е
поддерживаю ваш выбор,  обратитесь к  Врублевскому.  Он  известен среди всех
юристов  России,  и  с  ним  прокурор  вынужден  будет  серьезно  считаться.
Прокуроры же обычно,  особенно прокуроры по политическим делам,  подбираются
злые, придирчивые, языкастые, - одним словом, проходимцы.
     - А если Врублевский по каким-либо причинам не сможет взять защиту меня
и моих друзей, с одним из которых я совершенно незнаком?
     - Даже так? - слегка удивился Семипалов.
     Адвокат и его клиент помолчали.
     - Вот  что,  давайте  сделаем  так:  поручите мне  вести  переговоры от
корпорации присяжных поверенных города Минска с господином Врублевским. Вы в
этих делах неопытны.
     Лобанович поднялся.
     - Я очень и очень благодарен за помощь, которую вы обещаете мне.
     - Ну вот и хорошо. Так или иначе, ваша защита в суде будет обеспечена.
     Адвокат записал адрес Лобановича, обещал вскоре сделать все, что надо и
что  можно сделать,  и  обо  всем сообщить своему клиенту.  Лобанович горячо
пожал руку Семипалову и  простился с  ним.  Идя на вокзал,  Андрей вспоминал
услужливого юриста,  который освободил его  от  хлопот и  забот,  от  лишних
издержек  на  поездки  к  адвокатам.  Казалось,  все  идет  хорошо.  Однако,
поразмыслив глубже,  Андрей вынужден был признать -  не все идет так хорошо,
как  казалось в  первые  минуты.  Поперек дороги  становились эксперты и  их
заключение.  Оказывается,  еще  мало  опровергнуть выводы первой экспертизы.
Андрей вспомнил слова Семипалова:  суд  -  основной эксперт,  и  все  решает
"психологическая  убежденность"  самих   судей.   Мало   радости   в   такой
убежденности нарочито подобранных приверженцев царского самодержавия.
     Но  беспокойные  и   невеселые  мысли  в  пути  постепенно  развеялись.
Оптимизм,  свойственный натуре Лобановича,  вера в лучшее в жизни взяли верх
над неприятными мыслями, и он в весьма хорошем настроении вернулся домой.
     Семипалов оказался добросовестным и  правдивым человеком.  Ровно  через
неделю Лобанович получил письмо.  Семипалов сообщал,  что  суд  удовлетворил
ходатайство  адвоката   Казимира   Адамовича   Петруневича  назначить  новых
экспертов для  проверки первой  экспертизы.  Врублевский,  писал  Семипалов,
охотно принял бы участие в  защите на суде Лобановича и его друзей,  если бы
не оказался занят на другом процессе.  Вот почему он договорился с присяжным
поверенным  Петруневичем  и  поручил  защиту  ему.   Лобанович  слыхал,  что
Петруневич считался одним из лучших адвокатов Минска.
     "Чего же лучшего желать?  -  размышлял Андрей. - Экспертиза обеспечена,
адвокат есть.  Но  ведь  бывает,  что  больного человека лечит самый хороший
доктор,  а  он возьмет и умрет.  Так может случиться и здесь:  захотят судьи
засудить,  так и засудят. Лучше не думать об этом. Через какую-нибудь неделю
все станет известно".
     До суда оставалось несколько дней.  Мать,  дядя Мартин,  Якуб, Андреевы
сестры -  все  угождали Андрею,  как великому,  хотя еще и  неведомому людям
страдальцу.
     Дня за три до суда Лобанович взял корзинку,  с  которой обычно ходил за
грибами.  Хотелось посмотреть на  свои грибные владения и  проститься -  кто
знает,  быть может, надолго - с теми местами, которые доставляли ему столько
утехи и радости.  Грибов, правда, было уже маловато, но те боровики, которые
попадаются реже и отыскиваются с трудом, производят большее впечатление.
     Андрей взошел на Среднюю гору и остановился, прощальным взглядом обводя
дорогие просторы земли.  Вот  перед ним  Микутичи.  Шумно было  здесь летом.
Теперь же учителя разъехались по школам. Вероятно, и Янка Тукала вошел уже в
обычную учительскую колею. И все же до сей поры он не подал голоса.
     Правее Микутич, далеко за Неманом, выступает из прозрачной сентябрьской
синевы узкая полоска леса,  словно пила,  положенная на землю зубьями вверх.
Еще  правее  высится  Демьянов Гуз  и  расстилаются занеманские поля,  среди
которых ютятся небольшие поселки,  деревеньки и хуторки.  Не обминул Андреев
глаз и пышной сосны, возносившей свою вершину над пригорками...
     Много   знакомых  картин  развертывалось  перед  глазами  зачарованного
Андрея.  Налюбовавшись ими, он медленно двинулся в сторону молодого сосняка.
Среди   сыпучего  желтого  песка  попадались  иногда  заброшенные  пригорки,
зараставшие молодым сосняком,  низкорослыми кустами колючего можжевельника и
белым мхом.
     До вечера сновал Андрей по своим любимым грибным местам, поднял десятка
два упругих,  крепких боровиков.  Затем пошел на луг. Хотелось посмотреть на
одинокую сосну неподалеку от Немана, на плотный, приземистый дубок - они так
хорошо были знакомы Андрею с  самого раннего детства.  На склоненной вершине
сосны красовалось стародавнее гнездо аиста.
     "Ну что ж,  прощайте,  милые,  дорогие друзья!"  -  мысленно проговорил
Андрей и лугом поспешил домой.


XXXVI

     Долгое-долгое время в  глазах Андрея стоял горестный образ матери.  Она
вышла  со  двора  и  остановилась поодаль от  хаты,  чтобы проводить сына  в
невеселую дорогу.  Андрей с  дядей Мартином отъехали уже далеко,  а мать все
стояла и смотрела в ту сторону, где дорога, поднявшись на горку, скрылась за
выступом  земли,   чтобы  уже  больше  не  показаться.  Тогда  мать  глубоко
вздохнула, вытерла платком слезы и пошла в хату.
     Дядя  Мартин  отвез  Андрея  на  вокзал.  Возле  самой  станции подвода
остановилась.  Седок  и  подводчик слезли с  телеги.  Дядя  Мартин долго  не
выпускал руки Андрея из  своих,  твердых и  шершавых от тяжелой крестьянской
работы,  рук.  Затем пристально посмотрел племяннику в  глаза.  В  маленьких
серых глазах дяди стояли слезы.
     - Ну,  мой  родной,  дорогой,  будь  здоров!  Пусть бог  тебя сохранит.
Возвращайся быстро и счастливо.
     Они  крепко  обнялись,  поцеловались.  Андрей  изо  всех  сил  старался
сдержать себя, но и в его глазах блеснула слезинка.
     Утром в  день суда Андрей уже  был в  Минске.  Он  сидел на  скамейке в
скверике,  напротив здания земской управы,  где  происходили заседания суда.
Слушание  дела  было  назначено на  одиннадцать утра,  оставалось ждать  еще
полтора часа.
     "И почему так притягивает меня к себе это здание?  - думал Лобанович. -
Чего мне ждать от  него -  горя или радости?  Вот есть же  какая-то  лихая и
властная сила, что привязала меня к нему".
     Зал суда был довольно просторный и  не очень привлекательный,  особенно
для таких лиц, как Лобанович, которым приходилось здесь выступать в качестве
подсудимых.  В  конце зала  возвышался помост,  наподобие театральной сцены,
отгороженный от публики крепким,  хотя и  нескладным,  барьером.  В  барьере
имелось несколько проходов - для подсудимых, для свидетелей и для разных лиц
судебного персонала. Комната для судей находилась за сценой.
     Когда Андрей Лобанович вошел в зал, там почти никого не было. Понемногу
начали собираться люди -  мужчины,  женщины,  для которых суд,  особенно над
политическими,  был  таким  же  зрелищем,  каким  для  театральных  зрителей
является спектакль.
     Чтобы лучше видеть,  Лобанович сел поближе к барьеру, откуда можно было
наблюдать за всем, что происходило в зале.
     Наибольшее внимание Лобановича привлекал помост,  который  он  мысленно
назвал Галгофой - местом страдания. Посреди помоста красовался большой стол,
застланный зеленым сукном.  Здесь же стояли кресла для адвоката и прокурора.
Адвокаты Петруневич и Метелкин сидели среди публики неподалеку от барьера.
     В зале стоял сдержанный шумок. И вдруг послышался зычный голос:
     - Встать! Суд идет! - Это выкрикивал судебный пристав.
     Все,  кто был в  зале,  поднялись.  Из  черневших за  помостом открытых
дверей показалась вереница судей и  сословных представителей.  Впереди важно
выступал  председатель суда,  член  Виленской судебной палаты,  седобородый,
громоздкий человек.  Борода его была разделена на две половины и производила
такое  впечатление,  будто  под  челюстями  у  председателя прикреплены  два
коротких веника, связанные из белого курчавого борового мха, в котором любят
расти  черные боровики.  Это  был  известный в  то  время среди политических
заключенных действительный статский советник Бабека,  человек безжалостный к
своим  жертвам.  Недаром среди  осужденных им  ходила такая  поговорка:  "За
столом сидит Бабека, тот, что губит человека".
     За  Бабекой с  таким  же  важным видом  шествовали судьи  -  Бужинский,
Кисловский,   Верховодов.   Все  они  были  в  парадных  синих  сюртуках,  в
накрахмаленных белых манишках,  строгие,  неприступные,  словно несли в себе
частицу "божьего помазанника" -  царя,  которому присягали служить верно. За
судьями,    соблюдая   сословное   старшинство,   шли:   надутый,   спесивый
представитель дворянства,  минский  губернский маршалок  Ромава-Рымша-Сабур,
член  управы  Янцевич,  прибывший  сюда  вместо  городского головы.  Замыкал
процессию представитель от крестьян,  волостной старшина Пахальчик, в армяке
из  простого,  домотканого сукна,  в  громадных сапогах,  давно не бритый и,
видимо,  успевший хорошенько "подкрепиться". Бабека занял самое видное место
в  центре стола и  сел в самое высокое кресло.  Пахальчик примостился с краю
стола,  в  группе сословных представителей.  Особое место  занял на  помосте
прокурор,  человек  уже  немолодой,  с  небольшой сединой,  среднего  роста,
хмурого  вида,  довольно плотного телосложения.  Кончики  его  ушей  немного
выступали вперед,  словно  завитки  бараньих  рожек.  Из  личных  наблюдений
Лобанович  установил,  что  люди  с  такими  ушами  обладают  способностью к
красноречию.
     Прокурор ни на кого не смотрел,  сидел молча,  словно заглядывал внутрь
самого себя, и едва приметно пожевывал передними зубами.
     Адвокаты сели  ближе  к  скамье подсудимых.  Петруневич,  еще  молодой,
видный  мужчина,  с  добрым лицом,  был  во  фраке,  украшавшем его  фигуру;
Метелкин,  выглядевший значительно старше твоего коллеги,  -  в скромном, но
строгом сюртуке.
     В  зале стало тихо.  Председатель суда величественно поднялся с кресла.
Два веника его бороды плавно покачнулись из стороны в  сторону.  Он объявил,
что  рассмотрению палаты  подлежит  дело  о  крестьянах  Андрее  Лобановиче,
Владимире Лявонике,  Сымоне  Тургае  и  Матвее Островце.  Фамилию четвертого
подсудимого  Лобанович  услышал  впервые  из  обвинительного  акта.   Бабека
перечислил все  статьи и  пункты,  на  основании которых палата будет судить
поименованных лиц.  После этого он  спокойно и  важно отдал приказ судебному
приставу привести в зал суда подсудимых, находившихся под стражей.
     Из малоприметной боковушки тотчас же показались солдаты-конвоиры,  а  в
их  строгом окружении -  Владик и  Тургай,  которого Лобанович только теперь
впервые увидел.  Оба подсудимых были бледные, долгое пребывание в остроге до
суда наложило на них свой отпечаток.  Конвоиры сурово хмурили лица,  ступали
твердо,  громко стуча по  деревянному помосту тяжелыми солдатскими сапогами.
Посадив арестованных на  скамью подсудимых,  они  стали  сзади  и  по  краям
скамьи,  держа наготове ружья и  сабли.  Подсудимые спокойно и  даже  весело
поглядывали на публику.  Андрей не сводил с них глаз,  словно прося взглядом
посмотреть в его сторону.  Владик заметил Андрея,  еле приметно усмехнулся и
украдкой подмигнул ему.
     Как требовал судебный порядок, председатель спросил подсудимых, вручены
ли  им копии обвинительного акта,  списки судей и  сословных представителей.
Затем суд учинил поверку свидетелей.  Показания свидетелей,  отсутствовавших
по уважительным причинам,  суд постановил огласить в свое время. После этого
Бабека объявил,  что согласно постановлению палаты суд будет происходить при
закрытых дверях.
     "Значит, дело швах", - подумал Лобанович.
     Судебный пристав удалил публику из зала,  а  свидетелей отвел в  особую
комнату.  Когда все было сделано,  Бабека,  сидя на своем троне, приступил к
чтению обвинительного акта. Читал он однотонно и нудно, и сам акт был нудный
и чересчур длинный. Ничего нового не услыхал в нем Андрей. Судьи и сословные
представители,  незаметно прикрывая рты,  зевали так, что, казалось, треснут
челюсти.
     Представитель от  крестьян Пахальчик уснул  крепким  сном.  Лобанович и
подсудимые вдруг заметили,  как представители иных сословий закрутили носами
и  потихоньку начали отодвигаться от  Пахальчика.  Вскоре невмоготу стало  и
Бабеке,  но тому нужно было сохранять важность и  выдержку.  Лобанович и его
друзья еле сдерживали смех,  наблюдая это происшествие в суде, который велся
по приказу его императорского величества. Бабека только быстрее стал читать.
     Когда чтение акта было окончено,  Пахальчик проснулся.  Ему показалось,
что,  уснув,  он неловко отодвинулся от своих коллег,  и  волостной старшина
начал понемногу подвигаться к ним.
     Бабека тем  временем спросил сперва Лобановича,  а  затем и  остальных,
признают ли они себя виновными в тех "преступлениях", о которых говорилось в
акте.
     Лобанович ответил уверенно и отчетливо:
     - Нет!
     Владик,  волнуясь,  признал  себя  виновным в  том,  что  давал  своему
знакомому, некоему Петрушу, литературу, в том числе повести Гоголя "Шинель",
"Пропавшая грамота" и  другие.  Он  категорически отрицал  свое  участие  во
Всероссийском союзе учителей,  говоря,  что только имел намерение вступить в
него.
     Сымон Тургай признался,  что  входил во  Всероссийский союз  учителей и
написал воззвание о бойкоте.  Другие же воззвания писал не он. Писал их и не
Андрей Лобанович,  все другие воззвания были написаны третьим лицом. Говорил
Тургай смело, уверенно и убедительно.
     - Кто же это третье лицо? - спросил прокурор.
     - Я не свидетель на этом суде,  а подсудимый,  - с достоинством ответил
Тургай и добавил:  - Если бы я и знал "третье лицо", то закон дает мне право
на некоторые вопросы не отвечать.
     - Других вопросов не  имею,  -  сказал председателю,  немного осекшись,
прокурор.
     Андрей удивился смелости Тургая, который все более нравился ему.
     По  предложению председателя суда  прокурор  и  адвокаты ознакомились с
"доказательствами" по  делу.  Этих "доказательств" оказалось не  так  много:
учительский протокол,  захваченный в  Микутичах,  устав Всероссийского союза
учителей и  деятелей народного просвещения,  воззвание "Ко  всем  учителям и
учительницам",  составление которого  приписывалось Лобановичу,  обращение к
учителям о бойкоте и другая мелочь.
     Начался допрос свидетелей,  которых привел к присяге какой-то неведомый
попик.  Наиболее интересными были показания новых экспертов.  С  напряженным
вниманием слушал их Лобанович.
     Новый   эксперт,   Гоман,   вызванный  судом  по   ходатайству  защиты,
категорически заявил:
     - Господин председатель!  Господа судьи! Я удивляюсь, как могла прежняя
экспертиза на основании сличения почерков утверждать, что воззвание "Ко всем
учителям  и  учительницам" написал  Андрей  Лобанович.  Никакого  сходства в
характере письма абсолютно нет!
     И Гоман начал подробно, буква за буквой, опровергать заключение прежней
экспертизы.
     Прокурор еще  сильнее  нахмурился:  сук,  на  котором сидел  он,  чтобы
бросать шишки в подсудимого Лобановича,  оказался подрубленным. И хуже всего
было то, что и прежний эксперт, Ярмин, отрекся от написанного им заключения.
     - Как  же  это так,  вы  же  подписывали экспертизу?  -  сурово заметил
прокурор.
     - Экспертизу делал покойный Осмольский.  Он подсунул ее мне,  я поверил
ему и подписал. Теперь же, когда я своими глазами увидел, какие там почерки,
моя совесть не позволяет мне возводить поклеп на невинного человека. Не хочу
брать греха на душу! - решительно закончил Ярмин.
     Казалось,  заключение новых экспертов и особенно слова Ярмина произвели
впечатление на прокурора и на суд. Совсем безразлично отнесся ко всему этому
Бабека. Он обратился к прокурору и адвокатам:
     - Имеете ли вы вопросы к  свидетелям или,  может быть,  хотите добавить
что-нибудь?
     Прокурор  и   адвокаты  вопросов  не  имели.   Для  обвинительной  речи
председатель дал слово прокурору. Тот неторопливо повернулся к суду. Говорил
он вначале тихо, но четко, а затем начал постепенно повышать тон.
     - Вы  слышали  обвинительный  акт,  в  котором  основательно,  логично,
объективно представлена,  господа судьи  и  господа сословные представители,
вся мерзостная деятельность преступной группы,  поставившей перед собой цель
- разрушить,    низвергнуть   освященный   веками   государственный   строй.
Преступники, часть которых сидит на скамье подсудимых, а часть еще пребывает
в этом зале на положении свободных людей,  не брезговали никакими средствами
для  осуществления своих преступных целей.  Они  утратили совесть,  забыли о
своем долге,  о своей роли,  которая отведена им:  "сеять разумное,  доброе,
вечное".
     Чем дальше,  тем сильнее распалялся прокурор,  хотя его горячность явно
была  искусственная,  актерская.  Говорил  он  долго,  не  упустил ни  одной
черточки из  того,  что отмечалось в  обвинительном акте,  представляя все в
самом  мрачном,  убийственном свете.  Каждому подсудимому он  дал  отдельную
характеристику. Особенно досталось Тургаю и Владику. Относительно Лобановича
прокурор заметил,  что этот подсудимый хоть и  мало фигурирует в  обвинении,
но,  как  гласит народная поговорка,  в  тихом омуте черти водятся.  Правда,
заключения экспертов расходятся,  но  самым  авторитетным экспертом является
суд.
     - Все мы люди грамотные,  -  сказал прокурор,  - нам приходилось видеть
разные почерки. Пусть суд скажет здесь свое слово.
     В заключение прокурор потребовал высшей меры наказания, предусмотренной
статьями, по которым происходил суд.
     С  основательной речью,  без выкрутасов,  но и не без шпилек,  выступил
адвокат Петруневич.  Он  защищал Тургая  и  Лобановича.  Петруневич начал  с
похвалы "вдохновенному" выступлению прокурора.
     - Это образец красноречия,  -  сказал адвокат.  -  К  сожалению только,
прокурор сгустил краски.  Вы посмотрите,  господа судьи и  господа сословные
представители,  на подсудимых:  это все золеная юность,  весеннее половодье,
которое не  вмещается в  своих  берегах.  Не  нужно иметь преступную душу  и
преступное сердце, чтобы подпасть под влияние тех или иных лиц, тех или иных
событий и совершить ошибку.  Прокурор в своей речи ссылался на золотые слова
поэта-народника -  "сеять разумное, доброе, вечное". Разрешите мне сослаться
на гения русской поэзии, на бессмертного Пушкина:

     И долго буду тем любезен я народу,
     Что чувства добрые я лирой пробуждал,
     Что в мой жестокий век восславил я свободу
     И милость к падшим призывал.

     Последнюю строчку Петруневич продекламировал,  как артист,  старательно
выговаривая каждое слово в отдельности и делая на нем логическое ударение.
     - Юности свойственно кипение, бурление, - продолжал защитник. - Сколько
юношей студентов принимало участие в демонстрациях, в бунтах против того или
иного   общественного  строя,   против  закона!   Разве   можно  назвать  их
преступниками?  Половодье входило в берега,  и бунтари кончали университеты,
поступали  на  государственную службу,  становились усердными  чиновниками в
разных   областях  жизни.   Они   были   преданными  судьями,   талантливыми
следователями и даже прокурорами, особенно в политических делах.
     Бабека беспокойно задвигался в своем кресле.
     - Придерживайтесь границ  кодекса  и  материалов  суда,  -  заметил  он
Петруневичу.
     - Принимаю к  сведению,  господин председатель,  но не могу не отметить
того,  что и  в утверждении прокурора по адресу подсудимого Лобановича -  "в
тихом омуте черти водятся" - заключена некая юридическая функция.
     Прокурор погладил седовато-рыжий ус,  но  смолчал.  А  Петруневич делал
свое адвокатское дело и  закончил речь