зрении у полиции,  и начальство смотрит на тебя как
мачеха.  Полиция знает и  о листовках,  которые мы разбросали в окрестностях
Микутич.  А  то,  что  нас  накрыли  в  твоей  школе,  еще  увеличивает твою
ответственность.  Так вот что я  надумал -  давай махнем в Америку.  Денег у
меня немного есть, сговорчивого агента мы найдем. Раздобудет нам паспорта, и
мы двинем, пока не поздно, взяв всю вину за учительский съезд на себя, о чем
и сообщим полиции.
     Садович, несмотря на всю свою горячность, некоторое время колебался.
     - Черт его, брат, знает... Никогда об этом не думал, - признался он.
     - А ты подумай. Лучше ветру в чистом ноле, чем за высокой оградой.
     Садович немного помолчал,  подумал,  а  затем решительно и с увлечением
проговорил:
     - Согласен! Чем черт не пахал, тем и сеять не стал. Хоть свету увидим!
     Свой сговор держали они  в  строгом секрете и  только месяца через два,
уже из-за границы, прислали ближайшим друзьям весть о своей эмиграции.


XXIX

     Лобанович остался один.  В первые минуты его охватила печаль о друзьях,
с  которыми он  недавно простился.  Особенно жалко было Янку Тукалу и  Алеся
Садовича.  Четыре года пробыли они в учительской семинарии,  связанные самой
тесной дружбой. Лобанович всегда с удовольствием вспоминал многие картины их
совместной  семинарской  жизни  и  незапятнанные переживания  той  юношеской
дружбы.
     Янка  Тукала проводил Лобановича до  самой  железной дороги.  Здесь они
остановились. Янка надумал пойти в свою школу, пересмотреть на всякий случай
книги и брошюры. А затем он снова вернется в Микутичи к Садовичу либо пойдет
к своим родителям.
     - Ну,  Андрейка,  -  торжественно проговорил Янка,  держа руку  друга в
своей, - пусть будет над тобой благословение святой горы!
     - Прощай, Янка! Не горюй, братец, и не подставляй спину ветру, когда он
подует  на  тебя,  а  иди  навстречу ему,  -  так  говорит  тебе  верханский
Заратустра. Пиши мне, а я тебя письмами не обижу.
     Народу на  вокзале было  мало.  Лобанович взял  билет,  окинул взглядом
станцию.  Ничего подозрительного ни здесь,  ни на перроне он не заметил.  Но
поговорка гласит:  "Кто поросенка украл,  у  того в ушах пищит".  До прихода
поезда оставалось минут двадцать.  Лобанович подошел к буфету,  взял бутылку
пива и  закуски.  Выбрав укромный уголок,  присел за столик.  Выпил стакан и
другой.  Две бессонные ночи утомили его. За все это время он ни разу даже не
прилег.   Выпитая  бутылка  пива   одурманила  голову.   Сладостно-печальное
настроение овладело  им.  Он  вспомнил  свою  мать,  братьев,  сестер,  дядю
Мартина.  Отправляясь в  Микутичи,  он  собирался проведать их.  Но собрание
окончилось так,  что показываться на своем родном пепелище было тяжело.  Что
скажет он дома?  Там наверняка уже известно,  что их Андрей был в Микутичах,
известно,  чем все кончилось. Его поймут и хотя, может, немного обидятся, но
сердиться не будут.
     Входя в  вагон,  Лобанович вспомнил и Янку Тукалу,  как последнюю нить,
которая связывала его  со  здешними дорогами и  друзьями.  Где  теперь Янка?
Плетется где-нибудь один  в  свою Ячонку и,  вероятно,  ощущает одиночество,
страх и тревогу перед неведомыми событиями грядущих дней... Как хотелось еще
раз посмотреть на своего рассудительного друга,  пожать ему руку и  сказать:
"Янка, держись! Не опускай голову! Иди смело навстречу завтрашнему дню!"
     Без  малого  в  полдень прибыл Лобанович на  свою  станцию.  Попалась и
подвода,  но учитель пожалел денег, - ведь неизвестно, что будет дальше, - и
зашагал домой. Он выбрал самую короткую дорогу до Верхани, которая оставляла
в стороне хутор Антонины Михайловны. Хотелось скорее очутиться в своей школе
и отдохнуть, - ведь уже третьи сутки учитель не спал, оставаясь все время на
ногах.  Чувствовалась такая  усталость,  что  даже  трудно было  собраться с
мыслями, обдумать все, что произошло за последние три дня.
     Наконец дорога кончилась.  Вот и  школа,  и  волость напротив нее.  Как
обрадуется писарь  Василькевич,  когда  узнает  о  провале своего несносного
соседа!
     - Вернулся мой странничек!  - радостно встретила бабка Параска учителя.
- Ну, как же вам ездилось?
     - И ездилось, и ходилось, и вот вернулся.
     - Ну и слава богу!
     Бабка Параска пошла в кухню собирать обед.
     Когда  Лобанович вошел  в  свою  квартиру,  Турсевич сидел  за  столом,
обложившись учебниками.  Он  порывисто  вскочил,  шумно  встретил  приятеля,
крепко потряс ему руку.
     - Явихся еси?-  на церковнославянский лад спросил он путешественника и,
посмотрев на него, добавил: - Что-то, братец, ты плохо выглядишь!
     - Эх,  друг ты  мой  сердечный,  таракан запечный!  Дай боже никогда не
являться тебе домой так, как я!
     Турсевич  сразу  увял,  от  его  приподнято-восторженного настроения не
осталось и  следа.  Он  еще  раз  окинул  взглядом Лобановича,  словно желая
прочитать его сокровенные мысли, и уже другим тоном спросил:
     - А что случилось?
     Лобанович без  всяких хитростей,  прямо и  правдиво рассказал обо всем,
что произошло в Микутичах.
     Помрачневший Турсевич молча  слушал приятеля.  Тяжело было  у  него  на
душе.  Мысленно он  осуждал молодых учителей,  но говорить об этом не хотел.
Когда  Лобанович  окончил  невеселый  рассказ,  Турсевич  сокрушенно покачал
головой.
     - Та-ак! - протянул он. - Дело, брат... гм... не того!
     Вошла бабка Параска, быстро накрыла стол. Хотя при ее появлении учителя
замолчали,  она сразу заметила,  что "монашек" приехал с  недобрыми вестями,
однако расспрашивать его о чем-либо при госте считала неудобным. Бабка вышла
из комнаты и тотчас же возвратилась,  поставив на стол холодник.  Она знала,
чем угодить учителю.
     - Вот спасибо,  бабка,  за холодник! - сказал Лобанович, подсаживаясь к
тарелке.
     Бабка Параска глянула на него, вздохнула.
     - Ешьте на здоровье! - И вышла из комнаты.
     Турсевич уже пообедал. Он сидел, молчал в о чем-то думал.
     - Ну что же,  брат,  -  сказал, пообедав, Лобанович, - пойду спать. Как
вышел тогда из дому, с тех пор и не ложился. Отдохну, а завтра виднее будет.
- Он  глянул на  Турсевича и  добавил:  -  Погулял казак  на  воле,  надо  и
отдохнуть.
     Турсевич причмокнул губами, печально покачал головой.
     - Гулял и догулялся! Эх, Андрей... Ну, да ничего не поделаешь.
     Лобанович остановился на пороге боковушки и сказал:
     - Перемелется - мука будет.
     - Может, мука, а может, и мука, - заметил Турсевич.
     - А что такое мука? - спросил Лобанович и сам ответил на свой вопрос: -
Мука - это все то, что причиняет нам боль и неприятности. Вот нас выгонят из
школы с волчьим билетом,  отдадут под суд,  посадят, может быть, и в тюрьму,
либо вышлют, и мы будем мучиться. А разве таких мало? Разве миллионы простых
людей  не  мучаются под  пятой  царских сатрапов,  помещиков и  тысяч других
обдирал?.. Но для меня сейчас дороже всего на свете - сон.
     Лобанович присел на кровать,  снял ботинки,  пиджак,  положил голову на
подушку и тотчас же уснул.
     Турсевич остался один за  столом.  Покой его был нарушен,  да  и  жалко
стало приятеля. "А хуже всего то, что сам человек виноват в своем несчастье.
Как поможешь ему?  И что он этим доказал? Получил уже однажды предупреждение
- так нет,  ничему оно не научило его.  А  еще и  гордится,  словно совершил
великий подвиг... Эх, брат, жизнь прожить - не поле перейти!"
     Несколько раз Турсевич тихонько прошелся по комнате. Осторожно заглянул
в  боковушку.  Лобанович лежал  спокойно  на  правом  боку,  подперев плечом
подушку.  Он  спал так  крепко,  что  даже трудно было заметить его дыхание.
Турсевич наклонился над другом.
     - Вот теперь ты счастлив,  потому что ни о чем не думаешь, - проговорил
он, отходя.
     Новая мысль мелькнула в  сознании Турсевича и  заслонила все остальные:
удобно ли оставаться теперь в  школе небезопасного в  политическом отношении
учителя?  Не  повредит ли  это обстоятельство ему,  Турсевичу?  И,  словно в
подкрепление его рассуждений, на память пришли поговорки: "С кем поведешься,
от того и наберешься", "Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты".
     Еще  большая  тревога  охватила  Турсевича.   Теперь  мысли  о   судьбе
Лобановича отошли на задний план.  Захватив с собой учебник,  Турсевич вышел
из  квартиры,  чтобы  на  вольном  воздухе обдумать все  и  принять какое-то
определенное решение.
     Сказать правду,  рассуждал Турсевич,  все,  что положено программой, он
давно  проштудировал,  ведь  не  сегодня же  пришла  ему  мысль  поступить в
институт.  А  времени осталось не так уже и  много.  Пока он приедет в  свою
школу да приведет в  порядок домашние и школьные дела,  не за горами будет и
то время,  когда нужно отправляться в Вильну держать экзамены.  И опять же -
приехать туда нужно заранее.
     Все  мысли  Турсевича сходились на  одном  -  оставаться тут  долго нет
никакой нужды. Такое и было принято решение.
     Под вечер Турсевич вернулся с прогулки.  Он рассчитывал,  что приятель,
которого он,  напуганный, собирался покинуть, уже проснулся и они откровенно
поговорят о  своих делах.  Но  Лобанович не просыпался,  лежал все в  той же
позе.  Но  проснулся он  и  ночью и  на  следующий день утром.  Только после
полудня, примерно в то же время, когда он лег спать, Лобанович открыл глаза.
     - А  я,  брат,  думал,  не  летаргическим ли сном ты заснул,  -  сказал
Турсевич.
     - Зато и выспался,  как никогда в жизни,  -  ответил Лобанович. Немного
помолчав,  он заметил: - Может, оно и неплохо было бы уснуть этак на годик и
не просыпаться.
     Турсевич посмотрел на него и сказал, тяжело вздохнув:
     - На один год, может, и маловато.


XXX

     Каждая  перемена  жизненных  обстоятельств,  хорошая  она  или  плохая,
выводит  человека  из  обычного равновесия.  Его  охватывают новые  чувства,
мысли, настроения - в зависимости от того, на какой путь в силу тех или иных
обстоятельств становится человек.  Так  случилось сейчас  и  с  Лобановичем.
Правда,  у  него  теперь  не  было  никакого определенного пути,  он  просто
очутился на  росстанях,  выбитый из колеи так или иначе установленной жизни.
Такое положение не  очень огорчило его.  Наоборот,  в  этой неопределенности
были какие-то свои привлекательные стороны:  ведь интересно узнать,  чем оно
все кончится! Увольнение с должности учителя не пугало. Лобанович уже свыкся
с  мыслью об увольнении,  и оно не будет для него неожиданностью.  А вот как
пойдет его жизнь дальше, что станется с ним в последующие дни, как отнесутся
к  нему  знакомые и  приятели,  когда он  останется без  службы,  в  этом  и
заключается интерес.  Но пока служат руки и  ноги,  пока у  него есть сила и
здоровье, он не погибнет. Никакой работы он не боится, ведь с детства привык
к  ней...   Вообще  впереди  много  таких  событий,  которые  сейчас  трудно
предвидеть. Важно одно - быть живому, жить и бороться.
     На следующий день после того,  как проснулся Лобанович, возле школьного
крыльца уже  стояла подвода дядьки Ничыпара Кудрика,  того  самого,  который
впервые  привез  его  в  Верхань.  Лобанович  догадывался о  причине  такого
поспешного отъезда  своего  приятеля и  гостя,  но  молчал  об  этом:  зачем
доставлять человеку неприятность?  Турсевич же  со своей стороны старался не
показать настоящей причины отъезда,  вел себя так,  будто ему очень и  очень
хотелось побыть еще  в  Верхани,  но  ничего не  поделаешь,  надо ехать.  Он
довольно щедро  расплатился с  бабкой Параской за  услуги.  А  бабка  ходила
хмурая,  невеселая. Она уже знала о каких-то "неприятностях" у ее "монашка",
и ей было жалко, что его оставляют в такое время одного.
     - Ну, мой дорогой Андрей, - Турсевич жал руку Лобановичу и обнимал его,
- будь здоров,  счастлив!  Может,  все еще обойдется... Не принимай близко к
сердцу этот неприятный случай, держись! А в случае чего и я тебя не забуду.
     - Спасибо,  друже, за доброе слово! Пусть же будет светлой твоя дорога.
Желаю полной удачи!
     Друзья обнялись,  поцеловались.  У  Турсевича на глазах даже показались
слезы.
     Лобанович проводил его до подводы.  Уже стоя в колымажке, Турсевич снял
шапку, помахал ею приятелю. Подвода двинулась с места.
     Писарь  Василькевич,  приподняв краешек занавески,  украдкой смотрел из
своей комнаты на прощание друзей.  О происшествии с соседом он еще ничего не
знал.  Но  писарь был рад и  тому,  что ненавистная ему Государственная дума
окончила свое существование и это наверняка не очень радовало Лобановича.
     Постояв на  крыльце,  пока подвода не  исчезла за поворотом,  Лобанович
вернулся в  свою  комнату.  Итак,  он  снова одинок,  быть может более,  чем
когда-либо в  жизни.  На сердце у  него было тоскливо.  Отъезд Турсевича еще
увеличивал эту тоску. Не скоро встретятся они, а если и встретятся, не будет
уже той радости,  которую обычно испытывали они при встречах.  Расходятся их
дороги в разные стороны - и в прямом и в переносном смысле.
     - Опять мы,  монашек, одни, - посочувствовала бабка, войдя в комнату, и
прервала мысли Лобановича.
     - Ничего,  бабка Параска,  одиноко мы приходим на свет, в одиночестве и
покидаем его.
     - Ну вот, уж и готово - покидаем свет! Пусть покидают его лихие люди, а
вам жить еще да жить,  и  не одному,  а  с  красивой женой!  -  Бабка лукаво
посмотрела на Лобановича.
     - Как раз и хорошо, что нет жены: лишняя была бы забота.
     - Это почему же? - недоверчиво спросила бабка Параска, но задумалась, а
затем спросила: - Скажите, паничок, что с вами стряслось? Что-то я в толк не
возьму.  Тот панич,  который уехал,  сказал мне: "Неладное случилось с твоим
учителем". А теперь я и сама это вижу.
     - Ничего страшного не случилось.  Обождем немного, и все станет ясно, -
ответил Лобанович. - Вот того учителя, который был здесь до меня, перевели в
другую школу. Могут перевести и меня, могут даже и совсем уволить.
     На лице бабки, усеянном мелкими морщинами, отразилась печаль.
     - И никуда не переведут, и не уволят! - запротестовала она. - И не надо
так говорить!
     - Надо рассчитывать,  бабка Параска,  и так и этак,  да больше думать и
про лихой конец, чтобы это лихо не было для нас неожиданным.
     - Ай!  Говорит неведомо что... Вот пойду на каргах поворожу, они скажут
мне всю правду.
     Она пошла в  свою каморку,  вытащила из-под сенника колоду старых,  как
сама она,  карт,  присела на  табуретку возле небольшого столика,  стоявшего
рядом с кроватью,  перетасовала карты на свой особый манер и начала не спеша
раскладывать их  на восемь кучек,  по три карты в  каждой.  Когда вся колода
была  разложена,  бабка  Параска начала  переворачивать лежавшие вниз  лицом
карты в том же порядке, в каком раскладывала их. Каждые три карты имели свое
назначение:  "для дома",  "для судьбы",  "для счастья", "для дружбы" и т. д.
Перевернув очередную карту, бабка Параска внимательно всматривалась в нее. В
середине первой тройки оказался пиковый туз,  а  с краю бубновая девятка,  с
другого трефовый валет,  это значит -  Лобанович.  Бабка недовольно покачала
головой:  такое сочетание карт не на руку учителю,  оно предвещало невеселые
мысли, неприятности и тяжелые хлопоты. Ничего хорошего для учителя не было и
в другой,  и в третьей,  и в следующих кучках карт. То примешивался какой-то
злой и  хитрый мужчина,  то неприятная женщина,  то печальная дорога.  Бабка
совсем  загрустила.  Она  смешала  карты,  старательно перетасовала и  опять
начала новую раскладку.  Но и  на этот раз ничего хорошего для Лобановича не
предвещали карты.  А бабка не хотела мириться с этим. Много раз раскладывала
она  карты  и  лишь  тогда  успокоилась,  когда характер ворожбы изменился в
лучшую для учителя сторону.
     Повеселевшая бабка Параска показалась на пороге комнаты учителя.
     - Ну,  что я вам говорила,  все будет хорошо!  - проговорила она. - Вот
идите гляньте, что говорят карты.
     - Однако ты, бабка, что-то очень долго ворожила, - заметил Лобанович.
     Бабка хитро улыбнулась.
     - Я хотела как можно лучше поворожить для вас.
     Лобанович догадался,  почему так  долго  ворожила бабка,  но  ничего не
сказал ей об этом:  ведь она так хотела,  чтобы все окончилось счастливо для
учителя!
     - А что же там наворожили карты? - спросил он, чтобы не обидеть бабку.
     - А вот зайдите - посмотрите.
     - Но ведь я ничего не понимаю в картах.
     - А я вам расскажу, что карты показывают.
     Восемь троек карт бабка расположила в  три ряда,  в  двух рядах по  три
тройки, а третьем - две.
     - Вот  сейчас видно все  как  на  ладони,  -  показала бабка на  первую
тройку. - От высокого начальника к вам придут очень приятные вести, каких вы
и не ждете.
     - Это вот он высокий начальник?  -  спросил Лобанович,  ткнув пальцем в
бубнового короля, лежавшего в первой кучке карт.
     Бабка Параска с укоризной посмотрела на учителя.
     - Так показывают карты,  -  заметила она.  -  И не смейтесь, потому что
можете испугать свое собственное счастье!
     - Да я,  бабка,  не смеюсь,  хоть мне и смешно,  что такой балбес,  как
бубновый король, высокое начальство.
     - А почему же не высокое? Каждый может быть высоким, если ему повезет и
бог поможет. Смотря кто и что его высоко поднимает.
     - Да ты, бабка, просто мудрец! Твоя правда, кого счастье не минует, тот
и в лаптях танцует.
     Бабка вначале хотела обидеться - ей показалось, что учитель насмехается
над ней. Но она сдержалась и только с укоризной проговорила:
     - Ну, если вы не верите картам, то нечего вам и ворожить.
     - Милая бабка Параска!  -  горячо сказал учитель. - Верю я или не верю,
это не  важно.  Главное в  том,  что мне интересно послушать такую славную и
умную ворожею, как ты.
     Бабка была совершенно обезоружена, а Лобанович еще добавил:
     - А если я посмеялся над бубновым королем, ты на это махни рукой. Рыжий
балбес мрачного вида!  Я  только подумал:  кто же из высокого начальства мог
принять вид бубнового короля?  И сам себе ответил: это наш директор народных
училищ,  статский советник, бородатый Акаронка. И действительно, у него есть
сходство с бубновым королем:  оба бородатые,  оба горбоносые,  оба угрюмые и
оба дураки.
     Бабка Параска не могла удержаться, слушая веселые шутки учителя, а сама
рассмеялась. А затем, резко переменив тон, серьезно сказала:
     - Вот вы смеетесь и меня рассмешили,  это и есть тот добрый знак, что с
вами ничего плохого не случится.
     И как бы в подтверждение этих слов и ворожбы бабки Параски на следующий
день  Лобановичу принесли  довольно объемистый пакет.  Лобанович вытащил  из
конверта  бумагу,  в  которой  за  подписью директора народных школ  Минской
губернии   Акаронки   выражалась  благодарность  учителю   верханской  школы
Лобановичу за образцовую подготовку учеников к экзаменам.


XXXI

     Возвратись из  Микутич,  Лобанович  не  раз  вспоминал знакомый  хутор,
Антонину Михайловну и  свою ученицу Лидочку.  Нужно все же зайти к ним и так
или  иначе закончить занятия,  довести дело  до  конца.  Ведь  нельзя же  не
учитывать того обстоятельства,  что не  сегодня-завтра его,  Лобановича,  из
школы уволят.  В этом он нисколько не сомневался. Не поможет и благодарность
дирекции народных школ.  Сообщение полиции о нелегальном собрании учителей в
Микутичах,  как  видно,  еще не  дошло до  высокого начальства.  Это высокое
начальство всякий раз,  когда  о  нем  думал  Лобанович,  вызывало в  памяти
ворожбу бабки Параски,  а  мрачный директор народных школ Акаронка напоминал
сердитого  бубнового короля.  Интересно,  как  отнесутся к  учителю  мать  с
дочерью, когда узнают, что он без службы?
     На  третий день  после  возвращения из  Микутич Лобанович направился на
хутор по  хорошо знакомой дороге.  Поравнявшись с  тем леском,  где когда-то
попались ему боровики,  учитель сверну