель на лугу и
разные съедобные коренья в  лесу.  Сейчас же  ничего этого  не  было,  разве
только изредка перепадало яичко -  все же он был сыном у  матери.  Назревала
потребность отправиться в Столбуны, там наклевывалась кое-какая работа.
     К  Янке  и  направился Андрей Лобанович,  взяв небольшой кусочек сала и
"крючок" горелки.
     Вода в Немане шла на убыль.  Микутичские крестьяне говорили, что сейчас
и  курица перейдет реку вброд.  Лобанович перебрел Неман и минут через сорок
подходил к  Нейгертову,  где жил Янка.  В  нем была только одна уличка.  Сам
житель деревни, Янка так определял длину своей улицы: в определенный час, на
рассвете,  в  одном  и  другом конце  деревеньки выходили во  двор,  встав с
постели,  дед Матвей и дед Авсей.  Они делали свое дело, смотрели на звезды,
на небо,  гадали о погоде. И каждый звук, издаваемый одним дедом, был хорошо
слышен другому.
     Лобанович переступил высокий,  почти  полуметровый порог и  остановился
возле двери. В хате, кроме Янки, никого не было.
     - Здравствуй,  Янка!  Пусть не  падет на тебя тень березы,  под которой
сидел грек!
     Янка не  ждал прихода приятеля.  Он  сидел за  простеньким крестьянским
столиком и  читал книжку "Так говорил Заратустра".  В углу над столом висели
образа в  примитивной,  самодельной оправе,  но  под стеклом,  чтобы мухи не
загрязняли лица святых угодников. На одном конце столика лежала завернутая в
домотканую скатерть краюшка хлеба.  Хлеб, как бы его ни было мало, не должен
сходить со стола.
     Янка удивился и обрадовался.
     - Кого я  вижу!  Не  обманывают ли меня мои глаза?!  -  воскликнул он и
выскочил из-за стола.  -  Приветствую человека, ищущего себе погибели, чтобы
стать человеком! - добавил Янка и горячо поздоровался с приятелем.
     - Вот этого я  от  тебя еще не  слыхал.  Не у  Ницше ли заимствовал?  -
спросил Лобанович.
     - У него, собачьего сына! - признался Янка.
     Усадив Андрея на лавку,  он выразил сожаление,  что в  хате никого нет,
все в поле, а потому угостить друга нечем и некому.
     - Не единым хлебом жив человек,  -  отозвался Лобанович.  Он знал,  что
семья Янки жила бедно. - Я пришел не для того, чтобы ты меня угощал.
     Помолчав немного, Лобанович добавил:
     - Может  быть,  действительно ты  недалек от  истины,  когда говоришь о
человеке, который ищет себе погибели, чтобы стать человеком.
     Лобанович достал из кармана письмо Власюка.
     - Вот, прочитай!
     Взяв письмо,  Янка впился в него глазами,  а Лобанович наблюдал,  какое
впечатление производит письмо на приятеля.
     Кончив читать, Янка молча и долго глядел на Андрея. По лицу видно было,
что он обрадован.
     - Вот  это  новость!  Я  же  тебе говорил,  что нашего брата бездомного
бродягу голыми руками не  возьмешь и  от  земли не оторвешь:  ведь его корни
глубоко сидят...  Валяй,  братец,  обеими руками благословляю тебя в дорогу.
Пусть будет она посыпана желтеньким песочком!
     Янка крепко пожал руку Андрею.
     - Так ты советуешь ехать?
     - От всего сердца!
     - Ну, если так, давай пить магарыч!
     Лобанович вытащил "крючок" горелки,  поставил на  стол и  положил сало,
завернутое в бумагу. Янка с восхищением смотрел на это добро.
     - А,  братец ты мой!  Пусть будет благословен тот ветер,  который занес
тебя в мою хоромину!
     Янка живо метнулся к деревянному шкафчику и достал оттуда вместительную
крестьянскую чарку,  быстро  развернул скатерть,  отрезал два  ломтя  хлеба.
Лобанович тем временем откупорил "мерзавчик" и налил чарку.
     - Давай,  Янка,  выпьем за тех,  у кого,  как причастие, лежит на столе
краюшка  хлеба,  с  такой  любовью  и  уважением  завернутая в  простенькую,
домотканую скатерть.  Пусть этого хлеба будет больше, и пусть не добавляют в
него мякины либо толченой картошки. Пусть свободно, счастливо и богато живут
трудовые люди!
     - Смотри  ты,  какой  из  тебя  оратор!  -  заметил Янка,  а  Лобанович
опрокинул чарку, налил в нее горелки и передал приятелю.
     Янка взял чарку.
     - Хоть и  велико мое желание выпить эту чарку,  но  еще сильнее желание
также сказать что-нибудь перед тем, как выпить. Лети же, мое слово, далеко в
свет!  Вырвись из  этой  низкой хаты,  где  даже нет  пола,  пробейся сквозь
соломенную крышу,  бомбой взорвись в  панских дворцах,  в  кабинетах царских
сатрапов и  в  самой  царской резиденции и  крикни  им:  "Подохните вы  все,
окаянные обдиралы,  обидчики,  палачи, на радость простым трудовым людям!" -
Одним духом Янка опорожнил чарку.
     - А здорово ты сказал! Затмил ты меня, Янка. Молодец!
     Янка взял кусочек хлеба и сала.
     - Перед тобой, Андрей, я могу произнести речь, а вот если бы я выступал
перед толпой людей, ничего не вышло бы, - признался Янка.
     - Ведь тебе и не приходилось выступать перед народом.  Практика,  брат,
нужна! - поддержал приятеля Андрей.
     Хоть  "крючок" и  не  очень  большая мера,  но  все  же  друзья заметно
повеселели, когда осушили его.
     - Что же,  Янка,  -  сказал Лобанович,  -  не пойти ли нам искать своей
погибели? Что мы будем сидеть так?
     - А куда думаешь пойти? - спросил Янка.
     - Среди микутичских окрестностей для  меня  малоизвестным осталось одно
место:  я  никогда не  ходил еще в  Панямонь занеманскими полевыми дорогами.
Давай прогуляемся!
     - С тобой я готов идти какими угодно тропинками, какими угодно дорогами
на самый край света.
     - А знаешь, почему я хочу заглянуть в Панямонь?
     - Может, и знаю, но не знаю, - ответил Янка.
     - Совесть,  братец,  не дает мне покоя с того дня,  когда я разбил жбан
старой матери Базыля Трайчанского.  Меня  немного,  а  может быть  и  очень,
волнует то,  что вину она возложила на тебя.  И ты мне скажи:  зачем обижать
старую и добрую женщину, которая годится нам в бабки? Этот жбан, быть может,
ее друг,  старый спутник ее жизни,  а  мы учинили такое свинство!  Если я не
искуплю своего греха перед доброй теткой Соломеей, бог покарает меня самого!
- шутливо-трагическим тоном произнес Лобанович.
     - Бог? - спросил Янка.
     - Ну,  пусть не бог, а судьба. Знаешь, Янка, никакой глупости, никакого
свинства со стороны человека по отношению к другим людям жизнь не прощает...
Это мелочь, но все это верно.
     - Мне нравится,  Андрей,  все,  что ты сказал сейчас. Но как мыслишь ты
себе искупить свой "грех"? - спросил Янка.
     - А  вот как.  Сегодня базарный день в  Панямони.  На ярмарке нас более
всего  должны  интересовать гончары,  купим  самый  большой муравленый жбан,
какой  только найдется у  них.  На  этом  жбане  я  наклею этикетку с  такой
надписью:  "Дорогая тетка Соломея!  Не  гневайтесь вы  на нас и  особенно на
Янку:  жбан разбил не  он,  это наша общая с  ним вина".  И  подпишусь.  Она
поверит, так как знает меня с малых лет.
     - А если мы не найдем такого жбана? - спросил Янка.
     - Тогда мы закажем гончару вылепить еще больший жбан и  с двумя утками,
- ответил Лобанович.


XIX

     Пассажиров  в  вагоне  было  не  так  много.  Лобанович  примостился на
скамейке возле окна и  любовался все новыми и новыми картинами,  написанными
щедрой  природой на  каждом  кусочке  земли,  а  также  и  созданными трудом
человека.  Какая  глубокая,  невыразимая красота скрыта  в  этом  совместном
творчестве человека и природы!
     Одно только не радует: наступившие вдруг холода и засуха задержали рост
хлебов  на  полях  и  травы  на  лугах.  Особенно  бросаются в  глаза  своим
убожеством яровые на узких полосках, что поднимаются на песчаные пригорки и,
достигнув середины,  скрываются на  их  противоположных склонах.  Совершенно
иначе  выглядят  помещичьи  поля,  составленные из  лучших  кусков  земли  и
собранные в широкие массивы, окружающие панские усадьбы и фольварки. Вовремя
посеянные,  богато унавоженные,  пышно растут здесь озимые и яровые и стойко
переносят невзгоды весны.
     Лобанович внимательно присматривался ко всему,  что попадалось на глаза
во время быстрого бега поезда,  с каждой минутой уносившего его все дальше и
дальше от  Микутич,  от Нейгертова,  откуда еще позавчера брели они с  Янкой
неведомой ему  прежде полевой дорогой.  Возле  дороги стояла пышная,  старая
сосна,  вершину которой давно видел Лобанович,  проходя по  одному пригорку,
неподалеку от  Микутич.  Не  раз останавливался он  там,  чтобы полюбоваться
сосной. Он смотрел на нее в подзорную трубу, купленную когда-то в Пинске. До
одинокой сосны было шесть верст от  того пригорка.  И  вот недавно Лобанович
вместе с  Янкой вплотную подходил к  очаровавшему его дереву.  И  сейчас оно
стоит в глазах Андрея.
     Чем  больше  отдалялся Лобанович от  Микутич и  его  окрестностей,  тем
меньше думал о  них.  Иные мысли занимали сейчас путника:  о  том городе,  в
котором еще  не  приходилось ему  бывать,  о  газете  и  ее  редакции,  куда
приглашали его приехать.  Что увидит он  там?  Как примут его?  Какую работу
дадут в редакции?  Не забывал он и о том,  что находится под тайным надзором
полиции.  Вот почему он считал рискованным обратиться за разрешением поехать
в Вильну. Его могут спросить в полиции: а почему он просит разрешения? Может
выявиться,  что  поднадзорному известно его  положение.  Так  лучше  поехать
втихомолку, а там что будет, то будет, лишь бы -не киснуть на одном месте.
     Уже совсем рассвело, когда Лобанович подъезжал к Вильне. Из-за высокого
живописного холма,  которыми так богаты окрестности Вильны, взлетали в ясное
и холодное небо, словцо золотые стрелы, лучи солнца.
     С  каждой минутой поезд  приближался к  вокзалу и  наконец остановился.
Лобанович с  небольшим чемоданчиком в руке одним из первых вышел из вагона и
двинулся  вслед  за  толпой,  с  восхищением разглядывая подземные  туннели,
которые вели на вокзал и в город.  Здесь было такое множество поворотов, что
если  бы  не  надписи,  новый  человек мог  бы  легко  заблудиться.  Наконец
Лобанович вышел  в  город,  пересек довольно просторную площадь и  сразу  же
вышел к Острой Браме,  где находилась святыня католического населения, икона
остробрамской божьей матери.
     Вступая под арку Брамы, горожане, пешие и конные, даже важные чиновники
и околоточные,  неизменно снимали фуражки и шляпы и шли либо ехали медленным
шагом. По краям улицы, несмотря на ранний час, стояли на коленях богомольные
люди,  мужчины и  женщины,  неистово били себя в  грудь кулаками и припадали
лбами к  холодной торцовой мостовой.  Было  здесь много нищих,  молившихся с
особым  рвением  и  нарочито  громко.  Лобанович также  вынужден  был  снять
фуражку,  причем  ему  вспомнился один  полешук,  которого силой  загоняли в
церковь.  По  дороге он говорил:  "Хоть и  пойду,  но ни рукой,  ни губой не
пошевельну!"
     Миновав  Острую  Браму,  Лобанович начал  отыскивать и  украдкой читать
надписи  на  перекрестках,  надеясь  встретить название  улицы,  на  которой
помещалась редакция газеты.  Было еще рано, город только-только пробуждался,
и на улицах людей было мало.  Лишь изредка попадались одинокие фигуры мужчин
и женщин,  которым некогда было нежиться в постелях,  а может,  и не все они
имели свои постели. Это были преимущественно крестьяне из окрестных деревень
и  обитатели глухих  городских закоулков,  ремесленники и  люди  неизвестных
профессий.  Худые,  оборванные,  озабоченные, они куда-то спешили ради куска
насущного хлеба. Лобанович внимательно и сочувственно присматривался к ним и
думал:  "Как много есть на  свете людей,  которым живется гораздо хуже,  чем
выгнанным из школ учителям!" Не спеша заходил он в глухие,  тесные переулки,
которыми был богат город,  чтобы лучше ознакомиться с  ними.  Переулки порой
заводили путника  в  тупики.  Он  возвращался обратно и  терял  ориентацию в
городе,  которого не  знал,  шел  в  другом направлении и  снова  упирался в
тупики.  Наконец он  выбрался на  более  просторные улицы.  На  каждом  шагу
бросались в  глаза  монастыри,  костелы,  церкви,  кирки и  часовни,  богато
украшенные  скульптурами  католических  святых.  Они  являлись  своеобразной
летописью,  рассказывавшей о  многовековой жизни города,  о его исторических
судьбах.
     Блуждая по улицам и переулкам,  Лобанович забрался в такие районы,  где
уже потерял надежду без посторонней помощи найти нужную ему Завальную улицу.
А   Вильна   тем   временем  пробудилась  и   начала   свою   обычную  жизнь
полицейско-чиновничьего  губернского  города  царской  империи.  Прошло  еще
полчаса,   когда   Лобанович  наконец  остановился  возле  редакции.   Рядом
помещалась довольно большая,  богатая лавка с  пышно размалеванной вывеской,
на которой было написано по-русски:  "Торговая фирма Амстердама". Можно было
подумать - люди так и думали вначале, - что это торговый дом, открытый здесь
каким-нибудь  богатым купцом  из  Амстердама.  В  действительности же  лавка
принадлежала местному торговцу по фамилии Амстердам, торговавшему цикорием и
кофе.
     Несмело,  с  некоторым волнением и  даже страхом,  переступил Лобанович
порог дома, где помещалась редакция.
     В  тесной каморке,  за простенькой деревянной перегородкой с  небольшим
оконцем без  стекла,  сидел человек,  молодой,  худощавый.  Перед ним стояла
жестянка с клейстером и кисточкой.  Он складывал номера газеты то по одному,
то целыми пачками и наклеивал на них ярлычки с тем или иным адресом.
     Молодой  человек  поднял  глаза  на  незнакомого посетителя.  Лобан