стет, - проговорил Лобанович.
     - Смотри какой ревизор нашелся! - отозвался Сретун-Сурчик.
     - Ревизор не ревизор, а учитель этой школы теперь я.
     - Ну,  ты еще обожди, - возразил Сретун-Сурчик. - Сход заявление послал
в дирекцию, чтобы меня оставили в Верхани.
     Лобанович поглядел на него и засмеялся.
     - Жди, тетка, Петра - будешь сыр есть! - И спросил: - За что переводят?
В крамольники попал?
     - Ну, не без этого! - гордо подтвердил Сретун-Сурчик.
     - Ну,  так  вот что я  тебе скажу:  не  тешь себя,  хлопче,  напрасными
надеждами,  а  лучше потихоньку бери  шапку в  охапку и  выбирайся.  Или  ты
думаешь,  мне мила твоя школа?  Если бы это от меня зависело,  я тебя и твою
школу за десять верст обошел бы. К сожалению, она сейчас моя.
     Сретун-Сурчик почувствовал истину в словах Лобановича.
     - Да,  уж  правду сказать,  я  и  проводы вчера устроил.  Но  все же  с
нагретым уголком жалко расставаться.
     - У кого из нас не было нагретого уголка?  - сказал Лобанович. - Ну что
ж,  будем  нагревать новые.  Но  скажи ты  мне:  почему у  тебя  школа такая
запущенная? Что-то не видно, чтобы ты ее согрел.
     - Революция, брат, - сказал Сретун-Сурчик и махнул рукой.
     Он  начал  выбираться из  своего  логова и  приводить себя  в  порядок.
Лобанович смотрел на него и посмеивался.
     - Революция, говоришь? - проговорил он. - Правда, революция сокрушает и
сметает все на  своем пути,  но  это не  значит,  что вокруг нас должны быть
грязь и мусор.
     Скрипнула дверь, и в квартиру вошел невысокий, слегка рябоватый молодой
человек.  На его губах,  прикрытых рыжеватыми усиками и немного вздернутых к
носу,  засветилась улыбка. Это был Антипик, другой учитель верханской школы.
Говорил он  немного в  нос.  Во  время разговора язык его как бы цеплялся за
что-то во рту и порой прищелкивал. Если люди придумали, хоть и не точно, как
передать на  бумаге  тот  звук,  которым  человек  останавливает лошадь,  то
гораздо труднее записать прищелкивание языка Ивана Антипика.
     "Близкими друзьями с ним не будем",  -  подумал Лобанович после первого
же знакомства с Антипиком. Из разговора с ним Лобанович узнал, что занятия с
двумя младшими группами Антипик начал только после зимнего перерыва.  Что же
касается учеников старшей группы,  с  которыми занимался Сретун-Сурчик,  все
они,  как сообщил Антипик,  убеждены,  что в этом году никто из них не будет
представлен к выпускным экзаменам.
     На другой день Сретун-Сурчик выехал в свою новую школу.


III

     Лобановичу запали в память слова Антипика о разговорах,  ходивших среди
учеников по поводу экзаменов. Он решил приступить к занятиям на третий день.
Его сердце болело за  учеников,  которых волновал вопрос об окончании школы.
Он  их  не знал,  и  ему хотелось поскорее их увидеть.  Но сперва нужно было
привести в порядок школу, очистить ее от грязи.
     Сторожиха,  низенькая,  сухонькая,  подвижная старуха,  познакомилась с
новым  учителем еще  в  первый  день  его  приезда.  Она  вначале  украдкой,
исподтишка,   но  очень  внимательно  разглядывала  его.  Лобанович  обратил
внимание на  ее  озабоченное,  невеселое лицо.  Видимо,  она жалела прежнего
учителя,  к которому привыкла за три года.  Бабка Параска - круглая бобылка,
не имела ни мужа,  ни семьи, и называла себя "самосейкой". Она не знала, кто
ее отец. А мать, родив Параску вне брака, оставила ее сиротой, когда девочке
не исполнилось еще и пяти лет. Всю свою безрадостную жизнь прожила Параска у
чужих людей. Единственное, что доставалось на ее долю, - это тяжелый труд на
других.  Работу она любила и работала честно,  -  иначе, казалось ей, и жить
нельзя.
     Едва  только выехал Сретун-Сурчик,  бабка Параска принялась за  работу.
Наложила  дров  в  печку,  подожгла их  и  завертелась с  веником  по  хате,
старательна подметая пол.
     - Как засядут,  так на всю ночь. Грязи понатаскают, набросают огрызков,
а  ты  жди,  пока вынесет их нелегкая из квартиры...  -  укоризненно ворчала
бабка Параска. Видимо, она хотела оправдаться перед новым учителем.
     - А мы, бабка, не будем таких свиней в дом пускать, - сказал Лобанович.
     Бабка прервала работу,  разогнулась.  С ее сухого круглого лица сбежали
морщинки. Она засмеялась.
     - Нельзя, паничок, так говорить: ведь это все-таки люди высокие - паны,
паничи,  - заметила бабка, но, видно, и сама она склонялась к мысли, что это
не люди, а свиньи.
     Лобанович  отодвинул стол  на  подметенное место  и  сел  просматривать
школьный журнал,  те разделы его,  где учитель делает записи, чем занимались
ученики  в  каждый  час  учебного  дня.  Внимательно ознакомился со  списком
учеников.  На  некоторых фамилиях он  останавливался.  Они  вызывали интерес
учителя одним своим звучанием,  и  ему  хотелось посмотреть,  что же  это за
человек,  носящий такую фамилию.  Всего учеников в  двух старших группах,  с
которыми   предстояло   вести   занятия   Лобановичу,   насчитывалось  около
пятидесяти.  Почти  третью  часть  их  составляли  девочки.  Это  порадовало
учителя;  он хорошо помнил, что в одной его школе на Полесье девочек не было
совсем,  а  в  другой  они  составляли не  более  десятой части  всей  массы
школьников.  Знакомство с классным журналом показало, что школьные программы
не  выполнены и  наполовину,  тогда как  большая половина года уже  осталась
позади.
     - Вы,  паничок,  погрейтесь возле печки, а я помою пол, - сказала бабка
Параска, придвигая к печке стул.
     Лобанович  сел  напротив  печной  дверки.  Дрова  разгорелись и  весело
потрескивали. От огня шло ласковое тепло.
     - Все хорошо, бабка, только как бы нам и в школе пол помыть?
     - А вы скажите Пилипу,  пускай сходит к старосте, чтобы женщин прислал.
Это уже его забота.
     - Что  ни  край,  то  свой обычай,  -  сказал учитель и  попросил бабку
позвать сторожа.
     Пилип,  человек  средних  лет,  щуплый,  вертлявый,  говорил  тоненьким
голоском,  часто смеялся суховатым смехом и при каждом удобном случае сводил
разговор к  одним  и  тем  же  словам о  "кватэрке" [Кватэрка -  мера  вина]
горелки.  Лобановичу бросилось в  глаза,  что  люди,  с  которыми  он  здесь
встречался,  мелкие,  худые,  заморенные.  Как видно, местные крестьяне жили
чрезвычайно бедно.
     - Ну, Пилип, присядь, погрейся. Поговорим.
     Сторож неловко помялся,  а затем присел на чурбанчик, на который обычно
становилась  бабка  Параска,  чтобы  закрыть  вьюшку.  "Недоростки лезут  на
подмостки", - говорила она в таких случаях.
     - Давно работаешь сторожем? - спросил Лобанович.
     - Да уже, должно быть, четвертый год, - ответил сторож.
     - А сколько платят?
     - Э-э,  какая там плата!  - махнул рукой Пилип. - И на кватэрку горелки
не выкроишь.
     - Ну, а в чем состоит твоя работа?
     - Работы,  можно сказать, хватает: дров нарубить, воды натаскать, печки
истопить да школу прибрать.
     - Однако не видно, чтобы школа была прибрана.
     - Верно,  не прибрана,  -  подтвердил Пилип и добавил: - Учителя от нас
забирали, так оно все и остановилось. И опять же - прибирай или не прибирай,
а грязи натаскают.
     - А  вот давай попробуем прибрать и будем смотреть,  чтобы в школе было
чисто. Может, как-нибудь и справимся с этим делом. Как думаешь?
     - Подумавши, может, что и придумаешь, - согласился сторож.
     - Ну,  так вот, первым делом надо снять паутину, в ней еще прошлогодние
мухи болтаются. А потом вымыть класс. И сделать это нужно сегодня же. Почему
класс не вымыт?
     - Женщины очередь перепутали и теперь никак договориться не могут.  Вот
если бы дать им по чарке, живо зашевелились бы.
     - Ты, как вижу, любишь чарки опрокидывать? - полюбопытствовал учитель.
     - А кто их не любит?  -  вопросом на вопрос ответил Пилип и добавил:  -
Тот панич,  что был перед вами...  зайдет,  бывало,  к нему кто-нибудь, он и
говорит мне:  "Сходи, Пилип, в монопольку". Ну, раз говорят, значит, надо. А
я  человек старательный и  послушный.  Принесу горелки.  Выпивают и  меня не
обидят.  Позовет меня панич и скажет:  "Выпей, Пилип, чарку!.. " Славный был
человек, дай ему бог здоровья! - дипломатично закончил свой рассказ сторож.
     - Это очень хорошо, - сказал Лобанович, - что ты человек старательный и
послушный. Так давай за работу, а потом уже будем о чарках говорить.
     В сенях. Пилип покачал головой и тихонько проговорил:
     - Нет, брат, с этим пива не сваришь!
     Вздохнув, он пошел выполнять приказ учителя.
     Под  вечер,  когда начинало темнеть,  школа была прибрана:  пол  вымыт,
парты вычищены и  вытерты,  паутина снята,  а географические карты приобрели
соответствующий вид и  заняли на  стенах принадлежащее им  место.  Лобанович
тайком послал бабку Параску в  монопольку принести "крючок" или "мерзавчик",
как  называли тогда меру  водки,  равную сотой части ведра.  Когда работа по
приведению школы в  порядок была  окончена,  учитель поблагодарил женщин,  а
сторожа Пилипа позвал к  себе.  Перелив "мерзавчик" в стакан,  он поднес его
сторожу.   Тот  кивнул  учителю  головой:   "Будьте  здоровеньки!"  -   и  с
наслаждением, не торопясь опорожнил стакан. А когда "мерзавчик" разошелся по
его жилам, Пилип убежденно сказал:
     - А вы, паничок, мудрей, чем тот учитель, ей-богу!


IV

     Вечером того же дня,  едва сгустились сумерки,  стал пошумливать ветер.
Посыпал  меленький густой  снежок.  Белесые зимние  тучи  низко  нависли над
омертвелой землей.  Ветер крепчал.  И  небо и земля слились в сплошном вихре
снежной пыли.  На все голоса гудела за окном вьюга.  И нужно было напряженно
вслушиваться,  чтобы различить отдельные звуки,  из которых складывалась эта
нестройная музыка.  Обнаженные деревья шумели глухо, надрывно. Бешено бились
о стены ставни, тоскливо визжали железные петли, на которых они держались. С
колокольни доносился слабый, приглушенный голос колоколов. Звонарь-ветер бил
языками колоколов об  их  края,  и  этот  звон,  казалось,  подавал весть  о
какой-то беде,  о каком-то великом горе.  Буря налетала, словно дикий зверь,
выскочивший на волю из железной клетки,  всей своей тяжестью обрушивалась на
крыши строений,  с шумом гоняя по ним потоки снега.  Под ее напором скрипели
стропила и глухо стонали стены.  А за углами хат,  в тесных закоулках, стоял
свист и  вой,  словно кто-то могучий,  страшный и  неумолимый шел по земле и
приводил в  движение все ее струны.  А  какую жалостную,  нескончаемую песню
выводила печная труба!  В  такт  этой  песне барабанили вьюшки,  срываясь со
своих мест,  а  неплотно прилаженные дверцы возле них присоединяли к  общему
хору и  свой многоголосый свист.  Что-то жуткое,  надрывное слышалось в этой
песне, словно это был плач над дорогим покойником.
     О ком же и о чем голосит вьюга? Может, о том всенародном взрыве гнева и
возмущения против царского самодержавия,  помещичьего гнета,  о  том взрыве,
который заливают сейчас кровью восставших при помощи карательных экспедиций,
виселиц, расстрелов, узаконенных царем и "святой" церковью?
     Эта  печальная песня в  трубе накладывала свой отпечаток на  настроение
Лобановича,  и  мысли  его  невольно обращались к  политическому положению в
стране.  Выше и выше поднимает голову черная реакция. Жестокая рука царского
самодержавия с  каждым днем все туже сжимает петлю на  шее народа,  стремясь
уничтожить никогда не  угасавший в  нем дух свободы,  волю к  борьбе за свои
человеческие права. Уже один тот факт, свидетелем которого был Лобанович еще
на  Полесье и  который глубоко запал ему в  память -  появление поезда после
длительной забастовки железнодорожников,  -  поколебал  его  веру  в  победу
революции.  Теперь же не подлежало сомнению,  что в  борьбе с  народом брало
верх  самодержавие.  Стоило хотя бы  мельком взглянуть на  хронику,  которая
помещалась на страницах тогдашних газет и журналов,  на царские приказы,  на
разные циркуляры,  чтобы убедиться в  этом.  Все,  что хоть в незначительной
степени  шло  от  свободы  и  прогресса,  безжалостно  уничтожалось царскими
сатрапами.  А  наряду  с  этим  возникали черносотенные монархические союзы.
Всплывали такие имена, как Дубровин, Булацаль, Грингмут, Пуришкевич и другие
представители человеческого отребья.  Им была предоставлена полная свобода в
их  человеконенавистнической деятельности и  агитации за царя,  за престол и
"исконные устои" царского самодержавия.
     А на дворе с еще большей силой бушевала снежная буря. "Не придут завтра
ученики",  -  подумал Лобанович.  Он глянул в окно. На улице царил мрак. Еще
плотнее стала  непроницаемая завеса  снега,  где  все  кружилось,  металось,
ходило ходуном, словно в каком-то сумасшедшем диком танце.
     "А что,  если отправиться с визитом к писарю?  -  подумал Лобанович.  -
Ведь все равно сходить нужно,  такая уж  повелась традиция.  А  сейчас время
пропадает напрасно.  Но  стоит ли  в  такую шальную погоду беспокоить своего
соседа?  Он, может, заперся так, что к нему и не достучишься. И кто вылезает
из дому в такую завируху?"
     И  все  же  учитель решил навестить писаря.  Интересно посмотреть,  что
делается на улице, а заодно и свалить одну заботу с плеч.
     Бабка Параска руками замахала.
     - Куда это вы, паничок, надумали идти в такую непогодь? Или вам надоело
жить на свете?
     - Я просто хочу посмотреть на метелицу, - ответил учитель.
     Не  послушался бабки Параски,  пошел.  Только открыл дверь,  как на нее
налетел ветер с  такой силой,  что  учитель вынужден был  упереться ногами в
доски крыльца и  натужиться,  чтобы не выпустить из рук щеколды и не поехать
вместе с  дверью.  Ветер  наседал так  упорно,  что  Лобанович насилу закрыл
дверь.  Стоять на крыльце было трудно - вот-вот столкнет ветер в сугроб, уже
выросший с подветренной стороны крыльца.
     Подняв воротник и пригнувшись,  Лобанович спустился с крыльца. На улице
снегу было мало.  Ветер гнал его  как  по  желобу,  шлифуя улицу и  делая ее
скользкой.  Не  успел учитель опомниться,  как  ветер подхватил его и  понес
вдоль  улицы.  Лобанович  присел  на  корточки,  подставив  ветру  спину,  и
несколько шагов  проехал как  на  санках.  Квартира писаря  осталась немного
позади.  Ветер  загнал Лобановича в  сугроб,  где  он  нашел наконец опору и
остановился.  Учитель упрекнул себя  за  легкомыслие.  Он  повернул обратно,
навстречу ветру,  который затруднял дыхание,  хлестал снегом  по  лицу,  как
веником.
     "А я  все-таки дойду!"  -  сказал себе Лобанович и направился в сторону
квартиры писаря.
     Осыпанный снегом,  как мельник мукой,  борясь с  ветром,  порой уступая
ему,  порой преодолевая его, учитель наконец взобрался на крыльцо волостного
правления. Он долго стучал в дверь, но никто не отзывался.
     "Либо не  слышат,  либо думают,  что  в  дом  лезет какой-то  бродяга".
Лобанович постучал еще  раз  -  никаких признаков жизни.  Он  уже хотел идти
обратно, как вдруг стукнула задвижка.
     - Кто там? - послышался голос.
     - Сосед ваш, учитель.
     Сторож впустил учителя в  дом,  указав ему  квартиру писаря.  Лобанович
снял пальто, стряхнул снег.
     Писарь  Василькевич сидел  в  своей  заветной комнатке,  где  он  любил
оставаться в одиночестве,  правда не в полном, - обычно с ним бывала бутылка
горелки, которую писарь время от времени подносил к своим губам.
     - Рад,   рад!   -   проговорил  хозяин,  хотя  выражение  его  лица  не
свидетельствовало о радости.
     Писарь,   невысокий,   умеренно  полный   мужчина  средних  лет,   имел
профессорский вид  -  строгий,  серьезный  и  даже  сердитый.  Такой  сугубо
интеллигентный вид  придавала  ему,  в  частности,  аккуратно  подстриженная
бородка-лопатка.
     - Как же это вы в такую погоду?  - спросил писарь, не проявляя никакого
интереса к особе учителя.
     - Для хорошего соседа разве может служить препятствием плохая погода? -
подчеркнуто вежливо и со скрытой насмешкой спросил Лобанович.
     Но  и  это не  тронуло писаря.  Он  сидел мрачный и,  казалось,  чем-то
недовольный.
     - А почему вас прислали сюда? - неожиданно спросил писарь.
     - Кого-нибудь надо же прислать, чтобы в школе шла работа.
     - Работа,  -  повторил писарь и добавил:  - Смотря какая работа. Что-то
наши учителя не в  меру к народу льнут,  сбивают его с правильной дороги,  -
строго сказал писарь и  поднял на  учителя свои  голубые,  довольно красивые
глаза.
     Не  успел Лобанович ответить на  слова писаря,  как  тот вдруг поставил
вопрос ребром:
     - А вы не из таких?
     Злые  огоньки  загорелись  в  глазах  учителя,  но  он  сдержался  и  с
добродушной улыбкой сказал:
     - Я  был арестован за то,  что льнул,  как вы говорите,  к  народу.  Но
начальство разобралось и выпустило меня.
     Писарь опустил глаза на  стол,  на котором еще виднелись следы разлитой
горелки. Он даже не пригласил соседа на стакан чая. И только потом Лобанович
узнал,  что  в  лице  каждого молодого человека писарь видел  своего личного
врага: писарь Василькевич не доверял своей жене.


V

     Метель бушевала всю ночь и весь день. Казалось, не будет конца ее лютой
силе,  ее злобному завыванию.  На улице,  как и прежде,  вихрился снег.  Его
белая завеса закрывала строения и деревья. Вокруг все гудело, дрожало, выло,
визжало. В квартире учителя было холодно. Ветер проникал сквозь окна и стены
и  разгуливал По  комнатам свободно,  как  хозяин.  Под вечер метель стихла.
Низкие облака,  щедро осыпав землю снегом,  поднялись выше.  На  улице стало
светлей,  хотя  уже  приближался вечер.  И  только  теперь  глазам открылась
картина того,  что натворила вьюга.  На  улице,  во  дворах возле строений и
вдоль заборов лежали горы  снега,  украшенные самыми причудливыми башенками,
карнизами, навесами, какие не смог бы вылепить самый искусный скульптор.
     Сторож Пилип не скупясь натопил печки -  школа давно не отапливалась, и
в  ней  было  холодно,  особенно после такого ураганного ветра.  Как  только
рассвело,  начали понемногу собираться ученики,  но  далеко не  все пришли в
этот день.  Никто не  явился из соседних деревень и  хуторов -  дорогу после
метели  еще  не  успели  проложить.  Все  же  учитель почувствовал некоторое
моральное облегчение: он любил свое школьное дело, и его тяготил вынужденный
отрыв  от   школы.   Хотя   Лобанович  обладал  уже   довольно  значительным
педагогическим опытом,  первая встреча с  учениками в  новой школе и глубоко
интересовала его и немного волновала.
     Ученики сидели  тихо,  не  бегали,  не  дурачились.  Видимо,  их  также
занимала и  волновала встреча с  новым  учителем.  Интересно,  какой у  него
характер и как он будет к ним относиться?
     Лобанович вошел в класс с некоторым опозданием,  считая,  что могут еще
подойти ученики.  При  появлении учителя дети испуганно встали,  не  сводя с
него глаз. Учитель поздоровался с ними как можно приветливее.
     - Садитесь!
     Обычно школьный день начинался молитвой.  На  этот раз учитель отступил
от заведенного порядка.
     - Ну что ж, прежде всего хочу познакомиться с вами, - сказал он, садясь
за стол.
     Во  время  первого знакомства с  учениками незаменимую помощь  оказывал
учителю классный журнал с  ученическими списками на  каждый месяц.  По  этим
спискам учителя ежедневно проверяли наличие учеников и  степень аккуратности
посещения школы.
     Лобанович по списку читал фамилии учеников третьей группы.  Если ученик
отсутствовал,  учитель ставил пометку "нб",  что означало "не был".  В  этот
день таких оказалось большинство.  Если же  ученик оказывался на месте,  то,
услыхав свою фамилию,  он  вставал и  говорил:  "Я!"  Учитель всматривался в
него,  чтобы лучше запомнить,  затем коротко расспрашивал,  сколько ему лет,
которую зиму ходит в  школу,  сколько времени учился в  той или иной группе,
чем занимается дома,  какой предмет он  больше любит.  Все эти вопросы имели
одну  цель  -  лучше  познакомиться с  у