юдмила?
     - А  почему она ваша,  а  не наша?  -  спросил Лобанович.  -  Ну что ж,
девушка как девушка.
     - Вы посмотрите, как возле нее этот железнодорожник увивается!
     - А вам завидно? Почему же вы не увиваетесь?
     - Мое  от  меня  не  убежит!  -  гордо заявил Дубейка.  Недавно земский
начальник обещал ему должность писаря.
     Подошел Максим Горошка.
     - Что вы так редко у нас бываете? - спросил и он Лобановича.
     Максим  был  вертлявый,  низкого роста,  но  довольно красивый парень с
тонкими черными дугами бровей и  живыми глазами.  Среди паненок он  считался
интересным  кавалером,   хоть  и  невыгодным  женихом.  Максим  любил  вести
разговоры на общественные темы. Он ничего не делал, нигде не служил. Почему?
Да  просто потому,  что  никакая должность его  не  удовлетворяла и  никакая
профессия не  отвечала его  взглядам на  жизнь.  Он  был  немного  шалопай и
распутник, отличался острым языком и любил высмеивать людей.
     То  тот,  то  другой  из  гостей  подходил  к  тельшинскому  учителю  и
что-нибудь говорил ему.  Соханюк сыпал шутками в кругу паненок. К Людмиле он
не подходил, хотя исподтишка очень внимательно следил за ней.


XXVII

     Панна Людмила несколько раз  порывалась подойти к  Лобановичу,  так как
потеряла надежду,  что он когда-нибудь подойдет к ней сам. Ей любопытно было
узнать, что он за человек. "Ну и бревно какое-то!" - заметила про себя панна
Людмила.  Тем не менее она попросила у  своего кавалера прощения и  с  милой
улыбкой подбежала к Лобановичу.
     - Можно возле вас присесть? - спросила она сладким голосом.
     - Прошу, прошу! - проговорил Лобанович и подставил ей стул.
     - Вы как будто за что-то сердитесь на меня. Правда?
     - О нет,  сохрани боже! - горячо проговорил счастливый учитель. - Разве
на вас можно сердиться? Да и за что?
     - Ну, скажите мне правду: почему вы ни разу к нам не зашли?
     - Я  живу далеко от вас,  с вами до этого дня не был знаком и вообще не
было случая.
     - А еще какие были причины? - допытывалась панна Людмила.
     - Других причин я вам не скажу.
     - А они были?
     - И об этом умолчу.
     - Ну, скажите! Ах, какой вы злой!
     - Что делать, и злые люди живут на свете.
     - Нет, вы добрый! Я слышала, что вы добрый!
     - Мало ли что говорят. Да еще говорят ли?
     - Так вы мне не верите?
     - Я и сам себе не верю.
     - Вот это мило! Как же это вы себе не верите? - спросила панна Людмила.
     - А вот бывает так:  думаешь одно, а делаешь другое. Хочешь жить так, а
живешь иначе.
     - А почему так получается?
     - А  потому  и  получается,  что  внутреннее состояние  человека  очень
изменчиво. На него имеет влияние погода, люди, особенно ваш брат...
     - А какое влияние имеет на вас наш брат?
     Лобанович подумал и ответил:
     - И хорошее и плохое.
     - Ха-ха-ха! - засмеялась Людмила. - Неужто на вас имеет влияние, как вы
говорите,   наш  брат?   Не  верится  что-то.  Вы,  простите,  действительно
какой-то... святой.
     - Я знаю,  -  с оттенком легкой грусти сказал Лобанович, - что паненкам
святые не нравятся, хотя, правда, святым я являюсь с вашей точки зрения...
     - Нет,  нет!  Вы не обижайтесь, прошу вас. Я только хотела сказать, что
вы... ну, совсем не такой, как другие, не такой в лучшем смысле.
     - Очень вам благодарен,  но,  снявши голову,  по  волосам не плачут.  И
обиды здесь никакой нет.  Иной человек всю жизнь бьется и  ломает голову над
тем, как бы стать святым, а мне это легко далось.
     - О!  Молодец,  профессор больших букв!  -  шутил подловчий,  подойдя к
Лобановичу. - Один завладел панной Людмилой!
     - Это я  завладела профессором,  просто силой взяла его,  не спрашивая,
рад ли он этому или не рад, - ответила панна Людмила.
     - Простите,  -  усмехнулся Лобанович и глянул ей в глаза так,  будто он
знал гораздо больше, чем думала панна Людмила, - а так ли это?
     Девушка на  мгновение смутилась,  потом вскинула на  него  свои  бойкие
глаза.
     - Ой, хитрый же вы, хитрый!
     - А как вы думаете, святость и хитрость не мешают друг другу?
     - О нет! Вам они не мешают.
     - Ну, это другое дело. Но можно ли быть святым, оставаясь и хитрым?
     - В вопросах святости я ничего не понимаю,  - ответила панна Людмила. -
Оставим это. Скажите, почему вы так быстро тогда убежали, помните, у Абрама?
     - Я никак не ожидал встретить вас там, и мне стало неловко... Скажу вам
правду:  я не хотел,  чтобы вы подумали,  будто я зашел туда для того, чтобы
увидеть вас.
     - А разве вам так неприятно было увидеть меня?
     - Вот вы и поймали меня.  Теперь выкручивайся как хочешь,  -  засмеялся
Лобанович.
     - Вы мне говорите правду,  слышите?  Чистую правду!  - горячо наступала
Людмила.
     - Я просто не хотел обманывать вас.
     - Что  это  значит?   Я  ничего  не  понимаю,  -  слегка  нахмурившись,
проговорила панна Людмила. - В чем вы меня могли обмануть?
     - Всего знать нельзя: знание часто разрушает наше счастье.
     - Теперь я уже совсем не понимаю вас.
     - А  вы  больше  разговаривайте  с  умными  людьми,  -  посоветовал  ей
Лобанович.
     - Чем же я виновата, что вокруг меня дурни?
     Лобанович засмеялся.
     - Плохого же вы мнения о  ваших кавалерах,  и  я на этот раз очень рад,
что не нахожусь в их числе.
     - О чем это голубки воркуют?  -  спросил Суховаров,  подходя к ним. Ему
было немного не  по  себе оттого,  что  панна Людмила оказывала предпочтение
Лобановичу.
     - Прошу садиться, - указала панна Людмила место возле себя.
     Суховаров сел,  положив ногу на  ногу и  покрутив свой черный усик.  Но
поговорить ему так и не удалось -  хозяйка приглашала гостей к столу.  Гости
вздохнули с  облегчением и,  неловко  толпясь и  оказывая друг  другу  знаки
внимания, двинулись в соседнюю комнату.
     Через весь длинный стол тянулся ряд бутылок с  водкой.  Лобанович сидел
рядом  с  Максимом Горошкой и  Дубейкой.  Оба  они  были  хорошие выпивохи и
мастера  по  части  закуски.  Каждая  новая  чарка  увеличивала оживление за
столом.  Шум,  смех,  шутки наполняли комнату.  Пили за здоровье писаря, его
дочерей, Суховаров поднял чарку за любовь, Дубейка - за панну Людмилу. Гости
вставали, чокались, расплескивали водку. Урядник предложил спеть "Боже, царя
храни... ". Все вынуждены были подняться, рады они были тому или не рады.
     Лобанович чем-то  понравился Максиму Горошке,  и  тот,  дав волю языку,
приставал к своему соседу с пустыми и грязными разговорами.
     - К каждой бабе подкатиться можно,  - говорил Максим Лобановичу. - Я их
натуру хорошо знаю.  С виду кажется - "не тронь меня", брыкается, обижается,
а кончит тем, что прильнет к тебе.
     - Ну,  знаете,  по нескольким потаскухам нельзя судить о всех, - сказал
Лобанович.
     - Зачем брать потаскуху?  -  Максим поднял глаза на соседа. - Пусть это
будет между нами. Мне матушка наша жаловалась на своего отца Кирилла: "Такой
он,  говорит,  болезненный,  слабенький, ничего не может. Просто жалко его".
Ну, я и пожалел нашего батюшку, - проговорил Максим и захихикал.
     - Неужели это правда? - спросил Лобанович и поглядел на Максима.
     - А вы думали,  я -  Иосиф Прекрасный?  Вы, профессор, как вижу, еще не
просвещенный в этом смысле человек, - сказал Максим и засмеялся.
     - А  разве  для  этого  нужно  специальные  курсы  кончать?  -  спросил
Лобанович.
     - Нет, для этого нужно быть мужчиной, - ответил Максим.
     - А не просто распущенным человеком?
     - При чем здесь распущенность? Природа, брат, требует свое.
     - Если  пойти за  природой,  можно оправдать всякие глупости,  особенно
если при этом начнешь еще потакать себе.  Вот вы нигде не служите,  отец ваш
уже старик,  ему приходится содержать вас,  а вы скажете:  "Природа требует,
чтобы он заботился обо мне".
     - Разумеется.  Разве я  просил его,  чтобы он  пустил меня на  свет?  А
пустил -  пускай и кормит,  пускай позаботится...  Слушай,  профессор, давай
выпьем на "ты".
     Максим налил чарки. Выпили.
     - Знаешь,  брат,  -  начал Максим, - я тебе такую молодицу расстараюсь,
что с нею ты узнаешь радости рая.
     Лобанович начал быстро пьянеть. Ему стало легко и весело. Перед глазами
плавал какой-то приятный туман и все окрашивал в розовый цвет.  И этот самый
Максим,  и Дубейка,  и Суховаров,  и вообще все,  собственно говоря, хорошие
люди,  -  думал он.  Максим совсем еще молодой,  он мальчишка.  А  что он за
бабами гоняется,  так кто же этого не делает?  Только Максим и  другие имеют
смелость открыто признаться в  этом,  а он,  Лобанович?  Он гораздо хуже их,
потому что  скрывает свои  грязные мысли  о  женщинах.  А  мало  ли  времени
занимали у него эти мысли!  Он помнит встречу с незнакомой женщиной, которая
шла к нему,  а он прогнал ее. Разве он хорошо поступил? Сколько раз он жалел
об этом,  и мысли о ней разжигали его.  А кому он об этом сказал?  Никому. А
почему?  Ясно почему:  ему,  грязному в такой же мере,  как и все мужчины, а
может,  и более того,  хотелось показаться чистым, невинным, лучше других. А
он...  просто обманщик,  хитрец,  фарисей, притворщик, фальшивомонетчик, так
как выдает себя не за то,  что он есть.  Ха-ха-ха!  Это он - отшельник, он -
святой!..
     Мутным взором обвел Лобанович гостей.  В глазах у него все колыхалось и
троилось.   И  неведомо  откуда  перед  ним  появился  образ  панны  Ядвиси.
"Ядвисенька,  милая,  славная!"  Он склонил голову и  о чем-то думал.  Потом
внезапно повернулся к Максиму.
     - Максим Грек! Выпьем, брат?
     - Выпьем, профессор.
     - За здоровье той молодицы, с которой можно познать радости рая!
     - Браво, профессор!
     Лобанович совсем  опьянел.  Правда,  трезвых здесь  и  не  было,  кроме
паненок - они были только веселые - и Соханюка, который водки не пил. Тем не
менее  Максим  и  Лобанович  выделялись  среди  этой  компании.  Они  громко
разговаривали, жестикулировали, целовались.
     Соханюк незаметно подошел к Лобановичу.
     - Слушайте, коллега, зайдем на минутку ко мне!
     - Зачем?  Не  пойду.  Я  еще  пить  хочу.  Хочу похоронить тельшинского
педагога, потому что он фальшивый.
     - На одну минуточку, коллега! Выйдем.
     - Соханюк!  Милый мой  Соханючок!  Ты  мой  старший брат,  я  покоряюсь
тебе...  Но...  Стой!  Ты, брат, хитер, Соханючок, я знаю, ты хочешь от меня
под пьяную руку подписку взять,  что я отдаю тебе гарнцы.  - Гарнцы ты мне и
так отдашь как подарок к свадьбе.
     - Правда,  брат, правда! - спохватился Лобанович. - Женись, брат! Отдам
тебе гарнцы, потому что ты человек, а не еловый пень, как думал я прежде.
     Соханюк под руку привел Лобановича в свою квартиру.
     - Куда ты меня привел и зачем привел?  Я хочу к паненкам пойти.  Максим
Грек, свинячий ты человек, где ты?
     - Проспись, коллега. Ну их! Будут пальцами показывать и трубить на весь
уезд, рады на язычок поймать нашего брата.
     - Эх,  Соханюк,  Соханюк!  Ты  и  гарнцы мои берешь,  ты  и  честь нашу
учительскую охраняешь.  Ты тронул мое сердце. Живи же, Соханюк, многая лета!
Женись,  брат,  плодись,  населяй пинские болота и  володей ими,  -  говорил
Лобанович с дивана, еле ворочая языком.


XXVIII

     Лобанович  встречал  в  Тельшине  первую  полесскую  весну.   Казалось,
выражение печали,  грусти, не сходившее всю зиму с лица этого глухого уголка
Полесья,  теперь исчезло,  -  что-то  новое и  радостное появилось в  облике
широких пустынных болот и  темного,  угрюмого леса,  стройных сосен,  высоко
поднимавших свои  кудрявые головы,  и  могучих  дубов,  одиноко  стоявших на
опушке леса.
     Весна была ранняя,  как обычно в  Полесье.  В  лесах на  припеке быстро
появлялись  проталинки,   и   освобожденная  из-под   снега  земля  радостно
выглядывала на свет желтовато-серыми пятнами,  уже выбивался и  прошлогодний
брусничник,  свежий и  сочный,  распрямлялись и  тихонько покачивались сухие
веточки вереска и ягодника.  Вдоль железной дороги,  где так весело сверкали
щедро  рассыпанные золотые  лучи  солнца,  под  прикрытием зеленых сосенок и
красноватого молодого  березняка тянулась длинная  желтая  полоса  оттаявшей
земли. Она становилась шире с каждым днем, с каждым часом.
     А  возле  железнодорожных мостиков не  умолкая  звенела дружная капель,
стоял  веселый гомон оживших речушек и  ручейков.  Темные маслянистые шпалы,
старые,   трухлявые  пни  давно  погибших  деревьев,   гнилые  сучья  -  все
выглядывало из-под снега,  и все, казалось, радовалось, что не последний раз
видело солнце.  А лес, освещенный и обогретый солнцем, смотрел так весело! И
было что-то необычайно приятное в  этом светлом пробуждении жизни,  в запахе
прелых,  прошлогодних листьев,  то здесь,  то там устилавших землю.  В  душе
пробуждались новые  стремления,  начинали звучать новые  струны,  оживленные
нежным дыханием весны;  они  убаюкивали душу  тихой,  неясной песней,  давно
слышанной сказкой,  полной красоты и  очарования,  и куда-то манили и звали.
Куда?  Может,  в ту неведомую,  неразгаданную,  всегда привлекательную даль,
закрытую завесой  розовых  мечтаний,  которые еще  никогда не  сбывались?  А
может,  это просто пробудилась в  душе тоска о  чем-то  таком,  мимо чего ты
прошел   беззаботно  и   что   навек   утратил?   Или   это   отзвук  вечной
неудовлетворенности человека,  выделяющей его  из  круга  всех  других живых
существ и ведущей по дороге исканий лучших форм жизни и ее красоты?  Или это
стремление  раздвинуть  границы  своего   кругозора,   познать  непознанное,
изведать неизведанное?  Но  вечны загадки жизни и  вечно наше  стремление их
разгадать, - ведь формы жизни ограничены, сама же жизнь не имеет границ.
     После  вечеринки  у  писаря  Лобанович некоторое время  чувствовал себя
скверно.  Ему  было горько и  обидно,  что  он  так  напился,  болтал разные
глупости и даже пил за здоровье какой-то молодицы. Проспавшись, он чуть свет
вырвался из квартиры Соханюка и почти бежал домой.  И вот теперь,  на другой
день  после  попойки,  немного успокоившись,  он  бродил по  железнодорожной
насыпи и  сурово клеймил свое поведение человека и учителя.  Ему вспомнились
первые дни после приезда сюда,  его радужные мечты и  планы.  Они находились
сейчас в таком противоречии с действительностью,  что о каком-либо моральном
удовлетворении не  могло быть и  речи.  На  душе у  него было тревожно.  Ему
хотелось бросить здесь все и уйти.  Куда? Куда глаза глядят, на новые места,
и уже там начинать жить по-иному.
     Лобанович окинул взглядом окрестности Тельшина.  Тесно,  темно и пусто.
Только ветряные мельницы,  растопырив вверху два крыла, слегка наклоненные в
сторону села,  имели такой вид,  словно их поразила какая-то новость я  они,
едва успев сказать:  "О-о-о!",  застыли от изумления.  Дом пана подловчего и
высокая коптильня возле  него  также  выделялись своим немного более веселым
видом  из  серого  скопища  соломенных  крыш  крестьянских хат.  Неужто  ему
придется жить здесь хотя бы  еще  одну зиму,  -  на  лето,  когда закончатся
занятия в школе, учитель намеревался куда-нибудь поехать...
     Дом  пана подловчего глянул на  Лобановича еще  раз и  еще.  Подчиняясь
какому-то тайному чувству,  учитель свернул с  железной дороги и  направился
домой,  поглядывая то  на  высокий крест  возле  школы,  то  на  крышу  дома
подловчего.  Приблизившись к  ним,  он пошел медленнее,  словно вор,  бросая
взгляды на окна.  Сделав еще несколько шагов,  Лобанович остановился: в окне
из-за вазонов ему кланялась та головка, которую ему так приятно было видеть.
Он просветлел и решительно открыл калитку, ведущую во двор его соседки.
     - С  того времени,  как вы  влюбились в  панну Людмилу,  уж не хотите и
зайти к нам, - сказала Ядвися не то в шутку, не то серьезно.
     Лобанович глянул ей в  глаза,  в эти темные и такие милые,  приветливые
глаза,  на ее черные тонкие брови,  подобных которым он не видел ни у  одной
девушки,  ни у  кого на свете.  Кажется,  никогда бы не отводил от нее своих
глаз!  Он подумал:  "Никто тебя не видит,  никто не знает, какая ты славная,
милая, - и добавил: - Дурни они!"
     - А,  - сказал Лобанович в порыве какой-то радости, а внутри у него все
дрожало,  - или только свету, что у панны Людмилы? А вы мне вот что скажите:
когда вы перестанете хорошеть? Можно было бы уж и остановиться.
     Все мысли о мести Ядвисе, все те колючие слова, которые не так давно он
собирался бросить ей,  -  все  теперь  исчезло,  словно эти  глаза  и  брови
развеяли их и похоронили навек.
     - А когда вы перестанете быть таким угрюмым и злым? - ответила вопросом
на вопрос Ядвися.
     - С того мгновения, как вы спросили об этом.
     - Не  люблю я  мрачных,  -  сказала Ядвися.  -  Все  кажется,  что  они
набросятся и бить начнут.
     - Что ж  делать...  Порой человеку так тяжело,  навалится на него такое
горе, что невольно ляжет черная тень на лицо.
     - А какое у вас было горе? - спросила Ядвися.
     - Не  спрашивайте,  никакого у  меня  не  было  горя.  Разве  только вы
принесете его мне, но этого я очень не хотел бы.
     - Я? Что я для вас значу?
     - Все! - ответил учитель.
     - Правда? - тихо спросила Ядвися.
     - Готов  побожиться,  об  заклад  побиться,  -  начал  сыпать Лобанович
словами,  взяв нарочито шутливый тон,  чтобы шутками прикрыть то, что шло от
самого сердца.
     Ядвися,  как  козочка,  прыгнула к  печке,  где стояла пустая корзинка.
Схватив корзину, она подбежала к Лобановичу.
     - Сыпьте в корзину свое красноречие!
     Они смеялись, счастливые, как дети.
     Вдруг лицо Ядвиси стало серьезным.
     - Скажите,  -  проговорила она, - если бы я вас о чем-нибудь попросила,
вы сделали бы это для меня?
     - Все, что можно сделать, сделаю.
     - Сделаете?
     - Сделаю.
     Ядвися опустила глаза, потом медленно подняла их на учителя.
     - На  Гродненщине есть  у  меня одна знакомая девушка...  ну,  вам  все
равно,  кто  она.  Ей  нужно выйти замуж.  Понимаете?  Ей  просто необходимо
обвенчаться,  чтобы в документах иметь другую фамилию. Зачем - это также вам
не интересно. Так вот, согласились бы вы обвенчаться с нею?
     Ядвися говорила самым серьезным тоном.
     Лобанович и  верил и  не верил.  Если все это правда,  значит он Ядвисе
совсем не нужен.  Ему стало горько и тяжело.  Он опустил глаза и,  помолчав,
проговорил с заметной ноткой обиды и недовольства:
     - О  женитьбе,  какая бы она ни была,  я  думаю столько же,  сколько вы
думаете о прошлогоднем снеге.
     В комнату вошла Габрынька, и разговор о женитьбе на том и закончился.
     - Ну, расскажите, как вы гостили? - обратился к ней учитель.
     Габрынька с жаром,  оживленно рассказывала, как им было хорошо в гостях
и как не хотелось ехать домой.  Ядвися молчала. Лобанович слушал Габрыньку и
старался не  смотреть на  Ядвисю.  А  она все время не сводила с  него глаз.
Затем тихонько вышла из  комнаты,  ничего не  сказав.  Она  вернулась только
тогда,  когда Лобанович уже простился с  Габрынькой и  направился к  себе на
квартиру.
     Настроение у  него было самое паршивое.  Он  просто не  мог  найти себе
места,  не знал,  за что приняться. Пройдя несколько раз по комнате, он взял
бумагу и перо и сел писать письмо своему семинарскому другу Янке Тукале.
     "Милый Янка!
     "Где ты, милый, белобрысый? Где ты? Отзовися! Как без тебя здесь горюю,
приди подивися", - строчками известной песни, слегка изменяя ее текст, начал
он свое письмо.  -  Надоело,  брат,  мне здесь. Все пригляделось и приелось.
Начинается весна.  Вместе с  нею  во  мне  пробуждается дух  бродяжничества.
Кажется,  взял бы под мышку свои манатки и ушел куда глаза глядят.  Кончатся
занятия  в  школе  -   поеду  домой.  На  следующий  год  думаю  перебраться
куда-нибудь дальше,  в глубь Полесья.  Я начинаю анализировать самого себя и
результатами анализа остаюсь недоволен. Та обычная раб