дерева выделил он учеников, поручив им уход за саженцами.
     - Ну,  а теперь,  детки,  идите обедать. После обеда принесите и сдайте
свои книги,  -  ведь после пасхи вы  рассыплетесь по лесам и  полям.  А  кто
захочет ходить в школу и после пасхи, тот потом и получит книги.
     Приняв после  обеда  книги  от  учеников и  отпустив их  на  праздники,
Лобанович почувствовал,  что ему стало чего-то жаль,  хотя,  правду сказать,
немного надоела за зиму школьная работа по восемь и по десять часов в день.
     Выйдя во  двор,  он  обошел посаженные деревья,  возле некоторых из них
задерживался подольше.  Он часто посматривал на двор пана подловчего.  Очень
хотелось увидеть Ядвисю и показать ей эту славную грушу,  которую посадил он
в память о ней.  Но Ядвися долго не показывалась во дворе.  Он подкарауливал
ее около часа. И когда заметил, окликнул и попросил ее подойти.
     Она подбежала к нему, радостная, веселая.
     - Я хочу показать вам грушу.
     - А вы не будете ловить меня? - с милой, лукавой улыбкой спросила она.
     Он помог ей перелезть через забор и повел к груше.
     - Эту грушу я посадил на память о вас.
     Она долго разглядывала ее, потом засмеялась и сказала:
     - Я вырву ее и выброшу.
     - Почему?
     - Потому что она такая же колючая и дикая, как я.
     - Пойдем гулять сегодня? - спросил он.
     - А вы помните, что я вам вчера на это сказала?
     - Сделайте то же самое,  что вы сделали вчера, и тогда скажите мне хоть
десять раз то, что сказали один раз.
     Она строго посмотрела на него.
     - Больше никогда! Слышите? Ни-ког-да!


XXXI

     Вербное воскресенье и  благовещенье в  этом году пришлись на один день.
На праздник должен был приехать из Малевич отец Модест с дьячком Тишкевичем;
ведь в этот день тельшинцы,  по старому обычаю, несли свои грехи попу, после
чего  становились как  бы  святые.  Правда,  в  Тельшине  было  много  таких
полешуков,  как,  например,  дед  Микита,  которым святость никак не  шла  и
которые,  вместо того  чтобы  избавиться от  старых грехов,  сдать их  попу,
умудрялись наделать немало новых.
     Обычно отец Модест приезжал накануне праздника под вечер. Вот и сегодня
приехал он  довольно рано,  когда солнце не  успело еще спрятаться за дубом,
что высится неподалеку от разъезда.  Спустя полчаса из часовенки, стоявшей в
зарослях угрюмого и темного кладбища, донесся глухой звон, словно колотили в
старый,  треснувший чугун.  Все же звон этот,  такой резкий и  необычный для
Тельшина,  производил сильное впечатление. И каждый, кто слыхал его, так или
иначе откликался на этот звон.
     - Что это? - спрашивал кто-нибудь из тельшинцев. - Звонят, что ли?
     - Должно быть, звонят.
     И после этого начинались те или иные рассуждения:
     - Уже, должно быть, поп приехал: что-то забомкали.
     - Исповедоваться будем?
     - Должно быть, так.
     Но полешуки не очень торопились в церковь.  Ведь они народ заботливый и
рассудительный. Одному заманчивее улыбалась охота, другой напал на местечко,
где щуки еще не перестали нерестовать.
     Тельшинский колокол,  как видно, хорошо знал обычаи своих прихожан и не
торопился кончать свой призыв. Только через час, когда на паперти скоплялось
уже  довольно  много  полешуков  и  полешучек,  а  со  двора  Михалки  Кугая
показывались отец Модест,  который шел еще ровно, и дьячок Тишкевич, который
все же нес в себе меньше "благодати",  а посему уже немного загребал ногами,
- только тогда колокол начинал расходиться вовсю,  прихватив себе  в  помощь
своих меньших, тонкоголосых братьев.
     Часовенка отпиралась.  Возле  двери  обычно  стояло несколько молодиц с
детьми на руках.  Они не смели сами войти в  часовенку,  потому что были еще
"нечистые".  У каждой молодицы был свой срок: кому нужно было "вводиться" во
храм около семухи,  кому -  около Петра,  кому - на коляды, а кое-кому еще и
вовсе не настал срок "введения".  Но в Тельшине это не имело значения.  Отец
Модест выстраивал молодиц по  обе стороны двери,  брал свой требник и  читал
молитвы,  а дьячок Тишкевич пел, слегка пошатываясь из стороны в сторону. Но
это не  мешало ему надзирать и  за "благочинием" в  часовне:  ведь молодицы,
бывали такие случаи, порой толкали друг друга либо слишком выпирали вперед.
     - "Елицы во Христе... " - пел Тишкевич.
     И тут он замечал,  что какая-нибудь молодица нарушала порядок. Тогда он
прекращал пение и назидательно говорил молодице:
     - Куда ты прешься? Стой спокойно.
     И затем продолжал:
     - "Крести-и-ите-ся-а-а!"
     Но  тут  снова кто-нибудь начинал вести себя  не  так,  как  подобает в
церкви.
     - Слышите,  что я вам говорю?  -  уже довольно строго спрашивал молодиц
Тишкевич и хмурил брови.
     Восстановив порядок, он продолжал петь:
     - "Во Христа облекостеся!"
     Увидев новый непорядок,  Тишкевич решительно прерывал пение и еще более
сердито говорил:
     - Тьфу!  Что это за противная баба!  Говори ей или не говори - хоть кол
на голове теши.
     И,  не  спуская с  молодиц своего грозного взгляда еще несколько минут,
Тишкевич кончал петь:
     - "Алли-лу-у-ия!.. "
     Отец  Модест ничем  не  проявлял своего "я"  и  давал  Тишкевичу полную
возможность поучать "паству" -  ведь они жили очень дружно. И ни для кого не
было ни новостью и  ни редкостью,  когда они дома,  в Малевичах,  шли рядом,
поддерживая  друг  друга,  ибо  очень  часто  страдали  неустойчивостью ног.
Шествуя  дружной парой,  останавливались иногда  посреди улицы  и  проводили
короткое совещание:  куда зайти?  Они поднимали головы,  полагаясь в решении
этого вопроса главным образом на  свои  глаза.  И  если перед глазами стояла
школа,   они   направлялись   туда.   Взойдя   на   крыльцо   школы,   снова
останавливались, и здесь временами происходил между ними небольшой спор: как
истинные христиане,  они уступали первое место друг другу. А исходя из того,
что  перед богом все  равны,  они входили разом,  одновременно.  Отец Модест
первым садился на стул и говорил Тишкевичу:
     - Садись, дьяче, школа церковная и стулья церковные.
     Затем, расстегнув рясу, он вытаскивал из-за пазухи бутылку, сам тянул и
давал потянуть дьячку.  Учительница не знала, как держать себя с гостями. Но
гости  были  нетребовательные,  угощались своей  водкой и  закусывали своими
языками. Немного отдохнув, они пели "Христос воскресе" и спокойно уходили.
     "Введя" молодиц и  немного подержав на  руках  их  детей,  отец  Модест
приступал к исповеди. Полешуки, свалив с себя эту заботу, тотчас же выходили
из часовни и шли домой.  На следующий день утром также шла исповедь, а потом
уже служилась обедница - богослужение, специально созданное для полешуков, с
учетом того, что их в церкви долго не удержишь. Небольшая часовенка, могущая
вместить не  более чем  шестую часть тельшинцев,  была наполовину пустой,  и
только  когда  начиналось  причастие,  в  ней  становилось тесно  -  каждому
хотелось поскорее взять  причастие.  И  тут  уже  без  конфликтов никогда не
обходилось.
     - Что ты мне на ноги влез? - злобно глядел Трахим Буч на Рыгора Качана.
- Прется как свинья! - все еще злясь, говорил Буч.
     Качан смотрел на  Буча,  словно раздумывая,  что  ответить ему на  это.
Вспомнив, что они идут к причастию и не должны иметь гнев в сердце своем, он
укоризненно качал головой, и в голосе его слышалось сокрушение:
     - Солодушник ты,  чтоб ты  захлебнулся!  Идешь к  святому причастию,  а
лаешься, как собака, будто ты не в церкви, а в корчме у Абрама!
     Напоминание о  христианском смирении,  сделанное  Качаном,  производило
свое действие. Буч ничего не отвечал и тупо глядел перед собой. А там, возле
батюшки о чашею, также волновался народ.
     - Чего ты пхаешься? - оглядывается на соседа полешук.
     - А сам ты куда прешься? - отвечает сосед по прозвищу Швайка и занимает
место впереди,  а тот,  кто сделал ему замечание,  злой,  становится за ним:
спорить уже некогда, Швайка стоит с разинутым ртом.
     Отец Модест ложечкой черпает из чаши.
     - Приобщается раб божий... Имя?
     - Габрусь! - отвечает Швайка.
     Обиженный им сосед добавляет:
     - Да еще и Швайка!
     Швайка закрывает рот, поворачивается к соседу.
     - Да еще и черт толстоносый!
     Затем он снова открывает рот, повернувшись к чаше.
     Отцу Модесту так же не терпится сказать свое слово;  хотя в  дела своих
прихожан он  не  вмешивается.  Однако  если  замечает нарушение порядка,  то
ставит это на вид нарушителю.
     Дед Микита только что вернулся с рыбалки. Видно, он торопился, чтобы не
опоздать к  причастию,  задыхался и  уже  в  часовне продолжал идти  быстрым
шагом,  которым он  шел  с  болота.  Он  оттолкнул нескольких женщин и  стал
впереди них.  И вот когда дошла до него очередь, отец Модест, глянув на ноги
деда Микиты,  заметил,  что дед до самого пояса мокрый,  а  в  лаптях у него
хлюпает грязь.
     - Ты почему же это мокрый сюда пришел? - спросил его отец Модест.
     - Промок, потому и мокрый, - ответил дед Микита, отворачивая от батюшки
лысую, морщинистую голову.
     - Где же ты вымок?
     - На болоте, где же еще!
     - А почему ты на обеднице не был?
     Дед Микита молчит.
     - Я тебе причастия не дам!  -  набросился на него батюшка.  - Не мог ты
полчаса в  церкви побыть,  помолиться?  Так ты  скорей на болото,  к  чертям
побежал, а теперь мокрый, обшарпанный причащаться припер? Не буду причащать!
- проговорил отец Модест и отвернулся с чашею в сторону.
     - Го!  -  сказал дед Микита.  -  Не  будет причащать!..  Ну и  не надо!
Напугаешь ты меня!
     Дед Микита,  ни  на  кого не  глядя,  идет вон из часовни.  Отец Модест
несколько минут стоит с чашею и глядит вслед деду.  Он еще надеется, что дед
вернется и  будет просить причастия.  Но  дед Микита,  тот самый дед,  что с
жерновами танцевал, подходит уже к двери.
     - Гэй! Как тебя там? Вернись! Слышишь? - зовет отец Модест.
     Дед останавливается, поворачивает голову к батюшке и говорит:
     - Не хочу!
     - Вернись ты! - кричит отец Модест. - Тебе уж и слова нельзя сказать.
     Микита смягчается и, хлюпая грязными лаптями, снова идет к амвону.
     Отец Модест причащает его.  Дед берет кусочек просфоры,  кладет в рот и
хочет идти.
     - Поймал ты хоть рыбы? - спрашивает отец Модест.
     Сердце  деда  совсем  смягчается,  он  глотает просфору и  отвечает уже
ласково:
     - Где там,  у черта!  Нету!  -  протяжно произносит он последнее слово,
машет рукой и выходит.
     Святая служба кончается. Тишкевич бубнит последние молитвы, отец Модест
снимает ризу. Молитвы окончены, книга закрыта.
     Отец  Модест  подходит  к  Тишкевичу,  они  перебрасываются несколькими
словами и выходят из часовни.
     На  паперти  духовенство  останавливается,   знакомится  с  тельшинским
учителем.
     - А ваши ученики хорошо читают. Вчера дал газету вашему ученику Рылке -
такой маленький, а как разбирает! Право слово! - говорит отец Модест.
     Тишкевич мрачно слушает, потом поднимает глаза на батюшку.
     - Э-э,  отец!  Хвали ты  его или не  хвали,  а  на чай нас все равно не
позовет!
     - Темный  здесь  у  вас  народ!  -  говорит на  прощание отец  Модест и
медленно идет с Тишкевичем к Михалке Кугаю.


XXXII

     На  четвертый день пасхи вернулся Лобанович в  свою школу.  Еще вечером
того самого дня, когда тельшинцы сдавали свои грехи отцу Модесту, он надумал
поехать домой,  немного проветриться и хоть на короткое время выйти из круга
своих тельшинских впечатлений и  настроений.  Но в  первые же дни праздников
его  сильно потянуло в  Тельшино -  быть близко к  Ядвисе и  видеть ее  хоть
изредка стало его потребностью.  Едучи обратно,  он не спал две ночи,  а  по
пути,  кроме того,  ему приходилось поздравлять кое-кого со святой пасхой и,
разумеется,   немного  "напоздравляться".  Утомленный  бессонными  ночами  и
выпивкой,  он почувствовал себя очень хорошо,  улегшись на своей постели,  и
сразу же уснул крепким-крепким сном.
     Но  уже  через  полчаса,  узнав,  что  сосед вернулся,  пан  подловчий,
примостившись у окна, где спал учитель, барабанил кулаком в раму и кричал:
     - Профессор больших букв! О профессор! Слышишь? Вставай пить горелку!
     Лобанович спал крепко и ничего не слыхал.  Подловчий был под хмельком и
не отставал, его кулак все чаще и сильнее барабанил по раме. Стекла звенели,
а с некоторых из них посыпалась замазка.
     Подловчий Баранкевич, заметив это, засмеялся и проговорил сам себе:
     - Черт его побери, профессора! Повыбиваю ему окна!
     Лобанович на  этот раз  услыхал стук и  сквозь сон  догадался,  что его
будит подловчий,  но открыть глаза и поднять голову был не в силах. Когда же
стук возобновился с новой силой, он громко отозвался:
     - Га-а!
     - Вставай, профессор! - кричал со двора Баранкевич.
     Лобанович поднялся, открыл форточку и начал просить:
     - Пане сосед, не спал три ночи, не могу!
     - Что за "не могу"!  Сейчас же одевайся, не то, ей-богу, приду и потащу
в том,  в чем ты сейчас есть.  А будешь упираться, позову Рыгора и Язепа, и,
ей-богу, притащим в том, в чем ты теперь лежишь. А у меня и паненки есть.
     Лобанович,  видя,  что от  подловчего не  отвяжешься,  начал одеваться.
Умывшись холодной водой,  он немного освежился и  пришел в себя.  Перебрался
через  хорошо  знакомый ему  перелаз и  взошел на  крыльцо дома  подловчего.
Негрусь  по  своей  собачьей привычке пролаял раза  три,  повиливая хвостом,
словно желая сказать: "Это я так себе лаю, без злости".
     - Ну что?  Испугался:  пришел-таки! - встретил "профессора" подловчий в
своей комнате.
     Длинный стол,  которого прежде учитель не  видел  у  подловчего,  стоял
возле стены,  плотно прижатый к  ней  одним своим краем.  Весь этот стол был
завален пирогами,  бабками, мясом всяких сортов и по-всякому приготовленным.
Штук  шесть  стеклянных банок с  крепким хреном выглядывали в  разных местах
стола,  три "аиста" -  четвертные бутылки водки -  поднимали свои головы над
грудами закусок.  Копченые окорока,  как подушки,  утыканные зеленью,  важно
высились зелеными холмами.
     На   крепком  стуле   старинной  работы  сидел  железнодорожный  мастер
Григорец,  широкоплечий, дубового склада человек, никогда в жизни не знавший
страха перед водкой. Он был толстый, крепкий и имел вид огромной шпульки, на
которую сверх  меры  намотали ниток.  Рыжая,  с  лысиной голова  его  насилу
поворачивалась вправо и влево на короткой, необычайно толстой шее. Маленькие
глазки его сделались маслеными, заблестели, но он не терялся перед чарками и
опрокидывал их в себя,  как в бочку.  Здесь же была и панна Людмила со своим
братом Анатолем.  Анатоль,  едва поздоровавшись с учителем,  тотчас же пошел
искать  пристанища для  своей  головы,  в  которой теперь  молотила какая-то
молотилка.  Людмила молча проводила его тревожным взглядом. Она была одета в
легкую шелковую блузку,  нежно-синюю, как цветочки льна, и выглядела сегодня
особенно красивой.  Ядвися также была одета со  вкусом.  На ней была красная
атласная  кофточка,   которая  очень  шла  к  ее  смуглому  лицу,  а  пышные
темно-русые волосы были перехвачены красной же, как пламя, лентой. Габрынька
стояла возле музыкального ящика, из которого недавно гремела музыка.
     - Тут,  пане мой, барышни одни сидят, а он спать завалился! - отчитывал
Лобановича веселый подловчий.
     Подойдя к Людмиле, Лобанович остановился и сказал ей:
     - Почему вы, панна Людмила, не перекрестились, увидев меня?
     Ядвися удивленно взглянула на  Лобановича,  потом на Людмилу.  Людмила,
осветив свое лицо улыбкой,  смотрела на  него,  что-то припоминая,  а  затем
весело засмеялась.
     - Однако же вы злопамятны!
     - Совсем нет,  -  ответил учитель, - я только хотел вам напомнить, что,
увидев святого, надо перекреститься.
     - Ну,  хватит тебе любезничать!  - подошел подловчий и взял учителя под
руку. - Выпьем!
     - Ох,  пане сосед,  за что вы на меня так прогневались?  Из рая в пекло
тащите? - плакался Лобанович, глядя на девушек.
     - И  в пекле паненки есть,  да еще такие,  каких и в раю не найдешь,  -
проговорил подловчий и,  поклонившись паненкам,  извинился,  что забирает от
них кавалера.  -  Но ничего, - успокоил он их, - пан профессор будет гораздо
интереснее, вернувшись от стола.
     Баранкевич налил чарки.
     Григорец очень  ловко опрокинул свою  чарку;  казалось,  он  и  не  пил
совсем,  а  только вскинул голову,  чтобы  посмотреть,  высок  ли  потолок в
комнате подловчего.  Закусывая, Григорец подтолкнул локтем Лобановича и тихо
проговорил:
     - Ну, как насчет молодичек?
     Учитель ничего не  успел ответить,  так как перед ним уже стояла другая
чарка.
     - Выпей,  тогда будешь закусывать.  Мы здесь,  пане мой, страдали, а он
себе спать улегся!
     И хозяин заставил его выпить еще чарку.
     Лобанович побежал к паненкам, приглашая их к столу.
     - Пойдемте! - просил он их. - Я расскажу историю, как на Полесье такие,
как вы, красивые девчата появились.
     Девушки заинтересовались и  встали.  Он  взял их под руки и  направился
вместе с ними к столу.  Налил каждой по чарке вина и очень упрашивал выпить,
называя их жемчужинами Полесья, божьими мечтательницами. Ему было необычайно
весело, он шутил, развлекал паненок; они слушали и смеялись.
     - Ну, а историю когда расскажете?
     - А вот когда вина выпьете.
     Девушки выпили.
     - Ну,  слушайте.  Создал бог Полесье и пошел осматривать болота.  Долго
ходил бог, и стало ему скучно. И создал он девушку необычайной красоты и сам
залюбовался ею.  Глаза у  нее  были как  у  панны Ядвиси и  такие же  пышные
волосы. Брови... - тут Лобанович взглянул на брови панны Людмилы, а потом на
брови Ядвиси.
     - Все у нее было как у панны Ядвиси, - лукаво улыбнулась Людмила.
     - Нет,  не все,  брови были как у  Габрыньки,  губы и рот -  как у вас.
Долго смотрел на нее бог, а потом сказал: "Нет, нельзя тебя оставлять людям:
они будут враждовать,  драться из-за  тебя".  Поставил ее бог на свою руку и
дунул три раза. Девушка растаяла и сделалась облачком. "Ты будешь ходить над
Полесьем веки вечные,  и от тех людей,  на которых упадут твои капли,  будут
рождаться красавицы".  И вы, - сказал Лобанович девушкам, - носите в себе те
капли и родились для того, чтобы на Полесье не скучали молодые хлопцы.
     - Ну, хватит тебе легенды рассказывать, - прервал его подловчий.
     Лобанович уже  не  спорил  и  пил  много.  Водка,  казалось,  перестала
действовать на него, он пил сам и подливал другим.
     - Послушайте, - спросила Людмила, - почему вы никогда к нам не зайдете?
     - Хорошо,  что вы спросили сейчас,  -  ответил учитель, - ведь я только
тогда и говорю правду,  когда хорошенько выпью.  Так слушайте, буду говорить
правду.  Я потому и не ходил к вам,  что боялся вас:  мое сердце чует,  что,
если мои ноги переступят порог вашего дома, оно попадет к вам в плен.
     - Я очень жалею,  -  смеясь, проговорила панна Ядвися, - что никогда не
слышала вас, когда вы хорошенько выпьете.
     - Эх,  панна  Ядвися,  панна  Ядвися!  -  подчеркнуто  печальным  тоном
проговорил учитель.  -  Когда я говорю с вами, я не только бываю "хорошенько
выпивши", но и пьяный, и, стало быть, еще большую правду говорю вам.
     - Разве я бочка с горелкой? - засмеялась Ядвися.
     - Вы - тот напиток, который пьют только боги.
     Одним словом, Лобанович старался развлекать девушек.
     Подловчий  ходил  вдоль  стола,  и  казалось,  ему  очень  тяжело  было
поднимать ноги. Но он был необычайно весел и, повернувшись к Людмиле, запел:

     Ксендз в костеле, - вот чудесно!
     Ха-ха-ха-ха!
     Видел ангелов прелестных!
     Тра-ля-ля-ля!

     Но дальше он почему-то не пел, как его ни просили.
     - Габрынька! - скомандовал он. - Сыграй что-нибудь.
     Под звонкие,  мелодичные звуки музыки сорвался с места Григорец и п