ешает бросить эту
жизнь и стать свободным человеком?
     На лице жены подловчего отразился ужас. Такая мысль, как видно, ни разу
не приходила ей в  голову.  Неподвижная и молчаливая,  сидела она за столом,
сжав руками голову.  Потом улыбнулась какой-то кислой улыбкой,  словно желая
сказать, что все это глупости и что об этом не стоило и разговор начинать, а
жить  на  свете вообще тяжело и  надо мириться со  своей судьбой.  Лобанович
сказал тогда  ей  несколько ободряющих,  сочувственных слов,  желая рассеять
тяжелое настроение, простился и ушел из дома Баранкевича.
     Еще один случай припомнился учителю.
     Вскоре после описанного выше  разговора зашла жена подловчего вечером к
нему. Она была сильно взволнована и заплакана.
     - Простите,  пожалуйста,  что я зашла к вам,  - проговорила она, - но я
вас очень уважаю и считаю вас за родного...  Боже мой!  Что мне делать?  Что
делать? Нет больше сил терпеть!
     Лобанович догадывался,  что подловчий Баранкевич поднял в доме бурю, но
не стал расспрашивать свою гостью, а сама пани подловчая почему-то ничего не
говорила о том,  что ее так расстроило,  ни в чем не обвиняла мужа, а только
повторяла, что ей тяжело вообще.
     - Что же вам посоветовать?  - спросил Лобанович. - Если у вас есть куда
поехать,  то что же,  поезжайте.  Я  на вашем месте не примирился бы с такой
жизнью. Какая же это жизнь!
     - Вы знаете характер пана подловчего?
     - Я слыхал. Ну что же поделаешь, если у человека такой характер.
     - Ох,  мой паночку!  Как трудно ему угодить!  Ну, пускай я негодная, но
ведь он и  первую жену в  могилу вогнал,  и  меня вгонит.  -  Пани подловчая
плакала,  - И все я виновата. Чэсь плохо ведет себя - я в ответе. То одно не
так, то другое не этак... Что бы ни произошло, все я виновата.
     Лобанович не  знал,  что  сказать,  какой дать  совет.  Пани  подловчая
выплакалась,  излила всю свою печаль и горе и немного успокоилась.  Улыбаясь
сквозь слезы,  она просила Лобановича ничего и  никому не говорить.  Она еще
раз  повторила,  что  только с  ним поговорила откровенно,  поделилась своим
горем,  потому  что  считает его  очень  добрым,  совсем  родным  человеком,
простилась и ушла, прося прощения.
     Лобанович вздохнул с облегчением,  -  ему очень тяжело было слушать эту
исповедь, тем более что он не мог ей ничем помочь.
     "И вот будет терпеть и никуда не поедет,  -  думал Лобанович. - В самом
деле, что привязывает ее здесь?"
     Лобанович задумался.  А  ведь была же у  людей молодость,  были светлые
надежды и мечты. По своему вкусу строили они свое счастье, переживали начало
какой-то красивой сказки - и чем кончилась эта сказка? И не слагает ли и он,
Лобанович, теперь свою сказку?
     Снова  вспомнилась  панна  Ядвися.  Ему  стало  ясно,  почему  она  так
стремилась вырваться отсюда хотя бы на несколько недель,  лишь бы забыть обо
всем и отдалиться от этой грязи жизни, от отравы домашнего быта.


XXIII

     В  этот  вечер у  Лобановича было  какое-то  особенное настроение.  Что
явилось его главной причиной,  он  и  сам не  мог бы  сказать.  Недовольство
собой,  сознание  бессмысленности  той  жизни,  которой  он  живет,  чувство
одиночества овладевали им.  Учитель чувствовал,  что ему чего-то не хватает,
нужно что-то сделать,  чем-то заняться. Чем? Он раздумывал, ломал голову, но
удовлетворительного ответа на этот вопрос не находил.
     Нет,  надо куда-нибудь пойти,  просто подняться с  "места и  пойти.  Но
куда?  К  кому?  Учитель перебрал в памяти всех своих здешних знакомых.  Все
равно  куда  ни  направиться!  Он  взял  табакерку,  подложил табаку,  чтобы
закурить во время пути, и стал собираться, не зная, куда пойдет. Хорошо было
бы наведаться в какую-нибудь ближнюю школу, но ближе чем за пятнадцать верст
школы не было. Он оделся и совсем уже собрался выйти.
     - Вам письмо,  паничок,  принесли от старосты,  - промолвила сторожиха,
войдя в комнатку.
     Взглянув на  конверт,  Лобанович узнал  почерк  своего  близкого друга,
разделся и начал читать.
     Сторожиха стояла,  подперев щеку рукой,  и наблюдала за выражением лица
учителя.  Между прочим друг писал, как его подпоили и хотели женить на одной
девушке,   родственнице  какого-то   дьякона,   как   ему  пришлось  спасать
независимость своей особы и  он сбежал самым неожиданным образом и  в  самую
решительную минуту.
     Веселая улыбка освещала лицо  Лобановича.  Глядя  на  него,  смеялась и
сторожиха.
     - От кого же, паничок, такое письмо? - спросила любопытная старуха.
     - А  это,  бабка,  пишет одна паненка.  Пишет,  что если" приеду к  ней
свататься, то пойдет за меня сразу, - ответил он.
     - Так что же,  паничок,  думать? Лишь бы девчина была хорошая, - слегка
обидевшись, заметила бабка.
     В  конце письма приятель сделал приписку.  Он  сообщал о  смерти друга,
который вместе с  ними окончил семинарию.  Это известие поразило Лобановича.
Неужто это правда?  Андрей Лабузька,  тот самый Лабузька, чья фамилия стояла
рядом с  его фамилией в  списке семинаристов,  неужто он умер?  Может ли это
быть?
     И образ молодого парня,  крепкого,  полного сил,  встал как живой перед
Лобановичем.  Ему вспомнился один пустой,  незначительный случай,  когда он,
шутливо предсказывая судьбу своих друзей,  сказал весной прошлого года: "Ты,
Лабузька, недолго проживешь на свете!"
     Это  было  сказано в  шутку -  слишком уж  не  вязалась мысль о  смерти
Лабузьки с самим Лабузькой, так много было в нем здоровья и жизни.
     Опустив  голову,  Лобанович  долго  сидел  не  шевелясь,  погруженный в
раздумье.  Недавнее  неопределенно-тоскливое настроение сменилось еще  более
мрачным.  Весть  о  смерти  Андрея  вызвала  в  нем  мысли  о  непрочности и
ничтожности человеческого счастья.  Образ всемогущей и  неотвратимой смерти,
как злой призрак, снова встал перед ним и не давал ему покоя.
     Несколько минут Лобанович смотрел в одну точку не мигая. Растревоженное
воображение живо рисовало ему мертвого Андрея.  Неподвижен. Сквозь синеватые
веки виднеются погасшие очи.  Губы плотно сжаты, смерть наложила на них свою
печать.  Мертвенная бледность и желтизна разлиты по лицу... И это - человек!
Вернее,  та изменчивая форма,  которая прежде называлась человеком,  Андреем
Лабузькой.  Где же  все его былые порывы,  стремления?  Где они?  И  где сам
хозяин? Что есть там, по ту сторону?..
     Лобановича охватил страх.  У  него  было  такое ощущение,  будто кто-то
неотвратимый,  грозный  и  неумолимый замахнулся над  ним  тяжелой булавой и
вот-вот опустит ее на его голову.  А он такой слабый,  такой ничтожный,  что
даже слово протеста не может сорваться с его уст.
     Бабка испуганно смотрела на учителя:  такая внезапная и резкая перемена
произошла с "паничом", такой странный у него вид...
     Она  медленно отступила к  двери,  не  сводя с  учителя глаз,  покачала
головой и тихонько вышла из комнаты. Стоя в кухне, сторожиха несколько минут
прислушивалась к тому, что происходит за дверью. Но там все было тихо. Бабка
немного успокоилась.
     Лобанович встал и прошелся по комнате. Мысль о неотвратимости смерти не
покидала его, глубоко засела у него в мозгу.
     "Если бы  я  сказал кому-нибудь:  "Остерегайтесь меня,  я  ношу в  себе
смерть",  - вероятно, на меня посмотрели бы как на сумасшедшего и, во всяком
случае,  испугались бы меня,  - подумал Лобанович. - И тем не менее это так.
Но почему же люди об этом не думают?  А может,  и думают, и наверное думают,
только мысли эти держат при себе: зачем говорить о них тому, кого ждет такая
же судьба?"
     Образы,  сравнения,  не раз волновавшие Лобановича,  снова пришли ему в
голову.
     "...Порой идешь по  дороге.  Дорога трудная,  ноги  болят,  а  дом  еще
далеко.  И  думает путник:  "Наступит же мгновение,  когда я ступлю на порог
своего дома  и  окончится мой  путь".  Точно так  же  наступит мгновение,  -
рассуждал Лобанович, - когда я сделаю последний шаг на дороге жизни, а там -
смерть,  там конец!..  А дальше что?  Дальше темная и жуткая ночь небытия. А
если это так, стоит ли вообще жить? Жить, чтоб умереть?"
     Задав  себе  такой  вопрос,   Лобанович  задумался.  Он  никак  не  мог
примириться с мыслью о смерти. В эту минуту она была для него самым страшным
врагом на  свете  и  как  бы  заслонила собой  все,  сдавила его,  заперла в
какой-то темный и тесный круг.
     Никто не хочет умирать,  никто.  Ему вспомнилась панна Ядвися.  Сколько
раз слыхал он от нее,  что она очень хотела бы умереть! Лобанович никогда не
принимал ее слов всерьез,  он твердо был убежден в том,  что каждому хочется
жить,  как бы ему тяжело ни жилось на свете. Даже глубокая старость не хочет
уходить из жизни.  И  предания,  легенды народа подтверждают это.  В глубине
веков родилась евангельская притча о  Мафусаиле,  который жил больше всех на
свете. В час смерти явился ему бог и спросил:
     "-  Вот ты  прожил многие годы.  Скажи мне,  долгой ли  показалась тебе
жизнь?
     - Мне кажется,  будто я  вошел в  одну дверь дома,  прошел через него и
вышел в другую, - такой представляется мне моя жизнь.
     - Ну, а хотел бы ты еще жить?
     - Хотел бы, господи.
     Подумав, Мафусаил спросил:
     - Боже! А нужно ли умирать второй раз?
     - Нужно, - ответил бог.
     - Если так, я не хочу второй жизни".
     Человеческая  мудрость,  таким  образом,  отмечает,  что  страх  смерти
сильнее желания жить,  сильнее самой смерти.  А  самоубийцы?  В  жизни можно
найти немало примеров,  когда люди сами накладывают на  себя руки.  Как  это
понять?
     Если  человек  любит  жизнь,  то  что  же  заставляет  его  добровольно
расстаться с нею?  Говорят,  у человека слабый характер,  ему не хватает сил
бороться с  невзгодами жизни.  Но  если  и  действительно у  такого человека
характер слабый,  откуда же берется сила побороть страх смерти и  поднять на
себя руку? Какая-то нелепость. Одно противоречит другому.
     Лобановичу хотелось  представить себя  на  месте  человека,  кончающего
самоубийством,  посмотреть его  глазами на  дело жизни и  смерти.  Интересно
здесь и  еще одно обстоятельство:  каждый самоубийца имеет склонность к тому
или иному способу самоубийства -  одни стреляются,  другие вешаются,  третьи
топятся,  бросаются под  поезд,  отравляются,  режутся бритвой,  но  все они
стремятся выбрать наиболее легкий способ расчета с жизнью.  Некоторые из них
оставляют перед смертью записки,  коротенькие, а иногда и длинные. Лобанович
недавно читал в  газете записку одного самоубийцы.  Он  писал:  "Чтоб не так
страшно было умирать, немножко выпил".
     Неожиданно для  самого себя Лобанович все  больше и  больше углубился в
думы  о   самоубийцах  и  самоубийстве,   незаметно  начал  входить  в  роль
самоубийцы.
     "Что такое смерть?  Мгновение -  и всему конец. Тогда и думать о смерти
не придется и ничего человеку не нужно будет", - рассуждал он.
     Ничего не помня и  не отдавая себе ясного отчета в том,  что он делает,
не зная,  что он будет делать дальше,  Лобанович открыл ящик стола.  В самом
конце ящика,  заваленный бумагами и  книгами,  лежал револьвер,  простенький
шестизарядный револьверчик.  Иногда ходил Лобанович в лес,  чтобы пострелять
из него в цель.
     Теперь вид револьвера вызвал в нем совсем другие,  чем обычно,  мысли и
ощущения. Взяв его в руки, учитель заглянул в дуло.
     "Вот  только приставить к  виску,  взвести курок,  нажать -  и  боли не
почувствуешь!..  Нет,  боль,  вероятно,  будет,  но  все  это произойдет так
быстро, что мозг не успеет ничего осознать".
     Болезненные,  преступные мысли, казалось, заворожили Лобановича. Словно
туману напустил кто-то на молодого парня.
     Он  снова взял револьвер,  который приобрел теперь над  ним  непонятную
власть.  Его притягивала к себе и эта пуля,  черневшая в стволе, как головка
змеи. Уже несколько раз посматривал он на нее. Вдруг будто светлый солнечный
луч блеснул у него в голове.  Лобанович отбросил от себя револьвер. Холодный
пот выступил у  него на лбу.  Только теперь заметил Лобанович,  что руки его
дрожали,  словно  какой-то  страшный  вихрь  пронесся  у  него  в  душе.  Он
почувствовал огромное облегчение,  как после тяжелой болезни,  и все то, что
недавно произошло с ним, казалось кошмарным сном.
     - Паничок! - окликнула Лобановича сторожиха, входя в комнатку. - Должно
быть, вы, паничок, нехорошее письмо получили?
     - Почему ты, бабка, об этом спрашиваешь? - удивился учитель.
     - Видно  было,  паничок,  по  вас,  -  проговорила она,  окинув учителя
внимательным взглядом. - И знаете, паничок, - таинственно проговорила бабка,
- я вам опять заговор шептала! Шептала, ей-богу, шептала! Вы любите смеяться
надо мной и  над моим шептаньем,  а я все же шептала вам,  так мне вас стало
жалко.
     - Против чего же ты мне шептала? - спросил, заинтересовавшись, учитель.
     Сторожиха несколько минут молча глядела на него.
     - Чтоб отвязались от вас недобрые мысли,  - тихо проговорила она, глядя
учителю в глаза, словно желая что-то разгадать в них.
     Лобанович почувствовал себя так,  будто его уличили в чем-то нехорошем.
Неприятно было и то,  что в эту минуту он чувствовал превосходство сторожихи
над собой.
     "Любопытно", - подумал учитель.
     Вихрь чувств,  вызванных в его душе известием о кончине друга,  улегся,
ушли и мысли о смерти.
     "На свете, должно быть, все гораздо проще, чем нам иногда это кажется",
- заключил он свои мысли о смерти.


XXIV

     Полные света,  ласковые,  словно улыбка весны,  порой вставали в памяти
Лобановича,  волновали,  согревали его,  озаряли  лучами  радости  картины и
образы не  так  давно минувшего детства.  Они возникали нежданно,  о  чем-то
говорили  и  куда-то  звали,  оставляли в  душе  легкую  печаль.  О  чем?  О
невозвратимой утрате,  о том,  что стало сокровищем,  драгоценным сокровищем
памяти.  Он  видел дубы  на  берегу Немана,  величественные,  могучие дубы с
развесистыми,  пышными кронами,  с толстыми,  дуплистыми комлями, на которых
оставили свою печать многие десятки и сотни лет.  Ему улыбалось светло-синее
небо и  озаряло своим блеском родные далекие образы -  душистый луг,  ровные
скаты холмов,  окутанные синеватой дымкой,  старую сосну с  гнездом аиста...
Сверкающий день,  таинственный грохот  в  надземных  просторах  -  призывный
гомон-клич заслонивших небо грозовых туч с клубами светло-розовых облаков по
краям... Нет! Не расскажешь о них словами, но ими живет-горит душа!
     Радостно  взволнованный воспоминаниями детства,  Лобанович медленно шел
по  лесной  дороге.  Чувство  крепкой связи  с  окружающим миром,  с  жизнью
наполняло его бодростью.  Ему по душе были и этот неподвижный,  глухой лес и
безлюдная дорога,  по которой он шел.  Куда?  Да никуда.  Ему просто приятно
было побродить по  лесу,  посмотреть на  славные одинокие сосны,  на древние
дубы,  окружавшие полянку.  Удивительно!  Сколько раз  ходил он  здесь и  не
обращал внимания на  те  картины,  которые видел перед собой теперь.  Вокруг
было тихо и  глухо.  Всюду лежал снег,  но в воздухе уже веяло чем-то новым,
чувствовалась близкая весна.  Лобанович присел на  гладкий пень,  сидел и  о
чем-то думал.  Но разве это были мысли?  Нет,  перед ним проходили образы за
образами, целые вереницы их проплывали в его воображении. Так сидел он, пока
не  услышал глухой  конский топот  и  легкий  скрип  и  посвистывание узких,
кованных железом полозьев. Он поднял голову. Бойкая лошадка, бежавшая ровной
рысью,  вынырнула из-под  нависших елей на  просторную полянку.  Она  быстро
мчала легкие,  красивые санки, в каких обычно ездят зажиточные шляхтичи либо
средней руки помещики.  На высоком сиденье,  ловко,  как заправский возница,
натянув ременные вожжи,  сидела девушка.  На  ней  была легкая крытая шубка;
зимняя шапочка,  надетая слегка набок,  очень шла ей. Крепкий зимний холодок
разрумянил ей  щечки.  От стройной фигурки так и  веяло здоровьем и  жизнью.
Девушка бросила любопытный взгляд на незнакомого парня.  Видимо,  ее удивила
эта встреча,  а может,  и немного испугала: зачем сидит зимой на дороге этот
человек?  Она  быстрее погнала коня.  Через  несколько минут  возок исчез на
повороте,  снова нырнув под навес косматых елей и сосен.  Но Лобанович успел
рассмотреть и запомнить лицо девушки:  тонкие брови, бойкие синеватые глаза,
пухлые, красиво очерченные губы. Девушка показалась ему довольно красивой.
     "Наверно,  это и  есть та  краля,  за которой так увиваются хатовичские
кавалеры,  -  подумал Лобанович. - Ну, не такая уж она интересная, как можно
было ожидать".
     Он встал и  двинулся в ту сторону,  куда поехала девушка,  но совсем не
потому,  что его потянуло за  ней,  -  он просто пошел домой.  Все же,  если
говорить правду,  где-то в  глубине его сознания таилась мысль:  а  вдруг он
встретится с  нею...  Интересно было посмотреть на  нее еще раз,  разглядеть
получше.  Только бы  не  дать ей,  если уж на то пошло,  ни малейшего повода
подумать,  что он ищет встречи или знакомства с нею.  Нет,  пусть уж она его
извинит,  он постарается сделать так,  чтобы это получилось совсем случайно.
Миновав Сельцо,  Лобанович надумал зайти  к  старому Абраму,  выпить бутылку
пива и немного отдохнуть.
     У  Абрама была  одна чистая каморка,  куда заходили иногда более важные
гости,  чем  простые тельшинцы,  которые до  сих  пор,  по  старой привычке,
сохранившейся еще с того времени,  когда Абрам держал шинок, толклись обычно
в общем помещении -  корчме. Войдя в эту каморку, Лобанович от неожиданности
остановился:  за столиком сидела девушка,  которая недавно встретилась ему в
лесу и  о  которой он все же думал сейчас.  Она проверяла поданные ей старым
шинкарем счета.  Лобанович никак  не  ожидал встретить ее  здесь и  пришел в
такое смущение,  что  не  знал,  как  ему  быть:  идти дальше или  вернуться
обратно?  Панне Людмиле - это была она, - как видно, понравились его робость
и смущение.  Она вскинула на него свои синие глаза.  Легкая улыбка мелькнула
на ее лице.  И эта улыбка как бы говорила: "Я знала, что ты придешь ко мне".
Дочь землемера была немного избалована местными кавалерами,  все они считали
своим долгом отдавать ей  дань  своего внимания и  восхищения.  Один  только
Лобанович уклонялся от этого и упорно не желал знакомиться с нею.
     "Наверно,  решила,  что я ищу встречи", - подумал учитель и еще сильнее
смутился.
     - Простите! - промолвил он, круто повернулся и вышел из каморки.
     "Как  нескладно  и  глупо  вышло  все  это!  -  рассуждал сам  с  собой
Лобанович.  -  Получилось так, будто я испугался ее и сбежал. Фактически так
оно и есть.  И она,  вероятно,  смеется надо мной.  И другим еще расскажет".
Лобанович был  очень  недоволен собой:  ведь  он  вел  себя  как  школьник в
присутствии девушки,  которая хотя и не знакома с ним,  но хорошо знает его,
как знает и он ее. А панна Людмила, оставшись одна, искренне пожалела о том,
что этот чудак так неожиданно исчез, как неожиданно и появился. Ей любопытно
было посмотреть на этого дикаря и отшельника,  который до сих пор еще не был
в Завитанках. Вместе с тем она чувствовала себя в какой-то степени обиженной
таким невниманием к  ее  особе:  ведь ни  один молодой человек не  сделал бы
того,  что  сделал  этот  отшельник,  как  мысленно  называла панна  Людмила
тельшинского учителя.
     Очутившись на улице,  Лобанович услыхал необычайный крик и брань. Возле
хаты  старосты стояла толпа крестьян.  В  центре ее,  схватив друг  друга за
грудь,  дрались два полешука.  И по мере того,  как они передвигались, толпа
расступалась,  уступая им  место.  Лобанович прибавил шагу  и  приблизился к
толпе.  Первым бросился ему  в  глаза Лявон Шкурат,  бледный,  без шапки,  с
окровавленной щекой.  Он  крепко держал за  грудь своего противника Кондрата
Куксу,  двоюродного брата старосты.  Тут же в  качестве зрителя стоял и  сам
старос