ждому.  Живет человек для того, чтобы в жизни как можно
больше выудить полезного и приятного для себя.
     - Постой,  брат, ты, кажется, несешь какую-то ересь. Что же, по-твоему,
выуживает какой-нибудь  истинный христианин,  который  отрекся от  земли  со
всеми ее  дарами и  благами и  уходит от  людей,  чтобы оставаться наедине с
богом? Как приложишь ты к нему свою мерку?
     - О,  христиане -  люди весьма практичные и  в  то  же время с  большим
размахом и  с  большим аппетитом.  К ним еще лучше подходит эта мерка.  Они,
видишь ли,  очень многого хотят.  Их  не  удовлетворяет земля и  вообще этот
свет,  хотя и землею они также не брезгают. Им подавай рай, вечное спасение,
бесконечную радость и  благополучие.  А  на  земную жизнь они смотрят как на
способ вернее обеспечить себе банкет на том свете.
     - Ты слишком обнажаешь смысл жизни,  -  сказал Турсевич,  - и тем самым
уничтожаешь человека.  Есть люди,  которые живут идеями всеобщего добра.  За
свои идеи они идут в тюрьмы, на каторгу; за эти идеи их распинали, давали им
яд,  жгли  на  кострах.  Здесь  есть  нечто  большее,  чем  личная  выгода и
выуживание  пользы  для  себя.   И   нельзя  выводить  из   одного  принципа
деятельность какого-нибудь жулика и деятельность человека,  который трудится
всю жизнь для других.
     - Это только так кажется на первый взгляд,  - стоял на своем Лобанович.
- Принцип один  для  всех.  Дело только в  том,  какие употреблять средства,
какими путями идти и как понимать этот принцип. Но кого ты ни возьмешь: будь
это  ученый,  открывающий новые законы жизни и  прокладывающий новые пути  в
науке,  или какой-нибудь изобретатель Эдисон,  или поэт,  или художник,  или
проповедник нового учения,  или  самоотверженный деятель,  всю жизнь живущий
только для других,  - все они исходят из одного и того же принципа. Не нужно
только смешивать цель с теми путями, которыми эта цель достигается.
     - А я все же с тобой не согласен.
     - А  когда  же  в  спорах  соглашаются?   Согласишься,  когда  об  этом
хорошенько подумаешь.  А теперь давай, пожалуй, спать, кажется, начинает уже
светать.


XVI

     Широкий, ровный большак с двумя рядами старых берез спускался с горки и
убегал прямо  на  запад,  И  чем  дальше,  тем,  казалось,  гуще  стояли эти
развесистые,  толстые деревья,  все  более и  более низкими становились они,
затем сливались в одну сплошную линию и скрывались за горизонтом.
     Есть что-то  необычайно красивое в  этих привольных старинных большаках
Белоруссии.  Широко и  размашисто пролегают они  от  деревни к  деревне,  от
местечек к городам, соединяя уезды, губернии и целые края. Сколько красоты и
приманчивой прелести в  их  синеватых далях!  Сколько новых  картин,  свежих
наблюдений и таинственных приключений обещают они глазам и сердцу путника! С
какой необычайной силой влекут к себе и как крепко задевают они струны души!
Что же  это за могучая сила заложена в  просторах необъятных родных шляхов и
почему они  имеют  такую власть над  тобой,  неспокойный,  вечно озабоченный
путник?  Может,  тебя  волнует извечная,  никем  не  рассказанная сказка их,
которая  складывалась  долгими  веками   и   записывалась  огневыми  буквами
человеческой кривды в  сердцах миллионов путников,  что шли и  ехали по этим
шляхам и  думали свои думы?  Не  она  ли,  эта летопись времен,  так глубоко
западает в  твою  душу,  чтобы зажечь в  ней  тот  грозный пламень,  который
молнией прорежет темную ночь неволи,  нависшей над краем?  Или,  может быть,
ощущение  глухой  и  страшной бесконечности человеческих скитаний по  свету,
символом которых  являются эти  шляхи,  вызывает в  твоей  душе  невыразимое
волнение?  Не слышится ли тебе в  шуме придорожных берез неясный ропот вечно
неудовлетворенной человеческой души, таинственный призыв к поискам иных форм
жизни, к поискам лучшей доли? Не вызывает ли в тебе вид широких, бесконечных
дорог стремление порвать связывающие тебя путы и  вырваться на беспредельные
просторы еще нигде не существующей свободы?
     Эх, дороги, родные дороги! Кто расскажет нам вашу повесть, ваши сказки,
собранные и записанные временем на стволах ваших деревьев?
     - Посмотри,  ты  посмотри,  какая  красота!  -  говорил Турсевич другу,
показывая рукой с  крыльца своей школы на  ровный большак и  на всю картину,
которая открылась их взорам.  -  Какой размах,  какой простор! Какой веселый
тон  картины и  сколько в  ней разнообразия!  А  эти березы возле моей хаты,
посмотри, какие они славные!
     - Я  одного  не  понимаю,   -   сказал  Лобанович,   любовно  оглядывая
окрестности,  -  у нас столько красоты,  такое богатство форм и красок, край
наш большой и разнообразный,  а мы не видим,  не хотим этого видеть. О нашем
крае сложилось мнение как об очень бедном,  находящемся в упадке. И нигде ты
в  учебниках  географии  не  найдешь  более  или  менее  серьезного описания
Белоруссии.  Что такое наша Беларусь?  А  это,  видишь ли,  западная окраина
России.  Чем  она  славится?  Ничем.  Вот болота есть,  да  еще на  весь мир
известная хвороба -  колтун.  И мы с этим легкомысленно соглашаемся,  мы все
это  принимаем на  веру,  потому что,  как  ты  правильно сказал,  над  нами
властвует шаблон,  шаблон пустых слов,  пустых фраз,  властвуют чужие  формы
мыслей и  чужое содержание их.  Исходя из этого,  мы отворачиваемся от всего
родного, не уважаем его, мы стыдимся его!
     На  слове "стыдимся" Лобанович сделал ударение,  при этом выражение его
лица изменилось,  в  глазах у  него загорелся злой огонек.  В  нем вспыхнуло
чувство протеста против унижения и  угнетения народа,  и  он,  как сын этого
народа, с которым чувствовал тесную связь, встал на его защиту.
     - Каждый народ имеет свою  гордость.  Англичанин перед всем миром гордо
заявляет:  "Я -  англичанин!" То же самое скажет француз,  немец,  австриец,
русский и другие представители разных наций. А мы, белорусы, не отваживаемся
признаться в том,  что мы белорусы.  Ведь на голову белорусского парода, как
известно, вылито много помоев, достоинство его принижено, и язык его осмеян,
у него нет имени,  нет лица. А отсюда происходит то, что белорус-интеллигент
отрекается не  только от своего народа,  но и  от родителей своих.  Мы знаем
такой случай с  одним нашим знакомым учителем,  к  которому приехала из дому
мать.  У него были гости.  Он при гостях не посмел признать свою мать: "Иди,
говорит, бабка, на кухню, там тебя покормят".
     - Это  свинство!  -  с  возмущением отозвался Турсевич  и  презрительно
плюнул. - Боялся мужиком показаться и показал свое полное хамство.
     Друзья  некоторое время  шли  большаком,  а  потом  свернули  на  узкую
проселочную дорогу, гладко укатанную крестьянскими санями, и пошли в сторону
железной дороги.
     - Я  хочу показать тебе старинное кладбище,  -  сказал Турсевич и повел
друга в небольшой лесок на пригорке невдалеке от дороги.
     То  здесь,   то  там  на  кладбище  торчали  остатки  крестов,   угрюмо
наклонившихся над  землей,  и  небольшие  холмики,  покрытые  снегом.  Среди
высоких деревьев стояла деревянная часовенка с  разбитыми окнами.  Она  была
построена в особом стиле и имела любопытный,  оригинальный вид. Еще и теперь
в глухих уголках Случчины, вероятно, сохранились такие часовенки. Часовенка,
казалось,  еле держалась и готова была каждую минуту развалиться. Деревянная
крыша ее прогнила и зияла черными дырами. Ухватившись за выступ подоконника,
Лобанович заглянул внутрь  часовенки.  С  полотен  старых  образов  на  него
глянули выцветшие лики святых.  Внутри часовенка имела еще  довольно крепкий
вид,  но все в ней было мрачным и страшным,  и сами стены,  казалось, сурово
спрашивали:  "Чего тебе  нужно здесь?  Какое ты  имеешь право ради праздного
любопытства нарушать наш покой?"
     - Если бы я умел рисовать,  -  сказал Лобанович,  -  я перенес бы ее на
бумагу.
     - Интересная часовенка,  -  согласился Турсевич.  - Вот я и привел тебя
сюда,  чтобы  показать ее.  Знаешь,  какое здесь было  недавно происшествие?
Охотился в пуще один местный обыватель из шляхты.  Собака выгнала лису. Лиса
спряталась под алтарь часовенки.  Охотник начал копаться под алтарем и  убил
лисичку.  Об этом узнал батюшка,  подал в суд за оскорбление святыни.  Одним
словом, завязалось громкое дело.
     - А  знаешь,  и  мне не жалко,  что на этого охотника в  суд подали,  -
ответил Лобанович.  -  Разумеется,  дело не в оскорблении святыни, но сам по
себе этот случай невольно трогает душу: бедный зверок думал найти себе здесь
спасение.
     Друзья молча шли с  кладбища.  Видно было,  что каждого из них занимали
свои мысли.  Лобанович ощущал какую-то неудовлетворенность, тоску. Возможно,
здесь имело значение и то обстоятельство,  что,  как ему казалось,  Турсевич
лучше вел  свою школьную работу и  вообще его  школа производила впечатление
более успевающей.  А  может,  тому  причиной была их  скорая разлука -  ведь
теперь они шли на станцию, откуда ему придется поехать в свою глушь.
     - Что, брат, притих? - спросил его Турсевич. - Чего зажурился?
     - Не всегда же веселым быть,  -  ответил Лобанович. - Знаешь, брат, как
увидел я твою школу,  твои занятия, сразу понял, что моя школа в сравнении с
твоей никуда не годится.
     - Ха-ха-ха!  -  засмеялся Турсевич.  -  Никогда  твоя  школа  не  будет
отставать, раз ты ею крепко интересуешься и работу в ней принимаешь близко к
сердцу. Это у тебя еще с непривычки, первый год. А я убежден, что твоя школа
гораздо лучше многих.
     - Что я тебе хотел сказать,  -  проговорил Лобанович,  -  давай весной,
когда окончатся занятия в школах,  походим по Белоруссии, познакомимся с ною
поближе.  А свои наблюдения запишем,  соберем богатый материал.  Привлечем в
свою компанию какого-нибудь фотографа,  снимков интересных наделаем... Кроме
шуток. Этот план, разумеется, разработать надо, я только мысль подаю.
     - А что ты думаешь? Это было бы интересно. Об этом надо, брат, подумать
серьезно, право слово!
     - Ты  знаешь,  -  с  жаром  подхватил Лобанович,  ободренный поддержкой
друга,  -  это была бы интереснейшая вещь!  Мы обошли бы многие школы, ближе
познакомились с  учительством,  пробудили бы в них интерес к своему краю.  А
самое главное -  мы  потревожили бы  сонное болото нашего учительства.  Ведь
жить так,  как живем мы,  оторванные друг от друга, жить без настоящей живой
идеи,  знать только одну свою школу и тратить время на карты и попойки,  что
обычно делает наш  брат,  -  так  жить нельзя,  ведь для этого нужно сначала
задушить в себе голос совести, голос долга перед народом.
     - Учиться нам, брат, еще надо много, - заметил Турсевич. - Я, например,
думаю в учительский институт подаваться.
     - И  я  чувствую,  что  надо учиться,  но  сердце мое никак не  лежит к
институту.  Ведь что  такое институт?  Это  та  же  самая казарма-семинария.
Разница только в  том,  что  институт окончательно убьет все более или менее
живое в нашей душе,  что еще не убила семинария, и из учителя сделает сухого
кащея-чиновника.
     Лобанович в  глубине души почувствовал какую-то неприязнь к другу;  ему
показалось, Турсевич задумал нечто не согласное с теми взглядами, в которых,
как все время считал Лобанович, они не расходятся.
     И  уже до  самой станции друзья шли молча,  поглощенные своими мыслями.
Распрощались они сердечно.
     - Не забывай же меня, - сказал на прощание Турсевич.
     - Теперь, брат, твоя очередь навестить свое старое место службы.


XVII

     - Ну, как же вам, паничок, гостилось?- спрашивала Лобановича сторожиха.
     - Ой,  бабка,  хорошо гостилось!  "Было што пiты i есты, але прынукi ны
было" ["Было что пить и  есть,  но  понуждения не было",  то есть всего было
вдоволь,  но  недостаточно настойчиво приглашали есть  и  пить],  -  ответил
учитель поговоркой полешуков.
     - У  меня,  паничок,  щи  от  обеда остались,  может,  вы  похлебали бы
немного?
     - Нет, бабка, есть я не хочу.
     - Так, должно быть, вас тот панич хорошо угощал?
     - А как же! Угостил на славу.
     - Ну вот и хорошо, паничок.
     К бабке кто-то пришел.  Она тотчас же вышла в кухню, а Лобанович сел за
ученические тетради.  Просмотрел,  положил  их  на  место  и  несколько  раз
прошелся по  комнате.  Все  это  время он  чувствовал,  что  ему чего-то  не
хватает.  Чего? Известное дело, ему нужно повидать панну Ядвисю. Нет, это не
так.  Ему просто хочется повидать ее.  Какая же  тут нужда?  Разве он  хочет
сказать ей что-нибудь?  А почему же нет?  Разве это будет неправда,  если он
придет к ней и скажет:  "Я пришел к тебе потому,  что хочу видеть тебя, хочу
слышать твой голос:  он звучит для меня, как весна; хочу услышать твой смех,
потому что он,  как луч солнца,  освещает мне душу.  Я пришел к тебе потому,
что привело меня сердце".
     "Нет,  дудки,  брат, ты этого не посмеешь сказать ей. Так может сказать
Суховаров,  потому что у  него слова не от сердца и  ни к  чему не обязывают
его,  -  говорил себе Лобанович.  -  Чем  меньше думать,  тем лучше.  Просто
захотел пойти и пойду".
     Минуту  или  две  спустя  Лобанович быстро  перескочил через  невысокий
забор,  отделявший школьный двор от двора подловчего,  и  постучал в  дверь.
Никто не шел открывать: то ли не слыхали стука, то ли никого не было дома.
     Он  постучал  сильнее.   Послышались  чьи-то  шаги.  Дверь  стукнула  и
открылась.
     - Есть кто дома? - спросил учитель служанку подловчего.
     - Пан с панею поехали в Хатовичи, дома паненки и Чэсь.
     - Просим,   просим!  -  подбежала  Габрынька  и  пригласила  Лобановича
заходить.
     Маленькая смуглянка,  казалось,  была очень рада гостю. Живые глазки ее
так и светились радостью.
     - Пожалуйста, прошу в комнату!
     Габрынька взяла лампу и повела гостя в просторную комнату.
     - Садитесь, пожалуйста.
     - Я,  возможно,  не вовремя пришел и  помешал вам работать?  -  спросил
Лобанович.
     - Помилуй боже! Какая у нас работа! Вы так редко к нам заходите...
     - ...что  имею право иногда и  прервать вашу работу,  особенно если она
неприятная.
     - Всей работы, пане учитель, никогда не переделаешь.
     - Это верно.
     - Нельзя ли  узнать,  что  верно?  -  раздался веселый голос Ядвиси.  -
Добрый вечер, пане Лобанович!
     Ядвися протянула руку,  вскинула на  учителя свои чистые темные глаза и
задержала на нем взгляд, будто читая что-то на его лице.
     - Что  это  вас  не  видно нигде?  -  проговорила она.  -  И  к  нам не
заходите...
     - Если бы я к вам часто заходил,  то,  вероятно,  не заметил бы, как вы
похорошели, - засмеялся в ответ Лобанович.
     Ядвися на мгновение опустила глаза.
     - Теперь я вас понимаю,  -  сказала она.  - Вы ждали, пока я похорошею,
потому что такую, какой вы знали меня до сих пор, вам неприятно было видеть?
Правда?
     - А панна Габрыня за это время постарела,  - не отвечая на вопрос панны
Ядвиси, проговорил Лобанович.
     - Ну,  что  это  вы!  Будто  сговорились!  -  запротестовала  маленькая
Габрынька. - И папка называет меня старенькой, и вы то же говорите.
     - А  вы  мне не  ответили,  -  стояла на своем Ядвися.  -  Я  от вас не
отстану, пока не ответите.
     - Ну,  в  таком случае я  никогда не  отвечу вам:  ведь мне будет очень
тяжело, если вы отстанете от меня.
     Ядвися притворилась рассерженной и нетерпеливо топнула ножкой.
     - От  вас  никак нельзя правды добиться.  А  вот  же  я  отстану:  хочу
посмотреть, как вам будет тяжело.
     Ядвися отошла в сторонку и села на диван.
     Лобанович забился в темный угол комнаты.
     - Куда же вы спрятались? - спросила Габрынька.
     - Я не хочу, чтобы ваша сестра видела, как мне тяжело.
     Девушки залились веселым смехом.  Ядвися сняла с лампы абажур и подошла
к Лобановичу.
     - Дайте посмотреть, как вам тяжело.
     - А теперь мне совсем легко! - засмеялся Лобанович.
     - У вас семь пятниц на неделе! - сказала Ядвися и попросила его ближе к
лампе.
     Учитель и девушки сели возле стола.
     - Где же вы были и кого видели,  пока мы здесь старели и хорошели? - не
выдержала панна Ядвися, чтобы не засмеяться.
     Лобанович смотрел на ее веселое и  действительно похорошевшее лицо,  на
тонкие,  красиво изогнутые брови.  Ему так приятно было в компании этих двух
милых девушек.
     - Прежде  всего  прошу  прощения,   что  не  передал  вам  поклонов  от
Суховарова и Турсевича.
     - Ну, как живет пан Турсевич?
     - А  почему вы  сначала не  спросили,  как живет Суховаров?  -  спросил
Лобанович и внимательно посмотрел на Ядвисю.
     Ядвися и  Габрыня переглянулись,  и  лица их  осветились улыбками.  Как
видно,  у них был разговор о Суховарове, и они нашли в нем что-то такое, над
чем теперь смеялись.
     - Вы  не  слыхали,  как  пан  Суховаров играет на  гитаре?  -  спросила
Габрыня, не выдержала и залилась смехом.
     Ядвися сдерживалась,  поглядывая на учителя,  а потом и она засмеялась,
да так заразительно,  что и Лобанович хохотал,  глядя на нее, даже маленький
Чэсь, который все время сидел молча возле печи, не мог не засмеяться.
     - Если разрешите, я скажу причину вашего смеха.
     Сестры сразу перестали смеяться.
     - Ну, скажите! - разом проговорили они.
     - У вас шел разговор о Суховарове. Вы представили себе, какой вид имели
бы  губы пана Суховарова,  если бы  он  начал играть на  гитаре и  сам  себе
подпевать.
     Ядвися опустила голову.  Однако,  взглянув затем на  Габрыньку,  она не
могла удержаться от смеха и дала ему полную волю.
     Лобанович догадался, что правильно понял причину их смеха.
     - Что, правда?
     - Вы  не  мастер отгадывать,  -  ответила Ядвися.  -  Все  это вы  сами
выдумали.
     - Панна Габрыня, наверно, скажет правду.
     Габрыня  взглянула  на  Лобановича,  потом  на  Ядвисю.  Девушки  снова
засмеялись.
     - Вы правдивы или нет? - неожиданно спросила учителя Ядвися.
     - Почему вы об этом спрашиваете?  - слегка удивился Лобанович, глядя ей
в глаза.
     - Просто мне интересно знать.
     - Что бы я вам ни ответил, все равно не поверите.
     - Почему вы думаете, что я вам не поверю?
     - Если бы вы мне верили,  то,  я думаю, не стали бы спрашивать у меня о
правдивости.
     - Но  вы не знаете,  верю ли я  вам или нет,  не знаете,  считаю ли вас
правдивым. Мне просто хочется от вас услышать, что вы думаете о себе.
     - Значит, вы сами обо мне уже думали? - усмехнувшись, спросил учитель.
     Ядвися немного смутилась, и едва заметный румянец выступил на ее щеках.
     - Если вы  встречаете человека,  то  не  можете о  нем не  подумать,  -
серьезно проговорила она.
     Лобанович на минуту задумался.
     - Признаться,  я  никогда не  интересовался этим  вопросом.  Здесь,  на
Полесье,  где  людей  встречаешь мало,  может  быть,  и  подумаешь о  каждом
человеке,  который  пройдет перед  твоими  глазами.  Но  в  городе,  где  не
успеваешь более или  менее основательно заметить лицо каждого встречного,  я
думаю,  это просто невозможно.  Может, где-нибудь в мозгу подобный процесс и
происходит, но в нашем сознании он по-настоящему не отражается.
     - Я в городах не была, - ответила Ядвися, слегка нахмурившись.
     - Ах,  Ядвиська!  Что же  это мы,  и  не  поблагодарили пана учителя за
книги?
     - Простите, я и забыла. Очень благодарны вам, - проговорила Ядвися.
     - А вы прочитали их?
     - Давно прочитали, - ответили девушки.
     - Я еще принесу, если книги понравились.
     Служанка принесла самовар. Сели пить чай.
     - Ну,  а как все же вам понравились книги?  - спросил Лобанович девушек
за чаем.
     - Очень интересные книги!  -  сказала Габрынька.  - Мы их читали целыми
вечерами.
     - Действительно ли все это было в жизни,  что там написано?  - спросила
Ядвися.
     - Каждый самый правдивый рассказ,  разумеется, не есть фотография, но в
его основе лежит правда.  И  каждое обыкновенное явлен