- Ну, тогда я пришлю ему целую осьмину, - сказал подловчий.
     - Чэсь будет у  меня таким хорошим учеником,  что до  гречихи у  нас не
дойдет. Правда, Чэсю?
     Сестры снова  засмеялись.  Чэся  они  знали  лучше,  чем  их  гость,  и
относительно гречихи, как видно, склонялись к точке зрения отца.
     Чэсь опустил голову,  видимо не совсем уверенный в том,  что дело может
для него обойтись без гречихи.
     - Ну, как там чай? - спросил Баранкевич жену.
     Та сразу же встала, кивнула Габрыне и вышла вместе с нею.
     Стол застлали,  принесли тарелки с  ветчиной,  которую умеют так хорошо
приготовлять в Белоруссии, и сели пить чай. Лобанович чувствовал себя хорошо
и  свободно и  все  время вел  разговор то  с  хозяевами,  то  с  барышнями.
Подловчий,  выпив стакан,  поднялся,  попросил прощения, что не может дольше
оставаться, так как вынужден уехать по служебным делам, и вышел.
     После его  ухода паненки почувствовали себя  свободнее.  Они  смеялись,
шутили,  расспрашивали учителя обо всем -  был ли он в  волости,  с  кем там
познакомился и кого как находит.
     - А вы не знаете панны Марины? - спросила учителя Ядвися.
     - А кто она такая?  - спросил Лобанович. - Живет здесь у будочника одна
панна.
     - Я  сегодня встретил одну очень красивую девушку Как  раз на  железной
дороге. Может быть, это и есть панна Марина?
     - Да, это она, - проговорила Ядвися, расспросив, как она выглядит.
     Паненки на прощание несколько раз напоминали Лобановичу,  чтобы он чаще
заходил к ним.


X

     Как раз за  день до введения пресвятой богородицы,  праздника,  который
приходится на 21 ноября,  перед жителями деревни Тельшино встал очень важный
вопрос:  когда праздновать этот праздник - сегодня или завтра? И возник этот
вопрос, как возникают обычно все важные вопросы, случайно.
     Старая Лукашиха,  Авгеня,  пришла к своей соседке Югасе занять подситок
просеять муки. Пришла она как раз в ту утреннюю пору, когда нужно уже тушить
в  хате огонь.  Авгеня сразу же обратила внимание на то,  что в хате соседки
налицо все признаки праздника:  самопрялки вынесены вон,  мужчины еще не все
обуты, а сама Югася подбивает тесто на оладьи и печки не затапливает.
     - Что это у вас, девка, никак праздник?
     В  Тельшине существовал обычай,  когда одна старая женщина обращалась к
другой, говорить ей "девка".
     - А разве не праздник? - промолвила Югася и глянула на соседку.
     - Как праздник? Что ты, девка, говоришь?
     - А так, что праздник! - твердо и уверенно ответила Югася.
     - Ах,  боженька милый!  А я-то думала,  что завтра! - всплеснула руками
Авгеня.  - Лукаш мой давно пошел в клуню молотить гречиху! И сама я все утро
пряла!  А-а,  как же  это я  думала,  что праздник завтра?  Ах,  матушки мои
родимые!
     Авгеня повернулась и  быстренько вышла из хаты,  даже и подситок забыла
взять.  Выйдя на улицу,  она на минутку остановилась, а затем заторопилась к
Нупрею Бобку.
     - Я  прибежала у вас узнать:  сегодня праздник или завтра?  -  спросила
Авгеня и окинула глазами хату.
     Нупрей еще не поднимался,  лежал на печке и  грелся,  как кот,  скорчив
длинные ноги,  потому что они,  хотя печь и была просторная, не могли на ней
поместиться.
     - А верно, сегодня, - ответил он с печи.
     Правда,  голос  Нупрея нигде большого авторитета вообще не  имел,  а  в
таких вопросах тем более,  -  ведь Нупрей Бобок ничего не  имел против того,
чтобы праздновать и в будние дни. Но и Маланья, жена его, также подтвердила,
что праздник сегодня.
     - Ах,  матушки! - снова всплеснула руками Авгеня. - Все люди празднуют,
одна я,  дурная баба,  суечусь,  ни праздника,  ни покоя не вижу...  - И она
выскочила из хаты и чуть не бегом бросилась домой.
     Хорошо  знакомые звуки  глухих  ударов,  доносившихся из  хаты  Миколки
Стукача,  остановили Авгеню:  если  сегодня праздник,  почему же  у  Стукача
толкут ячмень?
     Недолго  думая,  Авгеня  бросилась к  Стукачам.  Первое,  что  она  там
увидела, были ступа и две молодицы, невестки деда Стукача, - молодицы стояли
друг  против друга с  толкачами и  дружно толкли ячмень для  кутьи.  Миколка
Стукач,  лысый дед с седой бородкой, подплетал лапоть. Бабка Стукачиха пряла
кудель.  Стук толкачей глухо отдавался в  углах хаты,  и после каждого удара
что-то дребезжало на полке, где стояли миски с ложками.
     Удивленная Авгеня остановилась на пороге.
     - Разве сегодня не праздник? - спросила она.
     - Какой праздник? - сердито глянул на нее дед Миколка.
     - Вот,  скажите,  мои милые,  будто кто туману напустил,  -  промолвила
Авгеня, сбитая с толку. - Одни празднуют, другие говорят, что праздника нет.
     - Кто празднует? - спросила бабка Татьяна.
     - Я  и  сама  думала,  что  праздник должен быть завтра,  ан  прихожу к
Рамковым -  празднуют,  Югася оладьи подбивает.  Зашла к  Бобковым -  и  там
празднуют. Прихожу к вам - у вас будний день. Кому же верить?
     - А может,  и сегодня праздник, - уже другим тоном начал рассуждать дед
Стукач.
     Молодицы прекратили работу.  Одна оперлась на толкач, не вынимая его из
ступы, а другая держала толкач в руке. Они также задумались.
     - Введение празднуют на  восьмой неделе после  покрова,  -  высчитывала
бабка Татьяна. - Сколько же это недель после покрова?
     - Ну как раз восьмая неделя и пошла, - сказала Авгеня.
     - Должно быть,  праздник все же сегодня, - после раздумья промолвил дед
Стукач, бросив на пол лапоть и почесав голову ниже лысины.
     - Мама!  А  когда это к  нам Шпак из  будки приходил?  -  спросила одна
молодица свою  свекровь,  бабку Татьяну.  -  Тогда говорили,  что  до  этого
праздника осталось одиннадцать дней.
     Дед Стукач, бабка Татьяна, невестки и старший сын Стукача Апанас начали
высчитывать,  когда у них был Шпак из будки.  Выходило, что одиннадцать дней
как  раз  прошло.  Бабка Татьяна вынесла свою прялку,  Марьяна сказала,  что
кутья давно уже  столклась;  крупу выбрали,  а  ступу выкатили в  сени.  Раз
праздник, так праздник.
     Авгеня пошла домой,  уверенная в том, что сегодня праздник. Не заходя в
хату, она забежала к Лукашу в клуню и накричала на него, что он не празднует
и ее сбил с толку, ввел в грех.
     - Ты послушай, старый пень, молотит ли кто?
     Югасю в  свою очередь взволновала старая Лукашиха:  а может,  и правда,
что праздник завтра?  Набросив на плечи кожух, она пошла к своей куме Насте.
Настя твердо вела подсчет праздникам и  строго следила за лунными четвертями
- "квадрами".
     - Я  уже  слыхала,  что  некоторые  собираются праздновать сегодня,  но
праздник, я наверное знаю, завтра. Пилиповы хлопцы уже давно поехали в лес с
топорами.
     Не прошло и четверти часа, как по всей деревне только и было разговору,
что о празднике,  при этом явственно обозначались два лагеря - праздничный и
будничный.   Каждый  лагерь  насчитывал  в   своих  рядах  весьма  уважаемых
представителей своего направления,  что  никоим образом не  могло привести к
соглашению:  каждая сторона имела очень крепкие доказательства,  на  которых
основывались ее суждения относительно праздника.
     Особенно усилилось волнение,  когда начало всходить солнце.  Вдоль всей
улицы то там,  то здесь стояли кучки полешуков и полешучек, и в каждой кучке
шел спор о празднике.  Все тельшинские законники и законницы сошлись здесь и
горячо судили взгляды противоположного лагеря.
     Микита Тарпак,  приведя все доводы в пользу завтрашнего дня и нисколько
не  повлияв  на  стойкость  взглядов  своих  противников,   сердито  плюнул,
повернулся и пошел к своему двору.  Его решительная походка и выражение лица
ясно  говорили о  том,  что  он  надумал  сделать нечто  такое,  что  должно
произвести сильное впечатление и унизить тех,  кто был не согласен с ним. Он
вытащил телегу, положил на нее доски и стал наваливать навоз, хотя незадолго
перед тем и  не думал его вывозить в  такое время.  Нагрузив телегу навозом,
запряг  коня  и  важно  поехал вдоль  улицы,  высоко воткнув в  навоз  вилы.
Приблизившись к той кучке народа,  где он недавно вел напрасный спор, Микита
остановился и начал поправлять хомут, не обращая ни на кого внимания, словно
он занимался своим обычным делом. Как только Микита повернул с улицы в поле,
тотчас же  с  той стороны,  откуда он выехал,  возле колодца послышались два
женских крикливых голоса.  Они звучали все громче и  все с  большей злостью.
Это ругалась Авдоля Лотачиха с женой Никиты Акулей.  Они давно уже были не в
ладах,  теперь же  этот праздник послужил поводом для того,  чтобы дать волю
языкам.   Лотачиха  сыпала  словами,   как  горохом.  Должно  быть,  не  раз
практиковалась она  мысленно,  готовясь к  этой  перебранке.  Казалось,  она
только открыла рот,  а слова сами,  как из мешка, сыпались и сыпались. Акуля
не поддавалась. Женщины кричали то по очереди, то одновременно. Проругавшись
с  полчаса возле колодца,  они  разошлись:  одна  пошла в  один конец улицы,
другая -  в  другой,  так как им  надоело ругаться и  это не  давало никаких
результатов. И чтоб сильнее допечь друг друга, они пошли по деревне поносить
одна другую перед людьми. Каждой хотелось острее поддеть своего ворога.
     - Ах ты чертова шлюндра!  Пошла по улице зубами звонить, языком молоть,
чтоб он у тебя почернел да высох!  -  кричала Акуля.  -  Иди, иди, так вот и
поверят тебе,  брехухе!  Думаешь,  не знают люди,  как ты к  Михалке в сарай
бегала,  га?  Знают люди,  за что тебя Крупенич с разъезда горелкой угощает,
чтоб тебя вожжами угощали... Знают, не сомневайся! Ты думаешь, не знают, как
ты  с  дорожным мастером по  ночам гуляешь,  как  ты  у  него  десять рублей
подцепила?  Копач ты  из-под  темной тучи,  хлеба замесить не  умеешь,  хаты
никогда, как люди, не подметешь, чтоб тебе глаза замело!
     Авдоля,  в  свою очередь,  идя  в  другой конец улицы,  вела свой сказ.
Женщины  изредка  прислушивались друг  к  другу  и  таким  образом  получали
материал для дальнейшей ругани.
     - На меня люди глядят, потому что я хорошая, а на тебя и собаки глядеть
не хотят.  Завидно тебе?  А ты забыла, как тебя бабка Татьяна на своем дворе
поймала?  Зачем же ты ходила туда? Чужих курей выслеживать? А тыквы с грядок
у Рамковых кто таскал, чтоб из тебя кишки повытаскивали? А кто, если не твой
Микита,  у  деда Андрея баранинку крал?  Этого,  может,  не знают люди,  так
пускай же знают...
     Полешуки стояли, как строгие и справедливые судьи, но серьезные лица их
часто делались веселыми,  и дружные раскаты смеха наполняли улицу.  При этом
полешуки,  как по команде,  запрокидывали головы и выпячивали животы. Но это
было только в  тех  случаях,  когда какая-нибудь из  женщин,  перейдя всякие
границы женской стыдливости,  отпускала что-нибудь очень жизненное и сочное.
И все же деревня не пришла к согласию. Одни праздновали в тот день, другие -
на следующий. А некоторые, чтобы не ошибиться, праздновали два дня.
     Этот  неясный  вопрос  о  празднике отразился и  на  школьных занятиях.
Лобанович, придя в класс, заметил, что половины учеников нет.
     - Почему же вас так мало пришло?
     Дети рассказали историю спора о  празднике,  а вместе с тем и о причине
отсутствия учеников.


XI

     Занятия в школе наладились.
     Молодой учитель вкладывал в них свою душу и сердце. Короткие зимние дни
проходили незаметно,  их  не  хватало для  того,  чтобы как следует провести
работу.  Как  только  становилось светло  и  можно  было  начинать  занятия,
Лобанович шел в школу, распределив свою работу среди четырех групп.
     Много требовалось умения для того, чтобы каждая группа была занята и не
сидела без работы.  Много нужно было энергии и старания, чтобы каждая группа
была заинтересована в  своей работе,  чтобы все время поддерживать в  классе
определенное настроение.  Днем  школьники распускались на  полтора часа  для
обеда,  затем уроки снова шли до самого вечера,  пока не стемнеет.  Часто со
старшими учениками занятия велись и вечерами,  при лампе.  Потом учитель еще
долго сидел над  тетрадями и  правил их.  Молодых сил было много,  казалось,
никогда не исчерпаешь их,  и  расходовались они так,  как расходует с  осени
зажиточный, но малоопытный и непрактичный хозяин богатый сбор со своей нивы.
     Но  в  своей  работе  черпал  молодой учитель и  полную  чашу  высокого
удовлетворения,  наблюдая, как дети овладевали знаниями, легко осиливали то,
что еще вчера казалось им непонятным и  трудным.  Более толковых и способных
любил  он  той  любовью,  какая  может  быть  только  у  наставника к  своим
воспитанникам.  Им и дозволялось многое из того,  чего не должны были делать
обыкновенные ученики,  -  у  Лобановича в  школе вообще был строгий порядок.
Хоть потворствование было и вредно с педагогической точки зрения и Лобанович
это  знал,  но  преодолеть свою  слабость не  мог.  С  другой стороны,  надо
сказать, что с лучших учеников больше и спрашивалось. И радостно становилось
на  сердце  у   молодого  учителя,   когда  он  смотрел  на  этих  маленьких
сообразительных полешуков.
     Окончив занятия и  проверив работы учеников,  Лобанович часто  подводил
итоги дня;  при этом раздумывал он и  о  том,  как обойти ошибки и  промахи,
которые так трудно бывает избежать в  школе молодому,  малоопытному учителю.
Все  известные ему  способы  и  приемы,  так  гладко  и  просто  описанные в
методиках,  часто  оказывались совсем  неподходящими,  не  отвечали условиям
школы.  Нужно было что-то придумывать самому.  А сколько времени приходилось
тратить на то,  чтобы приспособить язык детей к  книжному языку!  И  сколько
смешных и нежелательных недоразумений возникало на уроках в результате того,
что родной язык в школе унижался и подавлялся!
     Иногда  Лобановичу  казалось,   что   школа  отстает,   что  результаты
достигнуты незначительные и что вообще он неважный учитель.  Нужно применить
здесь что-то новое, нужно оживить школу, так как методы его занятий устарели
и, вероятно, перестали быть интересными для детей. В такие минуты настроение
его падало, ему становилось не по себе.
     "Надо будет наведаться к  Турсевичу и  посмотреть,  как  он  ведет свое
дело",  -  подумал Лобанович и  твердо решил в  первый же праздник поехать к
своему старому учителю.
     Он  обдумал маршрут.  Правда,  маршрут этот простой:  пойти на разъезд,
как-нибудь сесть на  товарный поезд и  поехать.  От станции его приятель жил
версты за две,  а езды полстанции.  Если же не удастся поехать поездом, то у
него  молодые ноги,  к  ходьбе привычные.  Разрешив,  вопрос таким  образом,
Лобанович успокоился и хотел засесть за книгу.
     Как раз в эту минуту вошла бабка.
     - А что, паничок, чай пить будете?
     - Чай? - спросил учитель и запел:

     Чай, чай,
     Примечай,
     Куда чайки летят!

     Бабка, обхватив руками щеки, начала смеяться.
     - Смешной вы, паничок, ей-богу... Ах, пускай бы вы здоровеньки были!
     - А знаешь, бабка, что я надумал?
     - Бог вас знает, паничок.
     - В  это воскресенье,  бабка...  Там никого нет?  -  тихо и таинственно
кивнул наставник в сторону кухни.
     - Нету,  паничок! - тихо ответила бабка, приготовившись услышать что-то
весьма интересное.
     - Так вот,  бабка, даже не в воскресенье, а в субботу на ночь надумал я
поехать в гости к тому паничу!
     - А я,  паничок,  думала,  что вы скажете о другом,  - сказала, смеясь,
бабка. - Почему же, паничок, не поехать? Известно, соберетесь...
     Дверь в кухню стукнула, и туда кто-то вошел.
     - Это, должно быть, бабка, к тебе кто-то лечиться пришел.
     Бабка быстро повернулась и в дверях встретилась с Чэсем.
     - Папка просил, чтобы вы зашли к нам, - проговорил Чэсь Лобановичу.
     - Хорошо, Чэсь, я сейчас приду. У вас там, может, кто-нибудь есть?
     - Пан Суховаров с разъезда.
     - Ах,  Чэсь!  Как же это ты такую штуку мне в школе отколол? - вспомнил
Лобанович,  как  Чэсь,  сидя  на  уроке  славянского языка,  скрутил бумажку
трубочкой и засунул ее в ухо Кондрату Круглому.
     Чэсь  опустил  голову  в   знак  признания  своей  вины  и  стоял  так,
понурившись.
     - Не делай ты, братец, так никогда.
     Чэсь вышел. Немного обождав, вышел и Лобанович.
     За  столом у  подловчего сидел  помощник начальника разъезда Суховаров,
неженатый,  еще молодой хлопец, одетый в парадный мундир; он покручивал свои
черные  усики.  На  диване  против  него  сидела  Ядвися в  красивой красной
кофточке,  которая очень ей  шла.  Ее  черные пышные волосы были перехвачены
красной  лентой.  Ядвися  выглядела очень  интересной.  Темные  глаза  ее  с
длинными ресницами словно рассыпали лучи, искрились неподдельным весельем.
     Лобанович подошел  к  ней  и  поздоровался.  Ядвися  познакомила его  с
помощником и спросила:
     - Что это вас не видно?
     - А я, видите ли, немного закопался в школе...
     - Представляю,  какое это  удовольствие сидеть весь день с  деревенской
детворой! Натаскают лаптями грязи, дух тяжелый, - проговорил Суховаров.
     - Пан Лобанович влюблен в свою школу, - сказала Ядвися.
     - А может быть,  в вас,  панна Ядвига?  - спросил помощник и вскинул на
нее свои оловянные глаза.
     Видно  было,  что  помощник хотел  один  завладеть вниманием Ядвиси,  а
учителя оттереть.  Он  считал себя  очень  интересным кавалером,  с  которым
учителю тягаться никоим образом нельзя.
     - О нет! У пана Лобановича есть более счастливая, чем я.
     Одно мгновение Ядвися помолчала,  как бы сильно опечаленная, но из глаз
у нее так и сыпались искры смеха.
     - Пан Лобанович отдал сердце своей бабке!
     Сказала и  залилась самым веселым,  сердечным смехом.  Смеялись также и
маленькая Габрынька и  Суховаров.  Смеялся и пан подловчий,  вошедший в этот
момент к гостям.
     А Ядвися еще добавила:
     - Сядут с бабкой возле стола и воркуют до самой полуночи.
     "Однако же ты охотница посмеяться",  -  подумал учитель и также шутливо
ответил:
     - Ну что ж,  любить молодую и красивую каждый сумеет, а вот влюбиться в
старую - это уже другое дело.
     - Так, так, - сказал Суховаров, - для этого надо иметь особый талант.
     - У пана Лобановича и есть этот особый талант, - промолвила Ядвися.
     - Что это, паночку, она к вам прицепилась? - спросил подловчий.
     - Не знаю,  - ответил Лобанович. - На свете, дорогой сосед, так бывает:
кто кого любит, тот того и чубит.
     - Ха-ха-ха! - засмеялся пан подловчий. - Что, Ядвиська, получила?
     А Ядвися как ни в чем не бывало спокойно, даже серьезно, спросила:
     - А разве бабка таскает вас за чуб, пане учитель?
     - Браво! Браво! - захлопал в ладоши помощник.
     Баранкевич громко засмеялся.
     - Так  вас,  пане учитель,  бабка за  чуб  таскает?  -  спросил он,  не
переставая смеяться.
     Общий смех не  дал Лобановичу возможности ответить,  и  верх остался за
Ядвисею.
     Разговор пошел в другом направлении,  и говорил теперь больше помощник.
Говорил он  гладко и  остро и  часто вызывал веселый смех своих слушателей и
слушательниц.  Панна  Ядвися часто  поднимала на  него  темные выразительные
глаза  из-под  тонких дужек бровей.  Лобанович молчал.  У  него  было  такое
ощущение,   будто  он  чем-то  задет  и   обижен.   А  пан  Суховаров  очень
заинтересовал Ядвисю рассказами о Вильне и театрах.  Сам он немного пел,  но
только под гитару.  В следующий раз обещал он прийти с гитарой,  о чем панна
Ядвися его  очень просила.  За  все  это время она ни  разу не  взглянула на
своего соседа Лобановича.
     - А ты, Ядвиська, пожалуйста, спой, - обратился пан подловчий к дочери.
     - Пан Суховаров смеяться будет,  - проговорила Ядвися, опустив глаза, а
затем вскинув их на помощника.
     - Что вы! Что вы! - запротестовал Суховаров, прося ее спеть.
     Ядвися стала в уголке возле кафельной печи и запела:

     Цi я у полi не калiнаю была?

     Голос у  нее  был  молодой,  свежий,  сочный.  Пела о