ошел
топать и  притопывать.  Казалось,  что  это  не  человек танцует,  а  хорошо
откормленный кабан вбежал в  комнату и  в  каком-то свинячьем восторге начал
выкидывать разные кабаньи коленца.  Пошли танцевать и пан подловчий со своей
женой.  Все  дружно  хвалили их,  и  действительно танцевал Баранкевич очень
ловко.   На   следующий  танец   он   пригласил  панну  Людмилу.   Григорец,
воспользовавшись суматохой,  куда-то исчез.  Когда заметили,  что он пропал,
подловчий воскликнул:
     - О злодей! Знаю, куда он пошел! - и, как видно, позавидовал ему.
     Анатоль,  проспавшись,  снова вошел в комнату.  Это был высокий молодой
парень, не похожий на свою сестру. Подсев к столу, Лобанович и Анатоль снова
начали пить, да так, словно до того водки и в глаза не видели.
     - Толя, не пора ли нам домой? - подошла к брату Людмила.
     - Гуляйте! Пасха раз в году бывает, - сказал ей Лобанович.
     - Ну,  кто  вам  больше всех нравится из  хатовичских молодых людей?  -
обернулась Людмила к учителю.
     - Все славные хлопцы.
     - Этим вы еще мало сказали.
     - А что мне о них сказать? Я больше интересуюсь девчатами.
     - Ну, а кто же вам больше нравится из паненок?
     - Если об этом спрашиваете вы, то я должен ответить вам - вы.
     - Нет, скажите правду.
     - Кто теперь говорит правду? Даже святые и те начинают лгать.
     - А я знаю, кто вам не только нравится, но кого вы любите.
     Лобанович долго и пристально смотрел ей в глаза. - Да, вы знаете.
     - А откуда вы знаете, что я думаю?
     - В ваших глазах прочитал.
     - О пани!  -  подхватил подловчий.  -  Наш профессор шептать и ворожить
умеет.
     - Ну, поворожите мне! - панна Людмила протянула Лобановичу руку.
     - Пани!  -  ответил за  него подловчий.  -  Наш  профессор по  коленкам
гадает.
     Людмила смутилась,  вскочила и села на диван.  Подловчий покатывался со
смеху,  поглядывал на "профессора",  и  глаза его говорили:  "Вот как надо с
паненками разговаривать!"
     Уезжая домой, Людмила долго жала руку учителю, заглядывала ему в глаза.
     - Помните: я жду вас в Завитанки.
     - На то они и  Завитанки,  чтобы в них завитать [Игра слов:  завитать -
навещать,  приезжать с поздравлением], - ответил Лобанович и крепко пожал ей
руку,


XXXIII

     Наутро Лобанович получил пакет.  Инспектор уведомлял, когда назначаются
экзамены и  куда  учитель  должен  прибыть  со  своими  учениками.  Экзамены
назначались на  понедельник после пасхальной недели,  а  ехать нужно было по
железной дороге верст за пятьдесят.  В тот же день,  когда было получено это
уведомление,  пришли и  ученики.  Они  условились с  учителем,  что поедут в
субботу  вечером,   чтобы  вдруг  не  пропустить  поезд.  Три  дня,  которые
оставались до экзамена, пошли на повторение курса.
     Незадолго до  прихода учеников Лобанович узнал,  что  Ядвися собирается
выехать из Тельшина,  если не навсегда, то во всяком случае на долгое время.
Эта весть сильно опечалила учителя.  У него было такое ощущение, будто перед
ним  раскрывается какая-то  пустота.  Пышные  картины зазеленевшего Полесья,
пробужденного весною,  полного  песен,  шума  и  жизни,  потускнели  в  одно
мгновение и как бы отдалились от него. Все, казалось ему, имело теперь такой
вид,  словно хотело сказать:  "У тебя горе,  но мы в  этом не виноваты" -  и
начинало жить своими заботами,  своими интересами, совсем для него чужими, а
он оставался один-одинешенек.
     Еще одно обстоятельство опечалило его:  весть об  отъезде услыхал он не
от самой Ядвиси, а от бабки. Вместе с тем была надежда, что это, может быть,
еще и  не  совсем верно.  Он  решил сегодня же  постараться увидеть Ядвисю и
поговорить с нею.  Теперь только почувствовал он, как дорога она ему и какая
невыразимая утрата будет, если придется жить здесь без нее. Нет, тогда он не
останется здесь! Воображение уже рисовало осиротевший двор и дом подловчего,
и  он необычайно остро ощутил тоску,  какая охватит его,  когда уже не будет
милой соседки.
     Лобанович до  самого вечера просидел в  школе  с  учениками.  Занятия и
мысли о  близких экзаменах немного отвлекли его от  невеселых дум.  Отпустив
ребят домой и придя на квартиру,  он,  взглянув на дом подловчего, увидел на
крыльце Ядвисю.  Она сидела за  столиком,  на котором стояла швейная машина.
Панна Ядвися что-то шила.  "Наверно,  готовится в дорогу", - грустно заметил
себе учитель.
     Лобанович надел  фуражку  и  вышел  во  двор.  Быстро  перемахнув через
заветный перелаз, он взошел на крыльцо пана подловчего.
     Ядвися была серьезная и, казалось, чем-то немного озабоченная. Здесь же
сидела и жена подловчего, также с шитьем в руках.
     - Что у вас слышно хорошего? - спросила пани подловчая.
     Лобанович рассказал ей об экзаменах.
     - Когда же вы поедете? - спросила Ядвися и вскинула на него свои темные
глаза.
     - Уговорились с ребятами ехать в субботу вечером.
     Ядвися прервала свою работу и задумчиво куда-то смотрела.
     - Люблю я эту станцию, - проговорила она.
     Пани подловчая вышла, ее позвали.
     Лобанович сидел молча и думал.
     Вечер был  тихий,  ясный и  теплый.  Тень  от  дома подловчего медленно
закрывала палисадничек и  свежие  клумбочки с  недавно посаженными цветами и
подвигалась по  улице.  Бойкие  воробьи  чирикали  на  крыше  и  шныряли  по
палисадничку.
     - Вы сегодня почему-то не в настроении?  - спросила Ядвися и посмотрела
на учителя.
     - Скажите,  правда или нет:  я  слыхал,  вы собираетесь куда-то надолго
уехать отсюда?
     Ядвися ниже  наклонила голову.  Лобанович почувствовал,  что  ответ для
него будет невеселый. Не поднимая глаз, она тихо сказала:
     - Да, собираюсь поехать.
     Она  вздохнула едва  заметно,  подняла голову и  посмотрела на  учителя
долгим-долгим взглядом.
     - А вы хотели бы, чтоб я не уезжала?
     - Я знаю,  вам здесь тяжело,  - сказал учитель, - и, вероятно, там, где
вы собираетесь жить,  вам будет лучше.  И здесь уж не приходится считаться с
тем,  что я  хотел бы.  Но  если вы уедете отсюда,  то и  я  здесь больше не
останусь.
     Едва заметная радость пробежала по лицу Ядвиси.  Она быстро вскинула на
учителя темные глаза и, смеясь ими, совсем уже весело проговорила:
     - И вам не жалко будет панны Людмилы?
     Лобанович молчал.
     - Скажите, - проговорил он, - как давно решили вы уехать отсюда?
     - О, я уже давно об этом думаю! Еще и вас здесь не было.
     - А почему вы со мной никогда об этом не говорили?
     - Зачем мне было говорить?  -  сказала она.  -  Вы  и  так смеялись над
многим из того, что я говорила.
     - Когда же вы думаете ехать? - спросил он.
     - Я и сама не знаю.  Это будет зависеть от отца.  Запряжет коня, скажет
ехать, тогда и поеду.
     - И  может статься так,  что  я  вернусь с  экзаменов,  а  ласточка уже
улетела?.. Скажите, почему ласточка весной собирается в отлет?
     - Что же,  как приходится!  -  проговорила она. - Почему вы сегодня так
повесили нос, словно у вас за пазухой свечка, которую вы должны дать мне при
кончине?  Я советовала бы вам пойти к панне Людмиле.  Правда, она интересная
панна?
     - Плохое о ней грех сказать, славная девушка!.. Почему вы советуете мне
сходить к ней?
     - Почему?  Сами знаете почему: как только ваши ноги переступят порог ее
дома, душа ваша попадет к ней в плен.
     Лобанович усмехнулся.
     - Вы даже и это помните?
     - Кто вам рассказал легенду о полесских красивых девушках?  -  спросила
Ядвися, положила свою работу на стол и глянула на учителя.
     - Горелка пана подловчего, с одной стороны...
     - И панна Людмила, с другой, - подсказала Ядвися.
     - Что вы меня все панной Людмилой попрекаете?
     - Я не попрекаю и не думаю даже, но панне Людмиле очень понравилась эта
легенда.
     - А вам она понравилась?
     - Если бы она для меня была рассказана,  тогда и мне понравилась бы,  а
чужое любить - только сердце травить.
     - Ну,  вы меня, панна Ядвися, хотите рассердить, но вам это не удастся.
А пока что до свидания.
     Лобанович задержал ее руку в  своей и  с едва скрытой просьбой в голосе
сказал ей:
     - Вы не уедете, пока я не вернусь?
     - Когда я поеду, я и сама не знаю. Может быть, и совсем не поеду.
     - А вы под поезд не будете бросаться? - тихо Спросил он усмехаясь.
     - Не буду, - еще тише проговорила она, оглянулась и опустила глаза.
     Он мгновенно наклонился к ней и поцеловал крепко-крепко.  И,  пьяный от
этого  поцелуя,  быстро вышел  из  палисадника.  А  Ядвися сидела,  наклонив
голову, и о чем-то глубоко-глубоко задумалась.
     В  воскресенье утром,  на восходе солнца,  учитель со своими учениками,
проведя ночь на  станции,  садился в  вагон.  Пробило три  звонка,  громко и
отрывисто отозвался паровоз,  нарушая  утренний покой  бесконечных болот,  и
поезд  сдвинулся с  места.  С  шумным шипением выпуская пар,  все  быстрее и
быстрее бежал паровоз,  и  в  какую-то своеобразную,  глухую музыку сливался
топот тяжелых ног поезда.
     Лобанович стоял возле открытого окна.  Приятно и радостно волновали его
сердце новые картины Полесья и размашистый бег поезда.  Быстро уходила назад
станция с высокой водокачкой, скрываясь за свежей зеленью деревьев. Рассыпая
сноп  золотых  стрел,  выплывало солнце  из-за  края  земли  над  просторами
зеленого полесского моря.  Быстро  возникали и  убегали все  новые  и  новые
картины этого зачарованного края. Болота с густыми зарослями лозняка, жерухи
и  молодой осоки расстилались широкими круглыми равнинами,  по краям которых
еле виднелись зубчатые темные полоски лесов.  Болота кончались, вдоль дороги
вставали высокие стены бора,  дремучий бор  сменялся веселыми полянками;  то
здесь,  то  там  виднелись на  них человеческие жилища,  и  бревна строений,
освещенные солнцем,  казались морщинами на чьей-то многодумной голове. Почти
все  полянки  были  окружены  венком  пышно-зеленого сосняка  на  желтеньком
песочке. Уютом, лаской, покоем веяло от этих сочных сосенок, от этих людских
строений.  А  как  заманчиво и  красиво извивались и  бежали в  сосняк колеи
деревенских  дорожек  и   тропинок,   по  которым  лишь  изредка  прокатится
крестьянская  телега!   А   сколько  самобытной  красоты  в   этих  одиноких
развесистых дубах,  разбросанных по краям леса,  и  в этих пышно разросшихся
соснах в  поле!  Чем-то  родным,  милым,  давно знакомым веяло от  бархатных
скатертей молодого жита и от нежных бледно-зеленых всходов ранних овсов.
     Лобанович стоял возле окна как зачарованный и  не  мог оторвать глаз от
самобытных картин Полесья,  полных невыразимой красоты и жизни, стоял до тех
пор, пока поезд не стал приближаться к той станции, где нужно было выходить.
     Вышли из  вагона и  пошли искать школу.  Она  была  не  очень далеко от
станции,  и  искать ее  пришлось недолго.  Три  ученика и  учитель взошли на
крыльцо школы и остановились.
     Школа была заперта.  Лобанович постучал,  обождал немного,  но никто не
отзывался.  Постучал еще раз.  Снова никто не откликнулся. Наконец Лобанович
заметил  звонок,   позвонил.   Где-то  внутри  здания  открылась  дверь,   и
послышались шаги,  довольно решительные,  и  из-за двери чей-то голос строго
спросил:
     - Кто?
     - Тельшинская школа.
     Дверь сразу же открылась,  показалась фигура хозяина -  учителя. Трофим
Петрович Гринько,  мужчина лет тридцати пяти,  только что умылся. Волосы его
были  причесаны набок,  одна  дуговидная прядь  волос  торчала  над  лбом  и
придавала Трофиму Петровичу вид ученого человека, а редкие длинные усы - вид
строгого учителя.
     - Что  же   это  так  рано?   -   спросил  Гринько,   познакомившись  и
поздоровавшись с Лобановичем.
     - Пускай  ребята осмотрятся и  познакомятся со  школой.  Времени у  нас
хватает, - ответил Лобанович.
     - И то правда,  - уже более мягко проговорил Гринько. Как видно, в этом
ходе   молодого  учителя  Гринько  признал  некоторую  долю   педагогической
стратегии и сразу проникся к нему уважением.
     Учеников ввели в школу.
     - Вот здесь можете сидеть, ходить и спать, - сказали им учителя, а сами
пошли в комнату Гринько.
     Квартира здешнего учителя обращала на  себя  внимание своей  чистотой и
убранством.  Висевшие  на  стенах  фотографии,  картинки в  красивых рамках,
мягкая,  обитая красным плюшем мебель, коврик возле стола, красивая скатерть
- все говорило о  том,  что Гринько жил паном.  У него было целое хозяйство:
десятины три огорода,  столько же сенокоса,  корова, свиньи, по двору ходила
разная птица под внимательным и заботливым наблюдением хозяйки.  Лобанович в
сравнении с  Гринько был горький пролетарий.  Ознакомившись с его квартирой,
Лобанович уже  без  уважения посмотрел на  свой сюртук,  который он  купил у
Курульчука  за  два  рубля  с   полтиной  и  в  котором  очень  смахивал  на
местечкового раввина, особенно сзади.


XXXIV

     Около восьми часов утра начали съезжаться ученики других школ. То один,
то  другой учитель с  кучкой своих воспитанников всходил на крыльцо и  шумно
вводил их в  школьный зал.  Здесь он давал разные инструкции и заканчивал их
обычно так:
     - Только не надо труса праздновать.  Гляди смело,  отвечай храбро, руби
сплеча - храбрость города берет!
     Поддав таким  образом жару,  учитель заходил к  Трофиму Петровичу,  еще
сохраняя на своем лице следы той отваги и решительности,  которыми он только
что начинял своих учеников.
     Другие учителя,  наоборот,  долго  оставались в  школе возле учеников и
объясняли им,  где,  в  каких  случаях  нужно  ставить  тот  или  иной  знак
препинания,  и  вели даже предварительный экзамен.  Оставшись одни,  ученики
понемногу начинали расшевеливаться,  знакомиться друг с  другом -  часто при
помощи кулаков,  пинков,  высмеивания одних  другими и  придумывания кличек,
прозвищ.
     Обычно  на  экзамены собиралось пять-шесть  школ.  Лобановичу интересно
было  наблюдать учителей разных типов.  Они  отличались друг от  друга и  по
своему внешнему виду.  Тут можно было встретить прилизанного франта, ловкого
и  галантного кавалера;  были и относившиеся с явным пренебрежением к разным
условностям общественного приличия  -  носившие длинные  волосы,  щеголявшие
показным нигилизмом в  знак  протеста против  своего бесправия и  ничтожного
положения в  обществе.  Были и  такие,  что все осмеивали,  на  все смотрели
свысока  и,  прочитав Дрепера  или  Бокля,  считали себя  в  высшей  степени
образованными и  начитанными и  на  волостного писаря смотрели уже так,  как
ученый на  какого-нибудь микроба.  Люди же  пожилые,  женатые интересовались
больше хозяйством и  куском хлеба,  чем  школами и  науками;  это  были люди
покорные, считавшие своей обязанностью лишний раз поклониться начальству.
     Само начальство -  инспектор Христицкий - приехало час тому назад, но в
школу  еще  не  пришло.   Христицкий  остановился  у  священника-"академика"
Прожорича,  так как и  сам он окончил духовную академию;  у местного учителя
инспектор ночевал только тогда, когда не было где приютиться.
     Учителя сидели в  кабинете Трофима Петровича и  говорили о  том о  сем,
преимущественно об экзаменах и об инспекторе.  Одни считали его человеком, с
которым еще  жить можно,  другие доказывали,  что  он  придира,  из  каждого
пустяка  делает  целое  дело  и  вообще  страшный  бюрократ.  Эти  оценки  в
значительной степени зависели от того,  какие были у  того или иного учителя
отношения с  инспектором.  Бросалась в  глаза  одна  черта,  общая для  всех
учителей,  -  это особый бледно-землистый цвет лица, который можно наблюдать
только у  тех,  кто вынужден жить в подвалах и острогах.  Делала их похожими
друг на друга и  специфическая семинарская закваска,  которая с таким трудом
выдыхается из учителя - воспитанника семинарии.
     - Идет! - кто-то из учителей увидел в окно инспектора.
     Все слегка вздрогнули,  поправили манишки и галстуки,  а Лобанович даже
вскинул плечи,  чтобы  поднять свой  "лапсердак",  как  успели  назвать этот
важный "официальный" род платья.  Действительно,  к  одежде молодого учителя
больше подходило слово "лапсердак",  чем "сюртук", так как сшита она была на
человека шириной с  аршин в плечах и на полторы,  а то и на целые две головы
более высокого,  чем Лобанович.  Кроме того,  на сюртуке виднелись кое-какие
пятна,  происхождение которых можно было  бы  объяснить неосторожно упавшими
каплями верещаки [Верещака - белорусское национальное кушанье]. Тем не менее
даже и  такой "лапсердак" с  чрезмерно низко опущенной талией все же  больше
соответствовал  важности  момента,   чем   какой-нибудь  задрипанный  пиджак
деревенского учителя.
     Среди учителей произошло некоторое движение. Здесь уже многое надлежало
принять во внимание: нужно было не показать своего страха перед инспектором,
не  поздороваться так,  чтобы другим бросилось в  глаза,  что он  заискивает
перед начальством,  угождает начальству,  но  угодить хоть немножечко все же
нужно было и вместе с тем не уронить и собственного достоинства.
     Инспектор вошел,  как царь,  важный, строгий и с таким видом, словно он
держал в  руках  вожжи и  следил,  чтобы вдруг не  понесла,  как  испуганная
лошадь,  неразумная планета,  на  которой мы  живем.  На  лице у  инспектора
отражалась необычайная озабоченность,  мысль  его  была  так  сильно  занята
каким-то важным делом,  что он даже не имел времени посмотреть на того, кому
подавал руку. Не успев присесть, он сразу же обратился к Трофиму Петровичу с
чисто  деловыми вопросами:  имеются  ли  письменные принадлежности,  все  ли
подготовлено в школе, повешены ли на стене карты? Стало тихо и торжественно,
ни у кого не хватало смелости нарушить работу мысли начальства.
     - Все съехались? - спросил инспектор. - Ну, пойдемте!
     Начальство поднялось и  направилось к  двери.  За инспектором шествовал
Гринько,  а  затем  уж  остальные двинулись как  попало.  Лобанович в  своем
"лапсердаке" шел последним, стараясь, чтобы его одежда не так уж бросалась в
глаза.
     Процессия  была  очень  торжественная.  Эполеты  и  блестящие  пуговицы
инспектора совершенно ослепили маленьких полешуков,  испуганно таращивших на
него  глаза.  Их  рассадили,  дали бумагу.  Они  должны были написать первое
слово: "Экзаменационная". Дети мучились, ошибались, некоторые плакали, когда
писали  это  слово.  Потом  начальство само  начало  диктовать,  не  доверяя
учителям.
     Учитель Филюк, из села Кожанова, стал поодаль от своих учеников с таким
видом,  словно был очень спокоен за их подготовку и знания. Но в тот момент,
когда ученики должны были поставить запятую,  он  брал себя за  кончик уха и
покручивал его,  вперив  взор  куда-то  в  пространство,  словно поглощенный
какой-то мыслью. Когда нужно было поставить двоеточие, Филюк протирал глаза,
словно в них попала пыль.  Точка и запятая - почесывался глаз и кончик носа.
А  если нужно было поставить восклицательный знак,  то,  подняв палец вверх,
Филюк чесал им бровь.  Кем-то был придуман целый ряд условных знаков,  и  не
один раз  проводились проверочные диктовки,  чтобы лучше усвоить эту  хитрую
сигнализацию.
     Кончилась диктовка,  давалась другая работа -  пересказ.  За пересказом
шла письменная задача.  И  все эти работы выполнялись под наблюдением самого
начальства.   Помучив  детей  часа  два,  их  отпустили  на  перемену,  пока
проверялись ученические работы. Затем начался устный экзамен.
     На устный экзамен пришел священник Прожорич. Это был необычайно мрачный
чернобородый человек.  Он  редко  кому  смотрел в  глаза и  почти никогда не
смеялся.  А  когда здоровался и  подавал руку учителям,  в особенности бедно
одетым, то в ту минуту искренне жалел, что у него есть руки.
     На  первое место сел инспектор,  он  и  был председателем комиссии,  на
второе -  Прожорич.  Третьим членом комиссии был  тот  учитель,  чьи ученики
экзамено