довичу,  Райскому  и  Тукале
поручили   написать   протокол   учительского  собрания  и   отредактировать
постановление.
     В постановлении значилось четыре пункта:

     "1. Организовать союз учителей на основании постановления собрания от 9
июля 1906 года.
     2.  Союз  ставит своей  основной целью -  вести борьбу с  самодержавным
строем путем  пропаганды идей  революции среди  населения и  распространения
революционной литературы.  Каждому члену  организованного учительского союза
ставится в  обязанность -  создание на  местах революционных ячеек  с  целью
привлечения наибольшего количества членов в союз.
     3.  Организованному учительскому союзу присоединиться к  Всероссийскому
союзу учителей и войти с ним в тесные сношения.
     4. Для ведения дел союза выбирается бюро в составе трех лиц - Садовича,
Райского и Тукалы".

     Начинало  смеркаться,   когда   в   школе  снова  сошлись  учителя  для
утверждения протокола.  На  этот  раз  Садович  проявил  еще  более  высокую
бдительность -  на улице и в конце села стояла стража,  хотя все было тихо и
спокойно.  Протокол был принят с  поправкой Ивана Тадорика ко второму пункту
постановления: вместо "с самодержавным строем" было принято "с самодержавным
режимом",  что, по мнению Тадорика, снижало степень ответственности в случае
провала.
     - Ну,  братцы,  поздравляю! - проговорил взволнованный Садович Он очень
близко принимал к  сердцу этот акт  революционного настроения учителей,  что
весьма поднимало его в глазах Лобановича.  - Разрешите мне, как председателю
собрания и нашего бюро, подписаться первому, - добавил он.
     И Садович первый подписался под протоколом.
     Янка Тукала не мог сдержаться, чтобы не пошутить.
     - Браво,  Бас!  -  похвалил он Садовича. - Это хороший знак, что раньше
батьки в  пекло никто не полез...  Ну,  -  обратился он к учителям,  -  кому
надоело учительство и кто хочет казенной каши, подписывайся!
     Шутка понравилась учителям.  В ней таился вызов, перед которым никто не
хотел  спасовать.  Возле стола,  где  лежал протокол,  образовалась очередь:
каждому хотелось показать, что казенной каши он не боится. Не хватало только
трех  подписей -  Гулика,  Лопаткевича и  Деда Хруща.  Их  в  этот момент не
оказалось здесь, но на это никто и внимания не обратил: придут - подпишутся.
     По  поводу такого важного события в  своей  жизни  учителя организовали
дружеский  банкет,   выпили   горелки   и   закусили  традиционной  редькой,
заправленной кислым молоком. Спели две-три песни о том, как "царь испугался,
издал  манифест -  мертвым свободу,  живых под  арест...  "  и  "Титулярного
советника".
     Только  около  полуночи  начали  расходиться  учителя.  На  квартире  у
Садовича остались сам хозяин, Райский, Тадорик, Янковец, Лобанович и Тукала.
В комнате стало значительно тише. Райский положил на стол протокол собрания,
просмотрел его,  прочитал подписи,  сделал  кое-какие  заметки на  отдельном
листке бумаги. Тукала, сняв ботинки, топтался около книжного шкафа, время от
времени перебрасываясь шутками то с  одним,  то с другим.  Садович и Янковец
прогуливались по комнате и тихонько о чем-то разговаривали.  Тадорик, присев
возле открытого окна, импровизировал на скрипке, целиком отдаваясь игре.
     Лобанович сидел на  ободранной кушетке напротив Райского,  слушал,  как
говорила скрипка в  искусных руках Ивана Тадорика.  Ее звуки плыли куда-то в
простор  не  очень  темной  летней  ночи.  Слушал  и  думал.  Ему  казалось,
давно-давно было то,  когда он отправлялся в  дорогу из Верхани.  Утратилось
ощущение  времени,   так  как  стерлись  привычные  грани,  отделяющие  одно
мгновение от  другого.  Не  так давно шел он  из Верхани,  заходил на хутор.
Никто его  там  не  встретил...  И  зачем было заходить?..  И  только теперь
вспомнил он,  что уже вторую ночь не ложился спать.  Вспомнил, что в кармане
лежит доклад,  не  использованный на  этом  собрании.  Может,  прочитать его
сейчас хлопцам,  оставшимся на  квартире у  Садовича?  Нет,  время для  него
прошло! Почему же прошло?.. Эх, и сколько же понапрасну тратит человек своих
усилий, энергии!
     И  вдруг произошло нечто совсем неожиданное.  Дверь комнаты открылась с
необычайной силой и стукнула в стену так,  что посыпалась штукатурка. Сухой,
высоченный,  седобородый, как бог Саваоф из темной тучи, панямонский урядник
Кобяк ворвался в комнату.  Крикнув: "Ни с места!" - молнией ринулся к столу.
Одно мгновение -  и  протокол очутился в  руках кощея-урядника.  В раскрытую
дверь  важно,  как  воевода-победитель,  вошел становой пристав,  а  за  ним
полицейские  стражники.  Все  это  произошло  так  неожиданно,  что  учителя
остолбенели,  словно пришибленные громом. Тадорик, опустив скрипку и смычок,
стоял бледный, как труп. Райский вскочил с места и застыл. Поехал протокол в
поганые руки!  Тукала прислонился спиной к  шкафу.  Лобанович как  сидел  на
диванчике,  так и  остался сидеть.  Провалились,  засыпались -  и так глупо!
Садович через кухню бросился в окно.  Под окном стоял полицейский стражник и
прикладом  повернул  Садовича  обратно.   Садович,  возбужденный,  сердитый,
набросился на пристава:
     - Почему вы разрешаете своим стражникам драться?
     Пристав спокойно, даже ласково ответил на вопрос вопросом:
     - А кто вам велел бросаться в окно?
     Самым выдержанным и спокойным оказался Ничыпар Янковец.
     - Скажите, вас, наверно, повысят по службе? - обратился он к приставу.
     Пристав, еще молодой и довольно простой человек, пожал плечами.
     - Возможно, - сказал он и приказал уряднику: - Произвести обыск!
     Урядник и  два стражника подошли к шкафу со школьными книгами и разными
бумагами.   Садович   не   отличался  аккуратностью,   особенно  в   области
делопроизводства,  и  это осложняло задачу урядника и  стражников,  делавших
обыск.
     Лобанович продолжал сидеть все на  том же диванчике.  Его занимала одна
мысль:  как уничтожить доклад, чтобы не попал он в руки полиции? Этот доклад
- опасный свидетель не только против Лобановича, но и против всех участников
учительского собрания. Тем временем первые минуты растерянности и оцепенения
прошли,  и учителя ожили. Тадорик взялся за скрипку и начал наигрывать мотив
гимна "Коль славен наш господь в  Сионе...  " Янка Тукала,  отойдя от шкафа,
где рылись урядник и  стражники,  запел песню,  сложенную неизвестным поэтом
про обыски:

     У курсистки под подушкой
     Нашли пудры с пол-осьмушки.
     У студента под конторкой
     Пузырек нашли с касторкой
     - Динамит не динамит,
     А при случае палит.

     Ничыпар Янковец, решительный и хмурый, ходил по комнате. Садович присел
на  диванчик рядом с  Лобановичем.  Пристав,  прислонясь к  дверному косяку,
читал протокол собрания. Возле него стояли два полицейских стражника. Улучив
удобный момент,  Лобанович незаметно вытащил доклад из кармана,  положил его
на диванчик за спину и потихоньку щипал листок за листком на мелкие кусочки.
     В комнату,  как буря,  ворвался Дед Хрущ. Отдышавшись и окинув взглядом
всех присутствующих, полицию и своих друзей, он громко проговорил:
     - Еле-еле протискался сквозь толпу. Ну и народу же собралось!
     Глянув  на  пристава и  увидев в  его  руках  протокол,  он  решительно
потребовал:
     - Дайте мне протокол!
     Пристав растерялся.
     - А зачем вам?
     Дед Хрущ браво заявил:
     - Я еще не подписал!
     Пристав протянул протокол учителю. Дед Хрущ присел за стол, взял ручку,
обмакнул перо в  чернила и  разборчиво,  хоть и  с  выкрутасами,  вывел свою
фамилию, после чего по-рыцарски вернул протокол приставу.
     Со двора вбежал встревоженный стражник и что-то шепнул приставу на ухо.
Пристав  также  встревожился,  но  выдержал  паузу,  затем  окинул  взглядом
учителей и комнату и подал знак прекратить обыск.  Янка Тукала быстро достал
пустые бутылки из-под водки и выставил их на стол.
     - Господин пристав, - обратился он к приставу, - захватили бы с собой и
эти "вещественные" доказательства нашей крамолы.
     Не  желая обращать свой визит в  комедию,  пристав поклонился учителям,
взял под козырек и вместе с урядником и стражниками покинул школу.
     Дед Хрущ подмигнул друзьям:
     - Пришлось приставу давать драпака...
     Действительно,  не  прошло пяти минут после налета полиции,  как  возле
школы начали собираться крестьяне.  Собралось их уже больше сотни,  а  толпа
все росла и росла.
     Когда полицейские во  главе с  приставом появились на школьном крыльце,
Раткевич выкрикнул из толпы:
     - Что, закинули неводок?
     А кто-то добавил:
     - Гоняли гончие зайца, да не поймали.


XXVIII

     Пристав торопился не зря.  Его напугала толпа крестьян и  их враждебное
настроение по отношению к полиции. Пришлось выметаться, не закончив обыска и
никого не арестовав.
     - Пускай  бы  попробовали арестовать -  мы  показали  бы  им  арест!  -
воинственно заявляли крестьяне.
     - Хлопцы!  -  обратился Садович  к  учителям.  -  Надо  выступить перед
народом!
     - Надо, непременно надо! - горячо поддержали это предложение Лобанович,
Райский и другие учителя.
     - Кто же будет выступать? - спросил Садович.
     - Ты здесь хозяин, тебе и надо выступить! - послышались дружные голоса.
     - Ты,  братец,  уже и руку набил на речах,  - подбадривал Садовича Янка
Тукала.
     Приговорили выступить Садовичу.  Учителя вышли  на  крыльцо.  Крестьяне
заняли весь дворик возле школы.
     - Внимание, товарищи! - громко крикнул Садович.
     Толпа замолчала, зашевелилась и плотнее сбилась перед крыльцом.
     - Товарищи, братья, земляки! - сразу на высокой ноте начал Садович свою
речь.  -  На  ваших глазах произошло событие,  для нас,  учителей,  не очень
приятное.  Оно  могло бы  стать еще более неприятным,  если бы  вы,  дорогие
братья,  не поспели сюда вовремя.  И если мы сейчас стоим перед вами на этом
крыльце еще свободные,  то  только потому,  что вы  пришли на помощь к  нам.
Полиция испугалась и  решила убраться восвояси.  Правда,  в  руках  пристава
очутился протокол нашего учительского собрания,  нами подписанный, что очень
досадно и небезопасно.
     - Почему же вы не дали нам знак? Мы бы у них из горла вырвали протокол!
- послышался грозный голос Мирона Шуськи.
     - Все произошло внезапно и неожиданно,  - понизил голос Садович. - Мы и
стражу поставили было,  но сняли, не вовремя успокоились. Но, товарищи, пока
мы  живем,  мы не сложим беспомощно свои крылья,  будем продолжать борьбу за
нашу свободу,  за землю,  за наши человеческие права. Есть на свете правда и
справедливость -  и они победят.  Революционное движение не прекращается.  К
нам долетают,  и с каждым разом все громче,  голоса борцов-революционеров из
подполья,  из  темных  рудников  сибирской каторги,  от  людей,  вынужденных
покинуть свою родину,  но  не  порывающих с  ней  святой связи.  Все сильнее
разносится по земле голос свободы,  призыв к борьбе с царским самодержавием.
И  этот голос говорит нам:  "Бедняки!  Пролетарии всех стран,  соединяйтесь!
Сплачивайте силы! Залог победы - в вашей сплоченности: все за одного, и один
за  всех!"  Радуется царское самодержавие,  что придушило революцию.  Мы  же
напомним ему:  "Радовался старый пес,  что пережил великий пост,  ан  в  мае
несут его на погост".
     Да здравствует и не затихает борьба за счастье трудового народа!
     Да здравствует революция!
     Учителя, а за ними и микутичские крестьяне запели:

     Смело, товарищи, в ногу!..

     Светало, когда крестьяне понемногу разошлись по хатам. Спустя некоторое
время появились Лопаткевич с Гуликом.  Они сделали вид,  будто очень жалеют,
что опоздали подписать протокол.
     У  всех учителей настроение было подавленное,  особенно у  Садовича и у
тех,  кто оставался на его квартире. И как они сделали такой промах - раньше
времени  сняли  охрану,  допустили,  что  протокол  попал  в  руки  полиции!
Досталось Райскому и  Лобановичу:  почему они не  порвали протокол,  когда к
нему бросился урядник?  И еще больше сыпалось упреков на Деда Хруща.  Ну что
ему стоило,  получив от  пристава протокол,  порвать этот важный документ на
кусочки!..
     - Жалко, что нас не было! - возмущенно сказал Лопаткевич.
     Ничыпар Янковец сердито взглянул на  него и  на  Гулика.  Он чувствовал
себя  немного виноватым,  что  привез с  собой  таких "смельчаков",  которые
умудрились не  расписаться в  протоколе,  а  теперь  еще  задаются.  Ничыпар
пригрозил им:
     - Напишу приставу,  чтобы присоединил к протоколу и ваши подписи!  - И,
тряхнув чуприной,  проговорил:  -  Эх  ты черт!  Почему я  не догадался дать
рублей двадцать пять  приставу!  Вернул бы  протокол,  ну,  уничтожил бы.  А
написать новый не такое трудное дело.
     На все нападки и на все запоздалые советы Лобанович заметил:
     - Есть у  евреев такая поговорка:  "Дай,  боже,  моему дитяти тот разум
сначала, который к мужику приходит потом".
     Глянув на  комнату,  где  сейчас все  было разбросано,  замусорено,  на
раскрытый шкаф,  на груды книг и бумаг возле него, на батарею пустых бутылок
от водки и  на клочки своего доклада под столом и под диванчиком,  Лобанович
вспомнил знаменитую фразу,  которую еще ребенком писал когда-то под диктовку
в этой же школе, и вслух произнес ее:
     - "Где стол был яств, там гроб стоит... " Эх, хлопцы, хлопцы! - грустно
продолжал Лобанович.  - Легче всего искать виноватых, но какая в том польза?
Ты,  Алесь, - обратился он к Садовичу, - не терзай себя! У коня четыре ноги,
и  то он спотыкается.  Помнишь,  как сказано у Гоголя:  "Зацепил,  потянул -
сорвалось... " Ну что ж, слезами беде не поможешь, а дело делать надо. Жизнь
вся впереди, хлопцы! Даже битый на войне Николай Второй отчеканил медаль для
своих солдат и  написал на ней,  -  правда,  не сам,  другие писали:  "Пусть
вознесет вас бог в  свое время".  А  мы давайте вырежем медаль и  напишем на
ней:  "Вознесемся и  мы в  свое время!"  Так вот,  хлопцы,  вешать головы не
нужно.   Будем  смотреть  на  вещи  трезво  -   вытурят  нас  из  школ,  как
крамольников. Да не в одних только школах работать можно. Засудят - ну и что
же!
     - Правильно,  Старик,  - поддержал Лобановича Владик Сальвесев и тотчас
же затянул:

     Вихри враждебные веют над нами...

     Учителя дружно подхватили песню.  Пели с чувством, вдохновенно. Упавшее
настроение поднялось снова.  И в самом деле - что это была бы за жизнь, если
б она текла спокойно, размеренно, без каких-либо крутых поворотов?
     Настало утро нового дня.  Пришло время проститься с микутичской школой.
Но  нельзя было устоять перед соблазном искупаться в  Немане.  Чувствовалась
потребность освежить обессилевшее за  бессонную ночь усталое тело,  плеснуть
водой в покрасневшие от усталости глаза.
     Лобанович,  Ничыпар,  Гулик и Лопаткевич направились на станцию,  чтобы
разъехаться по домам.  Садович, Тадорик, Тукала, Райский, Владик Сальвесев и
Дед Хрущ проводили их.
     Солнце пробивалось уже сквозь вершины сосен,  и  начинала чувствоваться
жара летнего дня,  когда учителя подошли к  болоту,  где  совсем недавно они
весело шумели,  забавлялись и  где так отчетливо вторило им  эхо.  Бессонная
ночь  и  неприятное ночное  происшествие наложили на  учителей свою  печать.
Угнетала и весть,  которую услыхали они сегодня, - о разгоне Государственной
думы.  Неспокойно было на сердце.  На дне души шевелился и тайный страх, что
полиция одумается и начнет арестовывать участников крамольного собрания. Вот
почему не  так шумно и  весело приближались учителя к  станции,  как шли они
позавчера оттуда в Микутичи.  Оставалось еще много времени до отхода поезда.
Вместо того чтобы слоняться по станции, что было даже и небезопасно, учителя
остановились в  лесу на высоком пригорке над болотом -  отдохнуть и  хотя бы
немного обсудить свое  положение.  Ничыпар Янковец все  время молчал,  думал
какую-то свою думу, но не считал нужным поделиться ею с друзьями.
     - Как вы думаете,  хлопцы,  что будет с нами дальше?  -  спросил Владик
Сальвесев.
     Вопрос этот  занимал всех.  Только Дед  Хрущ  прилег на  зеленый мох  в
тенечке и сразу же крепко уснул.
     - Это известно одному только начальству, - ответил Райский.
     - А может,  нас в лучшие школы переведут, чтобы не бунтовали? - пошутил
Янка Тукала.
     - Если  рассуждать трезво и  смотреть смело правде в  глаза,  -  сказал
Лобанович, - то прежде всего, друзья мои милые, через неделю либо еще раньше
всех  подписавших протокол  уволят  с  учительских должностей  и,  вероятно,
отдадут под суд.  Полиция и все начальство во главе с губернатором отнесутся
к нашему собранию очень сурово.  Разве можно, чтобы в Белоруссии, на окраине
царской империи,  происходили такие  дела!  Наказать так,  чтобы другим было
неповадно.
     - Оракул, не вещай так мрачно! - прервал Лобановича Тадорик.
     - Он говорит правду,  -  согласился Садович.  -  Во всяком случае, мне,
Миколе и Янке,  как членам бюро,  не миновать наказания.  Особенно мне: ведь
собрание происходило в  моей  школе.  Полиция же  давно поглядывает на  меня
неласковым оком.
     - Если нас будут судить,  то будут и допрашивать,  - заметил практичный
Владик. - А потому нам нужно договориться заранее, как держаться на допросе,
что говорить,  а  о  чем молчать,  а  что и  вовсе отрицать,  чтобы не  было
противоречивых показаний.
     - Тебе надо адвокатом быть, - похвалил Владика Янка Тукала и добавил: -
По  моему  глупому  разумению,  нам  нужно  напирать  вот  на  что:  никакой
крамолы-забастовки затевать мы не думали, собрались для того, чтобы устроить
маевку,  а на маевке подвыпили. Об этом свидетельствует целая батарея пустых
бутылок.  А подвыпившим людям и море по колено.  Вот и решили,  отдавая дань
времени, организовать учительский союз.
     - Складно говоришь,  -  сказал Иван Тадорик.  -  А может, до этого и не
дойдет,  а  если дойдет,  то действительно у тебя неплохая мысль.  И знаете,
хлопцы,  что?  Мы  очень хорошо сделали,  что исправили "бороться с  царским
строем" на "бороться с царским режимом".
     - Э-э!  -  махнул рукой Ничыпар. - Есть поговорка: "То ли умер Гаврила;
то ли его болячка задавила". То же самое и здесь. Строй, режим - один черт.
     - Ну, нет, брат, извини! - запротестовал Тадорик. - Строй - одно, режим
- другое.  Строй -  это система, политическая направленность, нечто общее, а
режим - только часть общего, частное.
     - Я  талмудистом никогда  не  был  и  в  такие  тонкости не  вдаюсь.  И
следователь не будет устанавливать границу между выражениями "царский строй"
и "царский режим", - ответил Ничыпар.
     - Все-таки "режим" в  некоторой степени смягчает первый и самый опасный
для нас пункт постановления,  записанного в протоколе,  - поддержал Тадорика
Лобанович. - Но в целом он рекомендует нас как "крамольников". Ну, да ладно!
Вот что,  хлопцы, - перевел Лобанович разговор на другую тему, - всем скопом
идти на станцию не годится,  давайте лучше разбредемся потихоньку. Мой поезд
отходит на полчаса раньше,  чем ваш, - обратился он к Янковцу, Лопаткевичу и
Гулику,  -  вот я один и побреду.  Возьму билет и поеду, а потом вы. Правда,
Лопаткевичу и Гулику бояться нечего:  ведь они невинны,  как божьи агнцы, их
подписи не стоят под протоколом.
     "Божьим агнцам" не  совсем приятно было  слышать это,  но  в  душе  они
радовались, что сухими вышли из воды.
     Учителя согласились с Лобановичем.  Разбудив Деда Хруща, они подошли со
своим  другом  к  самому  озеру,  откуда уже  было  недалеко до  станции,  и
простились с  ним.  Ничыпар Янковец на станцию совсем не пошел.  Он взял под
руку Садовича.
     - Знаешь, Бас, давай прогуляемся в Панямонь.
     У Янковца сложился по дороге свой план.  Когда они остались с Садовичем
наедине, Ничыпар сказал:
     - Добром вся  эта  история не  кончится.  Тебе  же  придется хуже,  чем
другим.  Ты давно на подо