се  это  он  молча  положил  и  поставил на  стол.  Учитель  с  недоумением
посматривал на батюшку, а тот некоторое время избегал глядеть на Лобановича.
Наконец отец  Владимир поднял глаза.  Веселая и  хитрая ухмылка пробежала по
его мягким губам.  Он молча пододвинул к  учителю книгу с золотым тиснением,
так похожую на евангелие.
     - Вот смотри,  -  сказал отец Владимир. - Вероятно, ты подумал, что это
евангелие? Между тем это том пушкинских произведений.
     Батюшка минуту помолчал.  В глазах у него блуждал веселый смех. Учитель
смотрел на него и никак не мог догадаться, куда он гнет.
     - В тысяча восемьсот девяносто четвертом году, - начал отец Владимир, -
приводили народ к присяге новому царю, ныне не совсем счастливо царствующему
Николаю Второму.  Несколько мужичков из  моего прихода остались без присяги.
Вот и  приходят они ко мне на квартиру.  Так и так,  не управились,  видите,
присягнуть государю.  По церковному чину к  присяге можно приводить и дома -
на кресте и на евангелии.  Крест у попа всегда на груди,  а вот евангелия на
ту пору дома не оказалось.  Нужно было идти в  церковь,  а церковь на другом
конце села.  Как тут быть?  Выручил меня вот этот том Пушкина.  Положил я на
него крест и привел своих мужиков к присяге... Что, здорово?
     Отец Владимир захохотал, а затем добавил:
     - Все это одна формальность.
     Он  сел за  стол,  взял лист бумаги,  положил его на  "Русское слово" и
настрочил  учителю  свидетельство,  которого  добивался от  него  инспектор,
подписал, а подпись скрепил церковной печатью.
     - Ну вот и все готово! Посылай своему опекуну и успокой его совесть.
     - Хороший вы и умный человек, отец Владимир! Дай боже больше таких!
     Довольный  и  радостный,  что  удалось  избежать  неприятных  хлопот  и
объяснений,   возвращался  Лобанович  в  школу.   Поравнявшись  с  волостным
правлением,  он  пренебрежительно глянул на окна квартиры писаря и  мысленно
произнес по его адресу:
     "Эх ты, черносотенная жила!"


XI

     Вскоре пришло из  дирекции народных училищ Минской губернии предписание
учителю прибыть с учениками в гребенскую школу на экзамены.  Сообщалось, что
председателем экзаменационной комиссии  назначается один  из  преподавателей
соседнего городского училища.  Лобанович с  удовлетворением принял весть  об
экзаменах:  чем скорее он освободится от работы в школе, тем лучше. Особенно
радовало его  то  обстоятельство,  что  экзаменатором назначен не  инспектор
народных училищ,  сухой и  бездушный чинуша,  а преподаватель,  работавший в
свое время учителем начальной школы.
     Рано  утром  того  самого  дня,  на  который  были  назначены экзамены,
пароконная подвода подъехала к  верханской школе.  Просторная колымажка была
щедро застлана соломой.  Часть учеников, учителя Антипик и Лобанович уселись
на  подводе.  К  ним  присоединился и  сын  отца Владимира Виктор,  которому
захотелось побывать на экзаменах,  послушать и посмотреть,  как подготовлены
ученики.  Лобанович чувствовал, что экзаменуются не только его ученики, но и
он  сам.  За  воспитанников своих он не боялся -  они подготовлены более чем
хорошо.
     До Гребенки около двенадцати верст.  Дорога вначале шла полем,  а затем
повернула на мостик через речку Усу;  дальше, почти до самой Гребенки, ехали
старым, дремучим лесом.
     Утро выдалось тихое,  ясное,  теплое. Не доезжая до речки, все слезли с
подводы,  чтобы  постоять на  мостике,  полюбоваться двухэтажной мельницей и
струей воды,  падавшей вниз  с  запруды,  с  высоты нескольких саженей.  Под
мостиком имелся  шлюз,  через  который  время  от  времени пропускали плоты.
Лобанович потом часто ходил сюда на прогулку.  Интересно было наблюдать, как
плотогон,  стоя в головной части плота, загонял в бревно бусак [Бусак - шест
с  насаженным на  него металлическим острым крюком] и  налегал на  него всем
телом,  чтобы удержаться на плоте.  Головная часть плота,  сползая со шлюза,
торчком спускалась в  глубокий омут,  выбитый течением,  и тогда плотогон по
самую  грудь  погружался в  воду.  Быстрое течение выбрасывало голову  плота
вместе с плотогоном на ровную и спокойную гладь реки.
     - Можно было бы побыть здесь и дольше,  если бы не экзамены,  -  сказал
Лобанович. - Айда, хлопцы, в дорогу!
     И  весь  кружок  путешественников поспешил дальше.  Подвода  стояла  за
мостиком и ждала их.
     Дорогу  через   лес   проехали  незаметно.   Настроение  учеников  было
приподнятое.  Волновался немного и  сам  учитель,  но  не  показывал этого и
старался подбодрить своих воспитанников. Самым спокойным среди ребят и самым
рассудительным был Минич.  Теперь его не смущало то,  что он на целую голову
выше своих товарищей; парень весело улыбался, шутил. Ученики шли как попало.
Девочки  держались своей  компании,  а  пареньки  своей.  Если  кто  начинал
отставать, того сажали на подводу.
     Густой,  древний лес двумя могучими стенами обступал дорогу. Прохлада и
легкий сумрак окутывали наших  путников.  Часа  через  два  дорога вышла  на
светлую полянку,  по краям которой также стоял густой лес.  И полянка и само
село Гребенка напоминали Лобановичу полесское местечко Хатовичи,  куда он не
раз ездил из своего глухого Тельшина.
     Гребенская школа также стояла в конце села.  Сюда и направилась подвода
со  всей  процессией  верханских  учеников  и  учителей.  Их  встретила  уже
немолодая  учительница  гребенской  школы,   довольно  сухая  и   не   очень
приветливая особа,  "заматеревшая во  днех  своих",  как  говорили  тогда  о
староватых  незамужних  женщинах.  Ей  не  понравились независимость учителя
верханской школы и  отсутствие в  его отношениях с  учениками той строгости,
которая  устанавливает границу  между  воспитателями и  воспитанниками.  Еще
более невзлюбила она Лобановича, когда ее ученики донесли ей, что верханский
учитель,  свернув  трубкой,  засунул за  книжный шкаф  немую  географическую
карту,  откуда достать ее  было не  так легко.  На такой незаконный поступок
подбил   Лобановича  Минич.   Учеников   верханской  школы   испугала  немая
географическая карта - такой у них никогда не было. От имени своих товарищей
и  выступил Минич,  заявив,  что  немая карта для них незнакома и  она может
повредить им на экзамене по географии. Учителя других школ одобрили поступок
Лобановича,  и  на  том  дело с  немой картой кончилось.  Однако учительница
гребенской  школы  на  всю  жизнь  затаила  в   сердце  неприязнь  к  своему
верханскому соседу.  Эта неприязнь увеличилась,  когда начали экзаменоваться
ученики Лобановича.  Учительница была уверена,  что на  устных экзаменах эта
школа оскандалится вместе с педагогом.  Она заранее выбрала наиболее удобное
местечко,  с  которого можно  было  бы  следить за  экзаменами.  Ее  ученики
экзаменовались одни из первых. Нельзя сказать, чтобы их подготовка стояла на
надлежащей высоте.  Покладистый председатель экзаменационной комиссии, живой
и веселый Щербачевич,  изредка покачивал головой, усмехался и в конце концов
ставил удовлетворительную отметку.  Когда  же  пришла очередь экзаменоваться
ученикам верханской школы,  Лобанович занял  место  в  комиссии.  Щербачевич
задал  несколько  вопросов  и  получил  правильные в  точные  ответы.  Затем
экзаменовать начал  Лобанович.  Хорошо  зная  своих  учеников и  уровень  их
знаний,  учитель забросал их  вопросами,  которые выходили далеко  за  рамки
программы начальной школы.  Экзамены  проходили живо  и  интересно.  Ученики
отвечали бойко и  уверенно.  Председатель комиссии с  интересом следил и  за
вопросами Лобановича и за ответами учеников. На его лице все время светилась
довольная улыбка.  Когда все  ученики верханской школы были проэкзаменованы,
Щербачевич при всех пожал руку Лобановичу и сказал:
     - За  всю  мою  экзаменационную  практику  я   впервые  встречаю  такую
совершенную подготовку учеников. Благодарю вас!
     Учительница гребенской школы  злобно шипела,  слушая,  как  экзаменовал
Лобанович своих учеников:
     "Вот как рисуется! Хочет показать себя!"
     Но факт оставался фактом.
     Поздно вечером с  триумфом возвращались домой ученики верханской школы.
Лучше всех выдержали экзамены Минич и  Лида Муравская.  Теперь она  спала на
подводе, а ее сон охранял Иван Антипик.


XII

     Пришло письмо от Турсевича.  Он жил и работал в своей прежней школе.  У
него  также  окончились  занятия  и  состоялись  экзамены.  Впереди  столько
свободного времени -  остаток весны,  все  лето  и  часть  осени.  Это  были
каникулы,  когда учителя могли делать все,  что им пожелается:  оставаться в
школе,  ехать к своим родным, друзьям либо записаться на какие-нибудь курсы.
Такой  продолжительный отпуск имел  большое значение для  сельских учителей:
они имели полную возможность заняться самообразованием,  если у кого была на
это  охота,  либо отправиться пешком или по  железной дороге в  путешествие,
если учитель умудрился припрятать копейку.  Турсевич писал,  что он  надумал
подать заявление в  учительский институт и,  если  Лобанович будет проводить
лето в своей школе, он с охотой приедет к нему, чтобы готовиться в институт.
Кроме того,  ему,  Турсевичу, интересно встретиться со своим старым другом и
посмотреть на  "крамольника".  Турсевич знал,  за что перевели Лобановича из
Полесья в верханскую школу. В тот же день Лобанович ответил ему:

     "Я не знаю,  -  писал между прочим Лобанович,  - как отнестись к твоему
намерению  поступить  в  учительский  институт.   Меня  лично  он  не  очень
привлекает.  Я уже говорил тебе об этом: та же заскорузлая схоластика, та же
казенщина,  что и в учительской семинарии. Разница разве только в том, что в
институте еще  упорнее и  в  большем масштабе будут  начинять тебя  насквозь
фальшивым казенным патриотизмом.  За  время  обучения в  институте тебя  так
замаринуют, что в тебе ничего не останется от живого человека. Другое дело -
подготовиться и  сдать  экзамены  на  аттестат  зрелости  для  поступления в
университет.  Там несравненно более широкое поле для всестороннего развития.
А  в  конце  концов  каждый  плачет  по  своему батьке как  умеет.  Не  буду
навязывать тебе своих мыслей и своего отношения к учительскому институту,  -
может,  я  и ошибаюсь,  а найти истину и нащупать правильный путь в жизни не
так легко и просто.  Одно кажется мне верным,  в одном я не сомневаюсь:  наш
постоянный святой долг -  не  отрываться от  народа,  жить его  интересами и
помогать ему освободиться от  того зла,  несправедливости,  которые окружают
его.  Во  всяком случае,  буду рад  видеть тебя своим дорогим гостем в  моей
школе.  Кстати,  я  решил остаться здесь на  все  лето,  хочется подготовить
нескольких учеников  для  дальнейшего образования.  Приезжай,  дружище!  Моя
бабка Параска угостит тебя  замечательными картофельными пирожками.  Напиши,
когда приедешь, - встречу.
     Твой А.Л."

     Лобанович был очень рад встретиться со своим давним приятелем, но в его
желании  поступить  в  учительский  институт  он  почуял  нечто  такое,  что
заставило  его  насторожиться.   Видимо,  их  дороги  расходятся:  Турсевича
привлекает путь чиновника от просвещения,  какими в  подавляющем большинстве
становились сельские учителя после окончания учительского института.
     Закончив школьные занятия и очутившись на вольной воле, без каких бы то
ни было обязанностей и определенного дела,  учитель испытывал чувство легкой
грусти,  утраты чего-то  близкого,  с  чем он давно и  крепко свыкся.  Чтобы
развеять   это   грустное  настроение,   Лобанович  собрался  поблуждать  по
окрестностям Верхани,  тем более что не все они были исследованы учителем. В
таких скитаниях он всегда находил нечто новое для себя,  волнующее и манящее
куда-то  в  неясные дали.  Приятно ходить по  новым местам,  всматриваться в
картины,  встречающиеся на пути,  и  размышлять наедине с  собой о том,  что
происходит в мире.
     На  этот  раз  Лобанович  пошел  в  другую  сторону  от  села.  Широкая
наезженная дорога поднималась вверх,  а  затем шла по  гладкой и  просторной
возвышенности,  откуда открывалась широкая панорама Верхани,  далеких полей,
рощиц и одиноких деревьев,  едва видневшихся в синеватой тонкой дымке. Порой
учитель  останавливался,  чтобы  полюбоваться  живописными  группами  берез,
соснами среди  поля  и  людскими поселениями.  Какими красивыми казались они
издалека!  Любуясь новыми картинами,  Лобанович незаметно погружался в тихое
раздумье. В голове мелькали разные мысли, легкие и спокойные, которых иногда
даже не  замечаешь.  Почему-то  вспомнилось письмо Турсевича.  Теперь о  нем
думалось иначе. Турсевич, как видно, много размышлял, прежде чем решиться на
поступление в учительский институт.  Во всяком случае,  он не стоит на одном
месте.  Правильно он поступает или неправильно,  но одно бесспорно - человек
движется вперед.  А куда идет он, Лобанович? Этот вопрос внезапно взволновал
его и вызвал в памяти целую вереницу событий, которые уже остались позади, и
человеческих образов, к которым учитель имел то или иное касательство. А как
жить дальше и  на что решиться?  Не век же вековать в  Верхани!  Надо что-то
делать,  а что? На эти вопросы у Лобановича ответа не было, и на душе у него
стало  неспокойно.  Но  оставаться долгое время в  состоянии подавленности и
неуверенности было не в характере учителя, и он, как мог, старался разогнать
горькие мысли и  верить в  лучшее на  свете.  Ясно  одно -  нельзя сходить с
позиций борьбы  с  царским строем.  Правда,  за  время  своего  пребывания в
верханской  школе  он  ничего  реального  не  сделал  в   этом  направлении.
Изменились обстоятельства -  должны измениться и способы борьбы. Вот о них и
нужно подумать.  Сама  жизнь подсказывала,  что  идти дальше по  пути борьбы
одиночкой-кустарем нельзя.  Необходима дружная,  направленная к единой цели,
проводимая по  заранее выработанному плану работа тысяч людей,  а  для этого
нужна организация,  в данном случае учительская организация.  Лобанович живо
ухватился за эту мысль.  Ему казалось, что он стоит сейчас на верной дороге:
да,  необходимо создать учительскую революционную организацию и вести борьбу
по определенной программе.
     Взойдя  на   самую   высокую  точку   возвышенности,   по   которой  он
прогуливался,  Лобанович остановился,  чтобы окинуть взглядом окрестности. И
взор его вдруг загорелся -  прямо перед ним неясно вырисовывались из  тонкой
синевы контуры красивого,  величественного замка.  Издали он напоминал собой
несвижский замок князя Радзивилла.  Какой же это замок? Чей? Лобанович стоял
изумленный и зачарованный,  затем быстро двинулся вперед,  но не прошел он и
десятка саженей,  как  замок  начал расплываться,  утрачивать свою  чудесную
форму.   Вместо  башни  оказалась  высокая,   стройная  елка,   а  остальное
складывалось из кучки деревьев и  пригорка,  расположенных на весьма далеком
расстоянии друг от друга.
     "Какой совершенный художник даль!"  -  подумал Лобанович.  Он несколько
раз  приходил сюда,  становился на  то  самое место,  с  которого был  виден
"замок", и иллюзия всякий раз повторялась.


XIII

     Собралась  и  открылась первая  Государственная дума.  Произошло это  в
конце апреля 1906  года.  Лобанович жадно набросился на  газеты,  в  которых
сообщалось об  открытии думы.  Интересно,  что  она скажет,  как начнет свою
работу и чего можно от нее ожидать?
     Преобладающее большинство членов думы составляли кадеты. Они прямо-таки
упивались своим триумфом и  воображали себя чуть ли  не  спасителями России.
Председателем думы был избран кадет,  профессор Муромцев.  Первые его слова,
адресованные царским чиновникам,  присутствовавшим на  открытии думы,  много
дней с гордостью повторялись кадетскими газетами:  вот,  видите, как говорят
народные  избранники с  представителями царского  самодержавия!  А  Муромцев
всего только и сделал, что на первом заседании думы приказал удалить из зала
полицию.   Он  сказал:   "Власть  исполнительная  пусть  подчиняется  власти
законодательной!"
     Большевистский бойкот выборов сделал свое дело. Население с каждым днем
все  больше убеждалось,  что  эта  дума  является новым сговором буржуазии и
самодержавия.  Большевики говорили прямо:  долой  старую власть,  только при
этом условии можно добиться свободы.
     Кадеты  явно  тянули за  царя,  но,  несмотря на  это,  отношения между
самодержавием и думой ухудшались. Правительство попало в неловкое положение:
ему приходилось применять репрессии по отношению к  той самой думе,  которую
оно само созвало. Это явилось наглядной агитацией против самодержавия.
     "Подразнить бы писаря",  -  подумал Лобанович.  Но не пришлось - писарь
эти дни пил запоем, а по ночам бушевал. Тяжелые времена переживала его жена.
У  Василькевича было  три  помощника:  пожилой  Хрипач,  еще  более  горький
пьяница,  чем сам писарь, и двое молодых - Иваш и Лисицкий. Писарю казалось,
что  его  жена тайно встречается с  красивым Ивашом.  Однажды поздно вечером
учитель услыхал шум и крик в волости. Он вышел на крыльцо. В квартире писаря
и в волостном правлении было темно,  но грохот,  крик и шум не прекращались.
Дикий, пронзительный голос, полный отчаяния, выкрикивал:
     - Открой!  Отопри!  -  И  вслед за  этим кто-то  глухо,  как  в  бубен,
барабанил в дверь.
     На  улице  никого  не  было.  "Что  бы  это  значило?"  -  встревожился
Лобанович.  Он сбежал со своего крыльца, пересек улицу и очутился на крыльце
волости.
     - Открой, гадина! - выкрикивал все тот же голос.
     - Что там у вас? Кто кричит? - спросил Лобанович и начал трясти дверь.
     На  мгновение  все  стихло,  и  сразу  же  послышался  плаксивый  голос
смертельно обиженного человека:
     - Это я, Василькевич... Заходи, братец, свидетелем будешь.
     Дверь  открылась.  На  пороге стоял  писарь в  одном белье.  Небольшая,
двухкопеечная церковная свечка тускло освещала прихожую.
     - Что тут происходит? - недоуменно спросил Лобанович.
     Писарь взял учителя за руку и подвел к двери комнаты.
     - Вот  здесь!  -  сказал он  тихо и  вдруг снова забарабанил в  дверь и
заревел: - Выходи, стерва!
     - Василий Миронович, в своем ли вы уме? Что с вами?
     - Браток,  с Ивашом заперлась!  -  завопил писарь. - Посторожи, братец,
их, чтоб не убежали, а я пойду за топором - буду дверь ломать!
     Писарь сделал движение,  чтобы идти за топором,  но закачался,  потерял
равновесие и  упал.  Спустя мгновение он забыл,  что собирался делать и куда
идти:  он был совсем пьян.  Лобанович помог ему встать.  Он был не рад,  что
ввязался в эту семейную историю.
     - Напился ты,  извини,  как свинья,  - грубо сказал Лобанович, поднимая
писаря. - Спать иди! - добавил он, сжимая Василькевичу плечи.
     Писарь заплакал.
     - И ты за них! - с укором сказал он Лобановичу.
     За запертой дверью послышался голос Анны Григорьевны.
     "Неужто писарь не выдумывает?" -  мелькнуло в голове у Лобановича.  И в
тот же миг неподдельной болью хлестнули слова:
     - Боже мой,  боже!  За  что мне такое наказание?  Лучше бы я  маленькой
умерла,  чем жить с таким иродом,  с таким пьяницей!  Боженька милый,  чем я
тебя прогневила?  Пошли ты мне смерть или его убей молнией,  громом-перуном.
За что он терзает меня?
     Писарь хотя и был пьян,  но и до него дошли проклятия жены. А писариха,
услыхав,  что она не  одна в  доме,  немного осмелела и  начала жаловаться и
проклинать мужа. Лобанович убедился, что никакого Иваша нет и не было с ней.
Он легонько постучал в дверь.
     - Анна Григорьевна,  отоприте дверь и  выходите.  Не  век же вам сидеть
там.
     - Да он же будет бить меня и мучить, тиран этот.
     - Не бойтесь, он вам ничего не сделает.
     Писарь не отходил от порога,  стоял и слушал. Лобанович встал между ним
и дверью и еще раз сказал:
     - Выходите!
     Ключ  в  замке  заскрежетал  раз  и  другой.   Дверь  открылась.