во говорите,
силы.  Вот,  к примеру, нас, революционно настроенных людей, собралось здесь
не  так  много,  а  такой бесспорной,  для  всех ясной и  приемлемой основы,
платформы,  на  которой мы остановились бы все как один человек,  нет.  Один
понимает дела и  события общественной жизни так,  другой -  иначе.  Отсюда и
разных  течений у  нас  много.  Более  того.  Вот,  скажем,  я  принадлежу к
Белорусской социалистической грамаде.  В  нашей организации своя специфика -
сюда присоединяется национальный момент.  Но и  мы,  грамадовцы,  не во всех
взглядах сходимся.  Да это,  может,  и  не беда:  чем больше в букете цветов
разных оттенков, тем богаче букет.
     - Ну,  а  если  в  букете  будут  одни  только красные розы,  то,  как,
по-вашему, такой букет будет бедным? - перебила оратора дочь народовольца.
     Кондакович  весело  засмеялся  всем   своим   лицом,   показав  крупные
желтоватые зубы.
     - Вопрос,  Вера Анатольевна,  и дамский и в то же время философский,  -
ответил он и хотел было снова пуститься в какие-то длинные рассуждения, но в
эту минуту в комнату вошли еще два человека.
     Оба  они  были  здоровяки,   широкие,   громоздкие.  Первый  -  брюнет,
плечистый,  с пышными черными усами,  немного косоглазый: один глаз смотрел,
как говорится,  на  Москву,  другой -  на  Варшаву.  На  вид ему было лет за
тридцать.  Другой -  еще шире в плечах и выше ростом, с добродушным лицом, с
большой  головой,  светловолосый.  Оба  они  собирались редактировать разные
издания.  Чернявый намечался если не в редакторы, то в заместители редактора
первой белорусской газеты,  которая должна была начать выходить в  ближайшие
дни.  Фамилия его Власюк.  Ни к какой партии он не принадлежал, называл себя
"независимым  хуторянином",  хотя  целиком  разделял  программу  Белорусской
социалистической грамады.  Другой, также будущий редактор нового журнала, но
уже иного направления, был социал-демократ Кастогин. В минской прогрессивной
газете он  поместил свою  аллегорическую сказку под  названием "Пень".  Люди
объединились и выкорчевали из земли пень,  который очень мешал им.  Под пнем
подразумевался царь.  Царские чиновники докопались до смысла сказки.  Газету
закрыли, издавать новую не разрешили, а сам Кастогин на время куда-то исчез.
     С приходом редакторов двух новых изданий,  которые,  правда, еще только
наклевывались,  все притихли. Редакторы поздоровались с присутствующими, как
с хорошими знакомыми, а на бывших учителей, узнав, кто они такие, посмотрели
сочувственно.
     - Что ж,  господа,  - сказал старый народоволец, снова пожевав губами и
облизнув их  кончиком языка,  -  больше мы  никого не ждем,  поэтому давайте
поговорим.  Прошу  ближе к  столу!  Кто  хотел бы  взять слово?  -  обвел он
взглядом присутствующих.
     - Вы,  Анатолий Иосифович,  как самый старший среди нас,  должны начать
собрание, - ответил Кондакович. Его поддержали.
     - Ну хорошо,  - согласился народоволец. - О чем нам говорить сегодня? -
обратился он к присутствующим.  Помолчав немного,  продолжал: - Дело сегодня
не в том,  что мы не имеем такой общей основы,  на которую могли бы стать мы
все,  как говорил уважаемый Игорь Сергеевич,  - народоволец кивнул головой в
сторону Кондаковича. - Дело, друзья мои, в том, что пламя революции никнет и
гаснет. К сожалению, верх взял общий наш враг - самодержавный царский строй.
Наша задача - не дать погаснуть огню революции.
     Старому народовольцу похлопали.
     - Отсюда,  друзья мои,  возникает вопрос и  о способах,  методах борьбы
прогрессивных людей  России за  народ,  за  его  права  и  интересы в  новой
обстановке. Какие же способы-пути можем наметить мы? Прошу высказаться.
     - Для меня ясно одно,  -  взял слово Кастогин,  - нам надо занять одну,
наиболее правильную позицию и  с  этой  позиции посылать свой  огонь в  одну
точку.  Эта позиция рабочего класса, пролетариата. На этой позиции стоим мы,
марксисты.  А  потому наша ставка -  на  рабочий класс,  как на единственный
последовательно революционный класс в государстве,  способный стать во главе
революционного движения и руководить им...
     - А  крестьянство вы  сбрасываете  со  счетов?  -  взволнованно прервал
оратора Шэра-Сенька. - Это самый многочисленный класс в России. Крестьянство
пополняет ряды рабочих на  фабриках и  заводах,  оно  дает солдат в  царскую
армию.  И пока мы не оторвем ее от царско-полицейского режима, до тех пор не
возьмет  верх   революция.   А   потому  все   внимание  надо  направить  на
крестьянство.
     Споры  разгорелись.  Каждый  из  присутствующих  отстаивал  свою  точку
зрения.  Молчали только два друга,  и не потому, что им нечего было сказать:
они  просто не  осмеливались выступать перед такими бойкими ораторами.  Взял
слово и Власюк.
     - По моему мнению, сегодня у нас может быть один верный путь - это путь
культурно-просветительной работы как среди крестьянства, так и среди рабочих
в городах.
     - А  какую цель ставите вы  перед ними?  Какую перспективу даете им?  -
спросил Кастогин.
     - Не  будем  сейчас забегать вперед.  Время и  обстановка покажут,  что
делать дальше, - ничего лучшего не нашел ответить Власюк. - Наши разногласия
напоминают мне один рассказ,  -  сказал он в заключение. - Вез мужик в город
продавать капусту.  На дороге был крутой пригорок.  С пригорка воз покатился
вниз и перевернулся.  Капуста вывалилась, и кочаны покатились куда попало. В
это  время  шел  прохожий.  Он  остановился  и  глубокомысленно  проговорил:
"Посмотрите на нее - в каждой головке капусты, оказывается, есть свой разум,
одна катится туда, другая сюда". Разве не то же самое наблюдается у нас? Так
вот почему необходима культурно-просветительная работа среди широких пластов
народа, чтобы все головы катились в одну сторону.
     Нельзя сказать, чтобы этот рассказ очень понравился присутствующим.
     - Друзья мои!  -  сказал народоволец, закрывая собрание. - Мнения у нас
разные,  а цель одна -  не дать заглохнуть революционному движению в народе.
Все,  что можем делать для него,  будем делать.  И  наши усилия не пропадут.
Желаю всем нам успеха! Завтра наше совещание продолжим в другом месте.


X

     Очутившись за стенами дачного дома,  друзья вздохнули с облегчением. На
первых порах они  чувствовали себя в  этом доме как бы  связанными,  пока не
присмотрелись к  новым,  незнакомым им людям и  не перекинулись кое с кем из
них  несколькими словами.  Участники  тайного  совещания  произвели  на  них
хорошее впечатление,  в  особенности Кастогин.  В  нем самом и  в его словах
чувствовались внутренняя  сила  и  правда.  Наиболее  противоречивым казался
старый народоволец:  крупный землевладелец, революционер, а почему не отдает
земли крестьянам?
     В  целом  же  выступления  представителей разных  революционных течений
немного разочаровывали,  в головах не искушенных в общественных делах бывших
учителей возникала еще большая путаница.
     Было  уже  совсем темно,  когда  друзья вышли на  улицу.  Слабо светили
фонари.  На окраине города движение было совсем маленькое. Изредка проходила
парочка,  занятая своими делами,  далекими от всего,  что услыхали и  о  чем
думали сейчас друзья. Время от времени медленно проезжала колымага, громыхая
колесами по неровной мостовой, цокали подкованные конские копыта.
     - "Блажен муж,  иже не иде на совет нечестивых",  - сказал Янка, словно
подводя этим церковно-славянским изречением итог тайному совещанию.
     - А я не раскаиваюсь,  что побывал там,  - ответил Лобанович. - Правда,
ожидал большего, но все же интересно. Много новых мыслей разбужено в голове.
Но об этом, Янка, поговорим после.
     - А как завтра? - спросил Янка. - Пойдем или нет?
     - Я не пойду, поеду домой, "школа" ждет меня.
     Миновав мост  через  Свислочь,  друзья  простились.  Янка  направился к
знакомому,  где и думал заночевать. Лобанович хотел сесть на конку и поехать
к товарищу по семинарии, с которым они дружили и переписывались. Высматривая
конку,  Лобанович не  заметил,  как  рядом с  ним очутился высокий человек и
положил ему на плечо руку.
     От неожиданности Лобанович вздрогнул.
     - Что, перепугал? - спросил высокий человек и дружелюбно улыбнулся.
     Лобанович взглянул - перед ним стоял чернявый редактор.
     - Познакомимся. Моя фамилия Власюк.
     - Да мы почти знакомы, - ответил Лобанович, подавая руку.
     - То было знакомство на расстоянии, можно сказать, безыменное, а я хочу
познакомиться с вами ближе. Что?
     Власюк имел привычку часто употреблять слово "что" в форме вопроса,  на
который можно и не отвечать.
     - Мне очень приятно,  - вежливо ответил Лобанович, немного смущаясь и в
то же время настораживаясь.
     - Вот и хорошо. Тогда пойдем ко мне, я остановился здесь неподалеку.
     - Благодарю и не возражаю... Простите, как ваше имя и отчество?
     - Никита Александрович,  -  ответил Власюк и добавил:  - Я, признаться,
искал вас,  чтобы поговорить и  привлечь к работе в нашей первой белорусской
газете. Что?
     Дом,  в  который  Власюк  привел  Лобановича,  действительно  находился
неподалеку.   Здесь  снимал  квартиру  какой-то  адвокат-либерал.  Уезжая  в
командировку,   он  временно  уступил  квартиру  своему  хорошему  знакомому
Власюку.
     Все  ставни  в  квартире почему-то  были  плотно закрыты.  Власюк зажег
лампу.  Лобанович  незаметно  разглядывал просторный адвокатский кабинет,  в
котором стояло несколько шкафов с  книгами,  главным образом по  адвокатской
специальности.
     - Садитесь,  дядька  Андрей!  -  показал Власюк на  мягкое кресло возле
стола.  -  Я быстро приготовлю чай,  или гарбату [Гарбата -  чай]. Как лучше
сказать по-белорусски - чай пли гарбата?
     - Как ни назовешь,  все будет хорошо,  лишь бы вкусно, - ответил шуткой
Лобанович.
     - Да  не  единым чаем жив  будет человек.  Поищу кое-чего и  к  чаю  на
потребу человеку. Что?
     Власюк то  исчезал,  то появлялся,  готовя ужин.  Всякий раз он говорил
что-нибудь, отпускал шутки, сам смеялся густым басом.
     - Дом этот как раз помещается на  Полицейской улице,  под носом,  можно
сказать, у полиции, а ближе к полиции - оно смелее и спокойнее.
     Наконец ужин был приготовлен.  Хозяин поставил на стол чайник и  накрыл
его  старой адвокатской шляпой,  чтобы чай лучше настоялся.  Затем достал из
шкафа  тарелку с  черствыми ломтиками хлеба,  вытащил кусок  колбасы немалой
давности, и тоненько порезал ее.
     - Всякая еда  куда  вкуснее,  если со  вкусом подана.  Что?  -  говорил
Власюк,  не  очень торопясь с  ужином.  Уже в  самом конце поставил "крючок"
горелки, разлил ее поровну в чарки.
     - Ужин небогатый,  зато демократический.  Что?  Так  выпьем и  за  наше
знакомство и  за  новую  белорусскую газету!  -  Власюк  торжественно поднял
чарку.
     Выпили. Взяли по кусочку хлеба и по ломтику колбасы.
     - Как смотрите вы,  дядька Андрей,  на выход в  свет первой белорусской
газеты? - спросил Власюк.
     - Для меня это такая радость,  такое счастье, что я боюсь даже верить в
то, что такая газета может выйти, - взволнованно проговорил Лобанович.
     - Выйдет,  выйдет!  - уверенно сказал Власюк. - Уже и материала собрано
столько, что и в номер не вместишь.
     - Рад, очень рад и от всего сердца приветствую рождение нового издания,
первой газеты,  которая будет выходить на белорусском языке! Я не раз думал,
что для белорусского народа давно нужен такой орган печати, который на языке
народа, на материнском языке, обращался бы к нему со словом правды. Но какое
слово правды скажете вы  ему,  если за  правду в  тюрьмы сажают?  -  спросил
Лобанович,  и в тоне его вопроса слышались страх и тревога за судьбу родного
слова.
     Власюк разгладил свои пышные черные усы,  взглянул на Лобановича косыми
глазами.
     - Ничего,  дядька Андрей,  не беспокойтесь и не бойтесь.  Мы, белорусы,
хитрые,  черта обманем.  Каждую статью, предназначенную для печати, мы будем
согласовывать с  юристами:  можно ее  помещать или  нельзя,  чтобы сохранить
газету?  Будем  писать так,  чтобы комар носа  не  подточил.  Мы  собираем и
объединяем вокруг нашей  будущей газеты сознательных белорусов,  лучшие силы
народа. Вот я и вас приглашаю в нашу артель.
     - Я  от всей души готов работать,  сколько хватит сил,  на благо общего
дела,  -  ответил Лобанович.  Ему было очень приятно,  что его приглашают на
такую  важную работу,  только брало  сомнение,  нет  ли  здесь какой ошибки,
недоразумения.  -  Но чем я заслужил то, что вы приглашаете меня на работу в
газете? И почему вы ищете именно меня, - вы так сказали? - спросил он.
     Власюк закурил папиросу, покосился на темный уголок комнаты.
     - Кое-что  мы  слышали и  знаем  про  вас.  Мы  знаем и  некоторые ваши
произведения.  Они не напечатаны,  но ходят в народе,  будто сложенные самим
народом. Вот хотя бы это:

     Давялося раз Гаурыле
     З вескi у горад завiтаць.
     Чхау пяхотай версты, мiлi,
     Каб той прауды пашукаць.

     Вы это писали? Что?
     - Если б такой вопрос я услыхал от следователя, то сказал бы, что не я,
- усмехнулся Лобанович.  -  Действительно, нечто подобное когда-то я сложил.
От вас же я услыхал новый вариант.
     - Такова  уж  судьба  коллективного  народного  творчества,  -  заметил
Власюк.  -  Важно, что народ принимает основу, а делать изменения в тексте -
его право. Никакой юрист под это не подкопается. Что?
     - Против этого я  ничего не имею,  -  сказал обрадованный Лобанович.  А
затем искренне и простодушно признался:  -  Знаете,  Никита Александрович, я
пробовал писать и по-русски и по-белорусски.  Есть такое сильное желание, но
сам  я  чувствую,  что  по-русски  писать мне  труднее и  написанное выходит
нескладно.  Кроме того, русская художественная литература такая богатая, что
проложить себе дорогу на  этом поприще трудно.  И  как сильно надо написать,
чтобы  написанное  тобою  читали  с  интересом  после  Пушкина,  Лермонтова,
Крылова,  Гоголя!  Писать по-белорусски мне значительно легче и проще - ведь
свое,  родное, материнское слово сильнее затрагивает струны сердца, простите
мне такое книжное выражение.  Но  все дороги для написанного на  белорусском
языке закрыты.  В результате всего этого я ощущал горькую печаль.  И в самом
деле  -   зачем  писать,   если  написанное  тобой  не   дойдет  до   сердца
человеческого?
     Лобанович говорил искренне, волнуясь, а потому и речь его была путаная,
неровная, словно походка пьяного или хромого человека.
     - А сейчас, дядька Андрей, вы можете выйти на дорогу, - заметил Власюк.
- И я не ошибался, когда говорил, что ищу вас.
     - Я очень и очень благодарен вам,  Никита Александрович.  У меня сейчас
такое чувство,  будто я  заново на  свет народился...  Скажите,  если это не
секрет,  какие взгляды,  ну,  программу имеет в виду проводить ваша газета и
как она будет называться?
     - Мы еще не окрестили ее.  Мы ставим себе задачу - служить белорусскому
народу,  бороться за его общественные и  национальные права,  пробуждать его
сознание. А остальное я говорил на собрании. Вы слышали меня?
     - Я  слушал  вас  внимательно.   Удачный  пример  привели  относительно
капусты.
     - Что, здорово? - спросил Власюк и засмеялся.
     - Очень  метко!  Только  не  знаю,  как  понравились  капустные  головы
слушателям.
     Власюк снова засмеялся.
     - Это им не повредит.
     Далеко за полночь Лобанович и Власюк легли спать.
     Долгое время не  мог  уснуть Лобанович.  Он  вспоминал все события дня.
Мысли о  белорусской газете разгоняли его сон.  В  голове слагалась сказка о
том,  что живое слово,  живую мысль -  народа не убить,  не сковать никакими
цепями.


XI

     Отшумели свой срок неспокойные осенние ветры. Низкие, рваные, мятущиеся
тучи выплакали холодные слезы.
     Короткие, сумрачные дни наводили уныние и грусть, угнетающе действовали
на самочувствие и настроение.  Была та пора,  когда люди просили: "Приходила
бы  скорей зима!  Пусть подсушили бы  морозцы землю,  чтобы она не утопала в
грязи и в лужах".
     И вот в один из дней беспорядочные, неугомонные тучи, словно испуганные
птицы,  поднялись выше,  сделались более  тугими.  Подуло с  севера здоровым
холодком.  Земля подсыхала, покрывалась твердой коркой. А к полуночи посыпал
снежок,  частый,  спорый,  сухой. Снег шел всю ночь и весь следующий день. К
вечеру снегопад прекратился.  На западе блеснула печальная,  ласковая улыбка
солнца и погасла. В небе загорелись первые звезды. Прижал мороз.
     Наутро,  едва  только  рассвело и  сквозь  густые  ветви  высоких елей,
убранных снегом, начали пробиваться холодные лучи солнца, Лобанович вышел из
хаты.  Упругий морозный воздух  обдал  его  своим  дыханием.  Совсем  другая
картина открылась глазам повеселевшего Лобановича.  Кругом было  так  чисто,
все сверкало такой немыслимой белизной, что слепило и резало глаза. Лес стал
светлее,  побелел и  утратил свой  хмурый,  унылый вид.  Косматые лапы  елей
гнулись под  холодным пластом снега,  а  маленькие елочки на  опушке леса  и
старые,  корявые  пни  надели  пышные,  белые,  круглые  шапки  и  башлыки и
прятались под  ними.  И  нельзя было  удержаться,  чтобы не  померить своими
ногами глубину снежного покрова,  как не  один раз делал это Лобанович еще в
детстве. Снег доходил почти до колен.
     "Можно будет  и  на  лыжах  походить",  -  подумал Лобанович.  У  брата
Владимира как раз и лыжи были.
     Шло  время.  Установилась зима с  морозами и  метелями.  В  жизни наших
друзей ничего особенного не произошло,  и  пока что их никто не трогал и  не
беспокоил.  Занятия с ребятами проходили своим чередом.  Лобанович заручился
согласием учителя столбуновской школы представить учеников "кустарной" школы
к  выпускным экзаменам как своих.  Великую радость пережил Лобанович,  когда
ему прислали первый номер первой белорусской газеты.  Он читал и перечитывал
каждую статью и заметку,  каждое стихотворение.  Все это было так ново,  так
необычно.  Наиболее сердечный отклик на появление белорусской газеты услыхал
он  от  крестьян своего села  Микутичи,  куда  нарочно ходил  почитать людям
написанное их простым,  родным мужицким словом. И сам Лобанович стал горячим
и   преданным  сторонником  и  пропагандистом  родного  языка,   на  котором
печаталась газета.  Но каждый номер газеты подвергался репрессиям со стороны
царских чиновников и цензуры. Газету задерживали, штрафовали, конфисковывали
и,  наконец,  совсем  запретили,  а  редактора осудили на  год  заключения в
крепость.  Вместо  запрещенной начала  выходить газета  более  умеренная,  с
либерально-буржуазным  уклоном.   Однако  и  эту  смиренную  газету  царские
чиновники донимали разными придирками, душили штрафами и белыми пятнами.
     Несколько  писем  написал  Лобанович Лидочке.  Раза  два  или  три  она
ответила на письма и даже прислала свою фотокарточку.  Лобанович каждый день
любовно разглядывал фотографию.  Потом Лида перестала отвечать на письма,  и
ее дальнейшая судьба стала для него неведомой.  Только фотография и осталась
на  память  о  днях  пребывания в  верханской школе,  о  прогулках на  хутор
Антонины Михайловны.  Лобанович молча переживал и эту свою утрату. "Жизнь, и
события,  и  люди  в  ней  проходят,  словно речные волны",  -  думал  он  в
одиночестве.
     Однажды,  когда  в  Смолярню пришел  Янка  Тукала,  друзья  уговорились
сходить в  Панямонь к знакомым учителям.  Им давно хотелось показаться среди
бывших  коллег,   увидеть,  как  отнесутся  они  к  бездомным  скитальцам  и
изгнанникам.  Отправились под  вечер в  субботу,  с  тем  чтобы заночевать в
Панямони.  Их мало волновал вопрос,  у кого заночевать. По этому случаю Янка
даже  продекламировал широко известное из  школьной хрестоматии того времени
стихотворение:

     Бог и птичку в поле кормит,
     И кропит росой цветок..

     Следующие две строчки стихотворения:  "Бесприютно