л с дороги,  побродил по лесу, а затем
присел на  гладко спиленный дубовый пень.  В  лесу  было  так  хорошо и  так
спокойно,  что  даже  неприятное событие,  занимавшее учителя все  эти  дни,
отступило на  задний план.  Да  с  ним  Лобанович уже  свыкся,  оно сейчас в
прошлом.  А жить надо сегодняшним и завтрашним. Что будет дальше? Ну, уволят
из школы. Куда же он двинется и что будет делать?
     Лобанович вышел из  лесочка.  "Что сказать Лидочке и  ее  матери и  как
сказать?" - спрашивал он себя.
     Вот и поворот на хутор Антонины Михайловны.  Лобанович шел среди полей,
засеянных озимой рожью и яровыми.  По сторонам узкой, малонаезженной дорожки
среди разных трав и цветов буйно рос и уже вызревал пахучий тмин -  приправа
многих крестьянских кушаний.  И сама узенькая дорожка, и придорожные травы и
цветы,  и  этот  душистый  тмин  напоминали Лобановичу теперь  уже  довольно
далекое детство,  когда он ходил по таким же тропинкам с  матерью или один и
не носил в сердце никаких забот... Эх, счастливая, невозвратная пора!
     Лидочка почему-то была уверена, что сегодня к ним придет учитель. И тот
сон,  который приснился ей  в  Эту ночь,  как объясняли деревенские женщины,
означал гостя.  А снилось ей, что какой-то страшный жук бился в стекло окна,
намереваясь  залететь  в   хату  и  укусить  Лидочку.   Если  сон  про  жука
действительно означает приход  Лобановича,  то  Лидочка на  жука  совсем  не
злится.  Кто же для нее может быть лучшим гостем,  чем молодой учитель! Всех
остальных она и за гостей не считает.  В эти дни,  сидя одна над учебниками,
Лида часто думала о Лобановиче. Она и сама не могла бы сказать, что это были
за думы.  Он просто стоял перед глазами,  то ласковый и добрый, то серьезный
и,  казалось,  немного сердитый. Не выходил из памяти и тот случай, когда он
осторожно, крадучись подошел к полотняной занавеске, за которой лежала Лида,
наклонился над ученицей, стоял и думал, жива она или умерла.
     Несколько раз выбегала Лида во двор,  выбирала удобное местечко, откуда
хорошо был виден поворот на их хутор,  и смотрела, не идет ли учитель. "И не
потому,  что очень хотела видеть его,  -  говорила она себе, - а просто так:
должен же  наконец он  прийти!"  Тем не  менее,  поглядывая на дорогу,  Лида
озиралась по сторонам:  ей все казалось,  что соседи догадываются, зачем она
глядит на  дорогу,  кого выглядывает.  А  когда и  действительно она увидела
знакомую фигуру  учителя,  сердце  Лидочки забилось сильнее.  Хотелось,  как
прежде,  побежать ему навстречу.  Но  нет,  этого она не  сделает!  Ведь что
подумает мать и  что скажут люди?  Как молодая козочка,  юркнула она в хату.
Хорошо, что там не было матеря, иначе она заметила бы волнение своей дочери.
Самое лучшее - сесть за стол, углубиться в учебники и ни на кого не обращать
внимания.  Она вытащила из  ящика учебники,  развернула один и  стала читать
одними только глазами.  Если бы кто-нибудь спросил,  что она читает, девушка
не  смогла бы  ответить.  Она даже не  видела букв,  так как думала совсем о
другом.  К  счастью,  она быстро спохватилась и  только теперь увидела,  что
развернула учебник географии.  Ну,  все  равно,  география тоже нужная вещь.
Глядя в книжку, она думала, где сейчас должен быть учитель. Что-то долго его
нет... Ну что ж, нет - пусть и совсем его здесь не будет.
     Но   вот   стукнула  дверь   в   сенях   и   Лида   услышала  знакомые,
размеренно-неторопливые шаги.  Еще мгновение -  и порог хаты переступил тот,
кого она ждала.
     - О, какая молодчина моя Лидочка! - воскликнул Лобанович, остановившись
возле двери. - Учебников из рук не выпускает! Ну, день добрый, Лидочка!
     Учитель подошел к столу и поздоровался с Лидой.
     - А  я  знала,  что вы  сегодня придете,  -  сказала Лида.  Ей хотелось
рассказать про жука,  который приснился ей  в  эту ночь,  но она сдержалась:
ведь ставить в один ряд жука и учителя неудобно, учитель может обидеться.
     - Откуда и как ты могла знать, что я приду сегодня?
     Лида смутилась, опустила глазки, а затем взглянула на учителя.
     - Знала - и все, - ответила она, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.
     - Ну, а вчера ты думала, что я приду? - допытывался Лобанович.
     "Зачем я допрашиваю ее?" - промелькнула у него мысль.
     Лида снова опустила глаза.
     - Думать думала, а ждать не ждала, - призналась она и глянула учителю в
глаза.
     "А все же она славная", - подумал Лобанович.
     В  хату вошла Антонина Михайловна.  Ласковая улыбка,  заигравшая на  ее
губах  и  открывшая щербатый  рот,  свидетельствовала о  том,  что  Антонина
Михайловна рада видеть учителя, которого уже около недели не было здесь. Она
приветливо пожала ему руку. Ее темные глаза загорелись дружелюбным огоньком.
В  эту  минуту  она  была  даже  красивой.  Антонина  Михайловна присела  на
скамеечку возле стола.
     - А мы уже и затосковали здесь без вас, - начала она.
     Лида немного смутилась и опустила головку.  Видимо, она боялась, как бы
мать не сказала чего-нибудь лишнего об их интимных разговорах.
     - Ну, как же вы съездили? - спросила Антонина Михайловна.
     Вопрос был совсем простой, но не так легко было ответить на него.
     - В  том-то и  вся сила,  как съездил,  -  немного помолчав,  отозвался
Лобанович.
     Ему надо было выиграть время.  Хотя он,  идя сюда, и обдумал разговор с
Антониной Михайловной и Лидой, но в их присутствии подготовленные фразы были
забракованы.
     В   словах  учителя  Антонина  Михайловна  почуяла  намек  на  какую-то
неприятность, которая произошла с ним в дороге.
     - Да уж рассказывайте все! - забеспокоилась Антонина Михайловна.
     Лида также ждала, что скажет учитель.
     - Съездил я так,  что, наверно, проездил и свою верханскую школу и свою
учительскую службу.
     Антонина Михайловна и Лида сразу притихли.
     - Как вас понимать? - недоуменно спросила Антонина Михайловна. - Или вы
просто шутите? Как же это можно проездить и школу и учительскую службу.
     - Да  вот  так получилось,  -  ответил Лобанович.  Хотелось сказать всю
правду, но он сдержался, в таких делах осторожность никогда не мешает. - Мы,
молодые учителя, - продолжал Лобанович, - давно хотели собраться, поговорить
о наших делах,  о том, что мы должны делать... ну, и просто чтобы повидаться
и повеселиться.
     - А  разве до этого времени вы не знали,  что должны делать учителя?  -
иронически спросила Антонина Михайловна.
     - Знали, но не все.
     - Ничего  не  понимаю,  -  пожала  плечами Антонина Михайловна.  -  Ну,
рассказывайте дальше.
     - А  дальше мало чего осталось рассказывать.  Кто-то,  видимо,  донес в
полицию,  что в  селе Микутичи собралось много учителей,  а  для чего?  Всем
теперь мерещится крамола.  Вот  ночью и  заглянули к  нам становой пристав с
урядником и полицейскими стражниками.  Переписали нас. Да, правду сказать, в
этом и  нужды не  было,  потому что сами мы  подписались.  По-настоящему нас
должны были  арестовать.  Может,  полиция так  и  поступила бы,  если бы  не
сбежался народ.  - Лобанович подумал, не сказал ли он что-нибудь такое, чего
не стоило говорить. - Ну вот и все, - закончил он свой короткий рассказ.
     Антонина Михайловна заметно помрачнела. Лида сидела потупившись. Мать и
дочь некоторое время молчали. Молчал и их гость.
     - И что же теперь будет с вами? - спросила Антонина Михайловна.
     - Все может быть: со службы уволят, могут арестовать и под суд отдать.
     Антонина Михайловна укоризненно покачала головой.
     - И зачем нужно было искать себе лиха? - проговорила она.
     - А я вам и говорила, чтоб не ездили, - тихо заметила Лида, не поднимая
головы.
     - Эх,  -  вздохнул Лобанович,  -  если бы  знал,  где упадешь,  соломки
подостлал бы.  Живым в  землю не полезу.  И  ничего страшного здесь не вижу.
Мало ли народу сидит в острогах! А может, еще ничего и не будет.
     Чтобы дать другое направление разговору,  он  достал и  показал бумагу,
полученную из дирекции народных школ,  - благодарность за хорошую подготовку
учеников к экзаменам.
     - Было бы хорошо,  кабы все хорошо кончилось, - недоверчиво проговорила
Антонина Михайловна и тяжело вздохнула.
     - Всегда надо надеяться на  лучшее,  а  вместе с  тем не следует быть и
слишком беззаботным, - заметил учитель.


XXXII

     Лобанович вздохнул с  облегчением,  очутившись за пределами хуторка.  И
все же у него было такое чувство,  словно он что-то утратил и ему чего-то не
хватает.  Правду говоря,  не  очень  приятно было  рассказывать о  неудачной
поездке в  Микутичи.  Приходилось изворачиваться,  хитрить -  ведь он  хотел
рассказать все и  в то же время кое о чем умолчать.  Инстинкт самосохранения
толкал его на  такой путь -  ведь учитель был уверен,  что так или иначе ему
придется  иметь  дело  с   начальством  и   давать  объяснения  по  существу
захваченного приставом протокола,  а  может  быть,  отвечать  и  на  вопросы
следователя.   Снова  и   снова  вспоминал  он  свой  разговор  с  Антониной
Михайловной и Лидой, их настроение, навеянное рассказом Лобановича. Ему было
ясно,  что теперь они не будут выражать особенной радости,  увидев учителя в
своей хате.  А если его уволят из школы,  то,  может быть,  на двери их дома
будет висеть замок. Но как бы там ни было, Лобанович твердо решил довести до
конца подготовку Лиды в  городское училище,  разве только его ноги не  будут
свободно ходить по земле.
     Кончалось лето.  Отгремели июльские и августовские ночные грозы, громко
пропев свои  песни лету.  День за  днем пустели поля.  Верханцы уже  убирали
поздние яровые.  Поспевала гречиха. Просторы земли, казалось, теперь не были
такими широкими,  привольными и таили в себе какую-то неясную, невысказанную
печаль.  Смолкли разнообразные птичьи песни.  Одни  только дружные,  веселые
скворцы, вырастив птенцов, собирались в огромные стаи, летали над полями, то
сбиваясь в густые, черные кучи, то рассыпаясь в воздухе прозрачными сетками.
Старые скворцы, видимо, обучали молодых, укрепляли их крылья перед отлетом в
дальние края.  То  же  самое делали и  аисты.  Они то медленно,  неторопливо
похаживали целыми вереницами по буграм на лугу, то стояли неподвижно, словно
о чем-то совещаясь, то поднимались высоко в небо и долго-долго кружились под
облаками,   испытывая  силу  своих  крыльев.   Эх,  вольные  птицы,  как  не
позавидовать вашим легким быстрым крыльям!..
     Кончалось лето,  замирала природа,  угасали сверкающие огни ярких лучей
солнца.  Легкой,  теплой дымкой, словно печалью, застилались тихие дали с их
лесами и синеватыми кудряшками далеких рощиц и перелесков.
     Затихали и  Околицы  Верхани.  Даже  писарь  Василькевич,  как  заметил
Лобанович,  угомонился и  стал  спокойнее.  К  нему  вернулась жена.  Писарь
специально ездил к  ней и  упрашивал вернуться.  Он  перестал пить горелку и
бушевать.  Быть может,  перемене в поведении писаря способствовало и то, что
вскоре  должна была  состояться ревизия волостного правления,  о  чем  узнал
Василькевич от своих людей из канцелярии земского начальника.
     Как бы там ни было,  но писарь, казалось, стал совсем другим человеком.
Когда к нему зашел Лобанович получить под расписку пакет,  Василькевич важно
сидел за длинным столом,  покрытым синим сукном и заваленным разными папками
с делами.  Лицо Василия Мироновича казалось немного похудевшим, с него сошла
та  обрюзглость,  которая бывает у  людей после продолжительного и  горячего
поклонения  богу  Бахусу.   Увидев  учителя  на  пороге  канцелярии,  писарь
приподнялся со стула,  по-приятельски,  как добрый знакомый, протянул соседу
руку.  Указав на стул возле стола,  как раз напротив своей особы, он вежливо
проговорил:
     - Прошу садиться.
     - Благодарю, Василий Миронович, - кивнул Лобанович головой писарю.
     - Ну,  как живете?  Что хорошенького у вас?  -  приветливо расспрашивал
писарь.
     "Какой медведь в  лесу подох,  что ты  рассыпаешься таким мелким бесом?
Или, может, мне повезло?" - подумал Лобанович и навострил уши.
     - Да так себе,  помаленьку, Василий Миронович. Благодарю за внимание, -
ответил он.
     - Может,   ваша   школа  имеет  какие-нибудь  претензии  к   волостному
правлению? - в том же доброжелательном тоне продолжал расспрашивать писарь.
     Лобанович пожал плечами,  как бы желая сказать этим, что никаких особых
претензий школа не имеет ни к писарю, ни к волости.
     - Что полагается иметь школе от  волости,  то  выполняется,  -  ответил
учитель.
     - Ну вот и  хорошо,  очень рад,  что и  вы и  ваша школа не в  обиде на
волость, - проговорил писарь.
     На  этом он закончил несколько затянувшиеся предварительные церемонии и
перешел к делу.
     - Простите,  Андрей Петрович, что побеспокоил вас, я должен вручить вам
пакет,  который мне  предписано отдать  вам  под  расписку.  Вот  он.  Прошу
расписаться в получении.
     Писарь положил на стол пакет. Лобанович расписался в книге "входящих".
     Как видно,  писаря разбирало любопытство,  что же это за пакет, который
надо вручить под расписку. А может, ему уже было известно, что там написано,
и Василькевич только прикидывался,  что ничего не знает,  чтобы поиздеваться
над учителем?
     - Верно,  дирекция представляет вас к награде?  -  не утерпел писарь. В
этом вопросе учителю послышалась насмешка.
     - А за что меня награждать? Японского микадо я взял в плен, что ли?
     - Как за что?  -  спокойно возразил писарь. - Была же вам благодарность
за образцовую подготовку учеников к экзаменам.
     - Ну,  мало  ли  что...  Тогда было  одно время,  теперь другое.  Была,
скажем, Государственная дума, а сейчас ее нет. В связи с этим и у начальства
могут  быть  другие  настроения...  А  впрочем,  чтобы  не  ходить впотьмах,
заглянем в пакет.
     Не торопясь Лобанович вскрыл пакет,  пробежал глазами по написанному на
машинке. Текст был в несколько строчек.
     "Учителю верханской школы такому-то.
     Педагогический совет  дирекции  училищ  Минской  губернии  постановил -
уволить  вас  с  должности учителя в  верханском народном училище с  первого
сентября сего 1906 года".
     Под  уведомлением стояла собственноручная подпись директора,  статского
советника Акаронки,  и  затейливая подпись делопроизводителя Давидика.  Пока
учитель читал,  писарь внимательно следил за выражением его лица. Но ни один
мускул на  лице Лобановича не  шевельнулся.  Учитель еще  раз окинул глазами
бланк.  Все было на  своем месте:  три буквы "М.  Н.  П.  "  -  министерство
народного просвещения, подписи Акаронки и Давидика и печать.
     Лобанович передал бумагу писарю.
     - Полюбопытствуйте.
     Писарь прочитал уведомление, вскинул удивленный взгляд на учителя.
     - Вас увольняют с должности учителя?  - тихо, с расстановкой спросил он
и еще раз перечитал бумагу.
     - Ну,  вот вам и  представили к  награде!  -  с  ноткой обиды в  голосе
проговорил учитель.
     - По послушайте - за что?
     Быть может, у писаря были свои грехи перед начальством и потому его так
поразило известие о том,  что учитель увольняется из школы, во всяком случае
притворства и издевки в голосе Василькевича не было:  и для него эта новость
была неожиданностью.
     - Какая же причина? - допытывался писарь. - Причина здесь не указана.
     - Видимо,  припомнили мне  мои  прежние  грехи,  -  ответил  Лобанович.
Рассказывать про учительский съезд он считал излишним.
     Простившись с  писарем,  Лобанович направился в  школу,  которая теперь
была уже не для него.


XXXIII

     Еще  раз,  уже  дома,  в  своей  комнате,  прочитал Лобанович невеселое
сообщение дирекции.  Теперь он  убедился,  что рисовать в  своем воображении
неотвратимое событие -  одно дело,  а само это событие,  если оно становится
совершившимся фактом,  -  нечто совсем другое...  Итак,  он  без службы,  он
безработный.  И  никаких  иллюзий  больше  не  может  быть!  Проведен рубеж,
отделяющий его от того, что было, и этот рубеж нельзя переступить.
     Учитель  оглянулся вокруг.  Вот  его  квартира,  вернее  -  его  бывшая
квартира,  столовая и  одновременно кабинет  с  тремя  окнами  и  спальня за
перегородкой с одним оконцем. Более полугода жил Лобанович в этой квартире и
не замечал ее,  а теперь она предстала перед ним в новом свете -  убогая, но
дорогая.  Целый рой мыслей и  образов пронесся в  голове учителя.  Почему-то
вспомнился тот день,  когда он  впервые появился здесь и  увидел запущенную,
грязную школу, Сретун-Сурчика в постели, встречу с ним. Вспомнилась и первая
дорога в  Верхань со станции,  и  подводчик дядька Кудрик,  и шальная вьюга,
когда ветер злобно стучал ставнями в стены.  Кажется,  давно-давно это было,
как  далекий  сон,  успевший  потускнеть в  памяти.  За  несколько  коротких
мгновений промелькнуло в памяти все, что было связано с учительской работой,
все,  что  узнано,  пережито за  четыре года:  Тельшино,  Выгоны...  Все это
осталось позади, ушло в туманную даль.
     Бабка  Параска осторожно открыла дверь.  Увидев  Лобановича в  глубокой
задумчивости,  она  остановилась,  не  переступая порога,  а  затем тихонько
попятилась назад,  чтобы не мешать учителю думать.  А  он даже и не заметил,
как бабка приходила и как исчезла за дверью.
     Она вошла снова немного погодя,  когда услыхала шаги в комнате. Учитель
приветливо встретил ее, согнав с лица следы печали.
     - Заходи,  бабка Параска!  Давно мы  не  разговаривали и  на  картах не
гадали. Садись, бабка. Лучшего друга, чем ты, у меня здесь нет.
     Бабка  Параска тяжело вздохнула и  присела на  деревянную кушетку возле
стола.
     - Что ты, бабка, зажурилась?
     - Когда вам невесело, то и мне невесело, - ответила бабка.
     - А почему ты думаешь, что мне невесело?
     - По вашему лицу вижу,  голубок.  Знаю, что тяжело у вас на душе, но вы
об этом не говорите.  Не такой вы были прежде, - вздыхала бабка. - Теперь вы
и  шутите и  смеетесь,  а  сердце ваше не смеется и не шутит.  Разве же я не
вижу!
     - Эх, бабка, ты многое видишь, но многого не знаешь.
     Бабка,  казалось,  не слышала слов учителя.  Она сидела,  низко опустив
голову,  углубившись в  свои  мысли.  А  затем  вскинула глаза на  учителя и
поставила вопрос ребром:
     - Скажите, паничок, правду, какая беда приключилась с вами?
     Для учителя этот вопрос оказался неожиданным.  Некоторое время он молча
всматривался в опечаленное лицо бабки, изрытое морщинами.
     - Доброе у  тебя сердце,  бабка Параска.  Вижу,  ты  меня жалеешь,  как
родная мать. А жалеть меня нечего. Вся моя беда, как ты говоришь, помещается
вот в этой небольшой бумажке, - Лобанович показал уведомление, полученное из
дирекции народных школ.  -  Разлучает меня с  тобой и с этой школой "высокое
начальство",  бабка Параска.  Помнишь, как ты гадала мне на картах? "Высокое
начальство" сначала прислало мне  благодарность,  что  хорошо учил  детей  в
школе, а теперь говорит: "Убирайся вон!"
     Бабка словно онемелая смотрела на учителя. Казалось, смысл слов учителя
никак не  мог  дойти до  ее  сознания.  Но  она почувствовала в  них горькую
правду.
     - Как же это так?  -  разволновалась бабка.  -  За что такая немилость,
такое наказание? Что плохого вы сделали?
     - Вот в том-то,  бабка, и вся сила, что это плохое разные люди понимают
по-разному.  Одни  дармоеды плохим  считают то,  что  простые,  бедные люди,
замученные податями,  голодом,  бесправием,  не  хотят  мириться  с  этим  и
добиваются правды, готовые бунтовать против несправедливого строя.
     - Ох,  паничок,  не они заводили этот строй,  и не им разрушить его,  -
безнадежно проговорила бабка.  -  Да и не мне учить вас. Вы, наверно, больше
знаете,  чем я, но вот вы пошли против несправедливого строя, а вас взяли да
уволили со  службы.  -  Она опустила низко голову и  стала фартуком вытирать
слезы.
     Лобанович подошел к бабке Параске и тихонько похлопал ее по плечу.
     - Не плач